Глава 1

 

ПРЕДЫСТОРИЯ

 

До своего первого заключения я прожил тридцать шесть лет. Однако в «Постановлении об избрании меры пресечения», а попросту — об аресте, все события, происходившие со мной в эти годы, уместились в несколько казенных строк: «Алтунян Генрих Ованесович, родившийся 24 ноября 1933 года в городе Тбилиси, армянин, гражданин СССР, с высшим образованием, женатый, беспартийный, работающий в Харьковском участке «Энергоавтоматика», проживающий в г. Харькове... На протяжении длительного времени проводит антисоветскую агитацию, направленную против правомерной деятельности государственных и судебных органов СССР, возводит клевету на советскую действительность и в целях давления на КПСС и Советское правительство обратился в ООН с призывом вмешаться во внутренние дела. Советского государства».

Беспартийным я стал всего лишь за несколько месяцев до появления этого документа, почти сразу же лишился и офицерского звания, и должности преподавателя высше

 

го военного училища. А по поводу инкриминированных мне действий я тогда же, 11 июля 1969 года, под этим «Постановлением» написал: «Протестую против предъявленного мне обвинения — никакой антисоветской агитацией и пропагандой я никогда не занимался».

В то время я искренне считал, что социализм и коммунизм есть истинное будущее человечества. И болела душа за то. что негодные правители нашей страны извращают светлые идеалы. Впрочем, все началось для меня значительно раньше...

Мой дед, Густав Антонович Клингенберг, в апреле 1929 гола был расстрелян. В момент ареста он служил на железнодорожной станции в городе Сочи, и судило его Северокавказское железнодорожное ОГПУ. Его родным сказали: за организацию покушения на товарища Сталина. Поскольку Сталин бывал в Сочи, внешне это выглядело довольно правдоподобно. После расстрела деда остались сиротами трое детей, три девушки. Сейчас жива только младшая — моя тетя, Евгения Густавопна, в этом году ей исполнилось 85 лет. После ареста о деде ничего не было известно. А потом бабушка получила сообщение, что он расстрелян.

Только несколько лет назад мне удалось увидеть «Дело» моего деда — помог тогдашний начальник КГБ Украины Николай Михайлович Галушко. И я узнал, что дед мой был правым эсером, что его арестовали и расстреляли — по показанию одного лишь свидетеля! — за то, что он говорил: «К власти пришли пьяницы и бандиты». Сказал это он в семнадцатом году, а вспомнили ему эти слова в двадцать девятом.

Что еще мне известно о деде? Из его «Дела» я взял семейные фотографии, взял его свидетельство об окончании Бакинского лицея, которое давало право преподавать в младших классах. В Дербенте во время революции он работал редактором газеты. Скудные, конечно, сведения.

Впервые я услышал о том, что дед был расстрелян за покушение на Сталина, после доклада Хрущева в 1956 году. Думаю, что это трагическое событие в истории семьи, не прошло бесследно для моей души и повлияло на мою судьбу. Но потом, позже.

 

Тогда же жизнь моя складывалась вполне благополучно и удачно. Мой отец, Ованес Погосович Алтунян, или, как называли его друзья и сослуживцы, Иван Павлович, был кадровым офицером, окончил Московское военное училище и остался там работать. Когда началась война и немцы подошли к Москве, все училища были отправлены на оборону Москвы, и отец вместе со своими курсантами около года был на фронте. Затем его перевели в Душанбе, тогда Сталинабад, где в эвакуации находилось Харьковское военно-техническое авиационное училище. Впоследствии отец неоднократно просился на фронт, но безрезультатно. Только в 60-х годах мы узнали, что причиной тому была национальность матери (по отцу она была немка). В 1944 году училище вернулось в Харьков. Вскоре из Тбилиси к отцу приехала вся семья — моя мать, я и сестра Анаида, увы, рано ушедшая из жизни. С того времени мы — харьковчане.

То, что я стал военным, закономерно. Мне всегда очень хотелось походить на отца. Он был из тех людей, о которых говорят «самородок» и «золотые руки». Да, он все умел делать и, кроме всего прочего, отец еще прекрасно рисовал и играл на скрипке. К сожалению, он рос без отца, трудно и бедно, дать ему художественное образование было некому. Однажды судьба подарила ему встречу с Моисеем Тоидзе — выдающимся грузинским живописцем. Рисовал как-то мальчик мелом на асфальте, не обращая ни на кого внимания. Смотрит, остановились рядом две ноги. И сказал ему хозяин ног: «Мальчик, вот мой адрес, приходи ко мне». Так отец стал ходить в студию к Моисею Тоидзе. Правда, продолжалось это недолго. Однажды мать отца, моя бабушка, увидала его рисунок обнаженной натуры. Она пришла в ужас, порвала рисунок и больше не пустила сына в студию. Вот такой патриархальной была моя бабушка Ерануи (полное имя от Еран).

Отец мог делать удивительные вещи. Например, сложнейший двигатель или коробку передач показать в разрезе в аксонометрической проекции. Или ножницами сразу, без рисунка, вырезать из бумаги фигурки зверей, профили знакомых. И мастерил — в доме и сегодня есть сделанные им вещи.

 

А высшего образования он так и не успел получить. Закончил три с половиной курса Закавказского политехнического института, где слушал лекции на грузинском, армянском, азербайджанском и русском языках. Потом, как тогда было принято, партия объявила спецнабор. «Молодежь в авиацию». И поехал молодой Ованес вместе с несколькими сотнями, как сейчас говорят, «лиц кавказской национальности» в Москву осваивать сложную авиационную технику. Отношение к ним тогда было совсем не такое, как сегодня, и я думаю, вовсе не потому, что эти самые лица составляли немалый процент руководства страны.

Отец был чуть ли не единственным курсантом, обремененным семьей, и жить нам с матерью было просто негде. Какое-то время мы даже ютились в казарме, но потом смогли снять комнату. Отец всегда очень тепло отзывался о своем начальнике училища комдиве Машинжинове. который оставил его после окончания на преподавательской должности и дал небольшую комнату на Петровско-Разумовскои аллее, что недалеко от стадиона «Динамо». Дома того одноэтажного давно нет, а в корпуса училища, точнее, военно-авиационной школы техников спецслужб разместился один из факультетов Академии им Жуковского. Спецслужбы бывают разные. Есть те, о которых все знают и о которых мы еще не раз вспомним на этих страницах. А спецслужба в авиации занимается эксплуатацией, ремонтом и профилактикой авиационных приборов: барометрических высотомеров, спидометров, гирокомпасов, автопилотов и пр.

Моя мать Валентина Густавовна, закончив в Сочи школу, после ареста деда уехала учиться в Ленинград, где жили родственники. Там получила специальность техника-чертежника и была направлена в Тбилиси на станкостроительный завод, на котором главным конструктором работал студент-заочник Ованес Алтунян. Через год после их женитьбы родился я.

Хорошо помню, когда началась война, отец, собираясь на фронт, не хотел брать с собой теплое белье: мы, мол, разобьем немцев еще до прихода холодов... Помню бесконечные воздушные тревоги, когда мать, сгребая в охапку нас с сестрой, бежала к станции метро «Динамо», где все

 

эскалаторы двигались только вниз. Детский плач да шуршание тысяч ног нарушали зловещую тишину. Иногда всю ночь по туннелям ходили люди.

Отец уехал на фронт, а мы с мамой — в Тбилиси к бабушке Еран, дедушке Давиду (отчиму отца Давиду Амбарцумовичу Ханджяну), к Петру Захаровичу Алтунову (дяде отца, сыгравшему в его жизни большую роль).

Когда оставшихся в живых преподавателей и недоучившихся курсантов отозвали с фронта, училище было переведено из Москвы в г. Абдулино Чкаловской (Оренбургской) области. Мы с мамой из Тбилиси в сопровождении младшего брата отца Георгия Алтуняна (он был курсантом) поехали к отцу. Ехали с огромным количеством пересадок, на попутных поездах. Долго потом вспоминали станцию Поворино, откуда мы с колоссальным трудом уехали в последнем товарном эшелоне. А наутро на каком-то полустанке станционный репродуктор сообщил, что наши войска после тяжелых боев оставили город Поворино...

Абдулина мне запомнилось тем, что однажды, когда я играл в лапту с уличными мальчишками, между нами возникла ссора, и неожиданно ко мне стали приставать с какими-то непонятными вопросами и криками «жид», «жидовская морда». Потом, зажав в кулаке угол полы пальто» показывали мне нечто напоминавшее свиное, как они говорили, ухо. По их представлениям, я должен был сойти с ума от страха. Потом они, как водится, разбили мне железным кольцом губу. Зареванный, с окровавленной физиономией, я пришел домой и стал спрашивать у матери, что такое «жид»?

С тех пор люто ненавижу антисемитов и антисемитизм. Я даже выработал такое правило. Если человек антисемит, то, будь у него хоть семь пядей во лбу, он мне не интересен, я не желаю иметь с ним дело, ибо он негодяй. Обратный тезис не работает, то есть не каждый негодяй антисемит, но каждый антисемит — негодяй. Или, скажем, не каждый семит — человек порядочный. Подытоживая жизнь, могу сказать, что этот принцип меня ни разу не подвел. Правильно сказала недавно Зоя Крахмальникова^*,

 

что антисемитизм — это, по большому счету, бунт против Бога. Истинно верующий христианин не может быть антисемитом.

Итак, по окончании школы в 1951 году я поступил в то же военное училище, где работал отец. Оно с 1948 года было уже высшим. И до 1968 года жизнь моя и военная карьера складывались нормально. В 1956 году окончил училище, поехал в часть, был инженером крупного авиационного полка. Огромные самолеты-ракетоносцы, великолепные машины! Я на них работал, работа мне нравилась. Это было время, когда стратегических ракет, по сути не было, и ТУ-95 был практически единственным средством доставки ядерного оружия в любую точку земного тара. С борта именно такого самолета над Ледовитым океаном была сброшена 50-мегатонная водородная бомба. Это произошло, несмотря на отчаянные протесты Андрея Дмитриевича Сахарова, который смог дозвониться в знаменитый узбекский совхоз «Политотдел», где в это время был Хрущев, и увещевал премьера не проводить бессмысленные испытания с непредсказуемыми последствиями. Но, увы, «Сахаров — хороший ученый, но плохой политик», — так резюмировал эту историю Хрущев....

Четыре года в Узине (в восьмидесяти километрах от Киева), где базировалась наша дивизия авиации дальнего действия, были для меня прекрасной школой жизни.

Как часто потом в бессонные лагерные ночи возникал перед моими глазами аэродром и серебристый красавец-самолет.

Высоко-высоко над моею темницей

Кто-то звонкую песню победно поет.

Это роется в мечту сизокрылою птицей

Мой знакомый до боли родной самолет.

 

Как же ты без меня разрываешь пространство,

Как проходит задуманный нами полет?

Кто порвал путы зла, клеветы и коварства

И настроил по совести автопилот?

 

Раз летишь, значит, есть на кого положиться,

Значит, время не зря через годы текло.

 

Так счастливо тебе, моя синяя птица,

Пусть попутные ветры поддержат крыло.

 

Только ты не забудь в царстве света и счастья

Безымянных механиков и технарей,

Кто готовил тебя и в жару, и в ненастье,

Но не дожил до светлых и радостных дней,

 

Кто не смог, не сумел, не успел, не добрался —

Помни вечно об этих и многих других,

А еще помни тех, кто спокойно остался,

Чтобы красить кресты на могилах родных.^*

Чистополь. Тюрьма. Голодовка. 16.6.85

Я еще застал блестящих летчиков-фронтовиков. Дважды Герой Советского Союза Александр Молодчин был командиром дивизии, командиром полка — Герой Советского Союза Харитонов, замами командира дивизии — Герои Решетников и Тихонов.

Сегодня мало кто знает, как Александр Молодчий получил свою первую Звезду Героя. Через неделю после начала войны, поднявшись с одного из прибалтийских аэродромов несколько тяжелых бомбардировщиков совершили невероятное. Они ночью летали бомбить Берлин.

В этих трудных полетах участвовало несколько экипажей, но только командир одного догадался радировать: «Москва. Кремль. Сталину. Отбомбился над логовом фашистского зверя. Ст. лейтенант Молодчий». Когда самолет вернулся на базу, его ждала телеграмма:

«Капитану Молодчему! Поздравляю со званием Героя Советского Союза. Сталин».

Спустя 20 лет командир эскадрильи нашего полка майор Дураков тоже стал Героем и подполковником за то, что, отбомбившись, «растопил» пол-Ледовитого океана. (Мощность этой бомбы эквивалентна тысячам хиросим).

Прошло четыре года и нерегулярность питания — часто всухомятку из-за напряженных полетов — привела сначала к гастриту, а потом и к язве. И, как следствие, я оказался негоден к строевой службе.

Вернулся в Харьков. Тогдашний начальник нашего училища Степан Петрович Хадеев взял меня на работу. Пошел я по обычным для военного вуза ступеням: начальник отделения, лаборатории, преподаватель. Потом заочная адъюнктура. Были поданы документы на присвоение звания подполковника. Однако я все больше и больше чувствовал себя белой вороной, и жизнь все чаше и чаще подбрасывала вопросы и проблемы, решение которых неизбежно приводило к еще большему отчуждению. И вот почему.

Я работал на кафедре эксплуатации средств связи и АСУ Ракетных войск стратегического назначения, неоднократно руководил войсковой стажировкой слушателей и практикой на сверхсекретных объектах, поэтому меня периодически тщательно проверял КГБ. Например, в 1968 году я получил подтверждение о том, что допущен к сверхсек-

 

ретной работе. В этом смысле я постоянно был на контроле. В том числе и той части КГБ, которая специализировалась на слежке за согражданами.

Однажды в одной из военных частей я познакомился с человеком, который блестяще закончил Академию связи имени Буденного в Ленинграде и несколько раз пытался поступить туда в адъюнктуру. Он дважды сдавал экзамены на все пятерки и дважды не проходил по конкурсу, потому что находились еще люди, которые тоже сдавали на пятерки, но отличались от него тем, что их матери не были еврейками...

Все это для меня было как-то дико, ведь я родился, рос и жил в интернациональной среде. Отец — армянин, мать — наполовину немка, наполовину шведка, есть во мне и польская кровь. Мой тесть, Петр Андреевич Ельцов — русский, теща. Гита Александровна — еврейка. Русская история и литература были нашими главными учителями, а позже, в заключении, под влиянием моих друзей-сокамерников я начал интересоваться украинской и армянской культурой.

Итак, интернациональная среда, демократические взгляды. И убеждение, что именно по этим принципам должны жить все.

Но вот я встретил этого талантливого инженера-полукровку. Он попросил меня посодействовать: если не адъюнктура, то хотя бы просто работа на кафедре. На нашей кафедре приветствовалось, когда к нам приходили офицеры-практики из частей, из глубинки. Я получил «добро» от начальника кафедры. А начальником нашей кафедры был прекрасный человек полковник Виталий Филиппович Картавых, который даже на следствии и на суде нашел смелость сказать обо мне доброе слово. Пусть земля ему будет пухом... Он, кстати, получил строгое партийное взыскание за то, что «просмотрел» меня.

Имея согласие начальника, я пошел в отдел кадров, в спецчасть, но мне так и не удалось помочь этому парню, несмотря на его чисто русскую фамилию...

А впервые я столкнулся с неприкрытым антисемитизмом чуть раньше, когда работал начальником лаборатории на другой кафедре. Ко мне обратился замдиректора одно

 

го из харьковских военных заводов. Его племянник остался без отца, и дядя попросил меня помочь устроить его к нам на кафедру лаборантом. Мы были тесно связаны с этим заводом в работе и учебном процессе, там нам всегда шли навстречу. Мне представлялось, что никаких проблем не будет, лаборант нужен. Но тут оказалось, что нужно пройти собеседование. Заместитель начальника политотдела полковник Смотров сказал мне, что этого парня не пропустит особый отдел. Я пошел к начальнику особого отдела, тот говорит: «При чем тут мы? Подумаешь, лаборант! Берн!». Я снова возвращаюсь к этому Смотрову, говорю: «Все в порядке, возражений нет». И вдруг он мне со злобой, бросает в лицо:

— Да сколько можно! Опять вы тащите еврея! У вас на кафедре одни евреи!

Я опешил, в ушах словно колокол громыхает: евреи, евреи!.. Не выдержал и спросил:

— Какого цвета у Вас партбилет? Коричневый, что ли?

В это время открывается дверь, заходит начальник политотдела генерал Барсков:

— Что тут у вас происходит?

— Да вот, опять на кафедру тащат евреев!..

Генерал понял, что «больно дело какое-то склизькое, не марксистское, ох, не марксистское», как говорил Александр Галич, ничего не сказал, закрыл дверь и ушел. А спустя некоторое время на партийном собрании было сказано: «Вы не так понимаете ленинскую национальную политику». Очевидно, ее «так» понимал полковник Смотров. Поэтому, когда меня арестовали и началось следствие, где меня обвиняли в клевете на эту самую ленинскую национальную политику, по моему требованию полковник Смотров тоже был допрошен. Он, естественно, все отрицал: Алтунян, мол, все придумывает...

Но не только сомнения в отношении национальной политики мучили нас: правильно ли, по ленинским ли принципам ведется вообще она? Мы знали совершенно точно: нет, неверно, допускаются искажения. Такая же определенная уверенность была у меня и в порочности Других действий руководства страны. Когда я говорю «мы», то имею в виду своих близких, в основном школьных друзей, о которых речь впереди.

 

Я всегда старался не скрывать своего мнения. Открыто отстаивал свою точку зрения на семинарах, политзанятиях, партийных собраниях. Так было, например, в октябре 1964 года. В то время я был секретарем партийной организации кафедры. После снятия Н.С. Хрущева во всех партийных организациях Советского Союза прошли собрания, где все коммунисты должны были дружно поддержать решение очередного пленума ЦК: осудить старого и приветствовать нового генсека. Я же на этом партийном собрании попросил записать в протокол мое особое мнение: политическим доверием товарищи Брежнев, Микоян, Подгорный у меня не пользуются. Я им не доверяю. Ведь, как известно, Брежнев в апреле 1964 года, вручая четвертую звезду Героя Хрущеву по случаю его 70-летия, говорил, что это, мол, наше счастье, что он нами руководит, а уже через полгода он же говорил о волюнтаризме! Это мне было непонятно...

Интересно, что в то время мне это выступление не ставили в упрек, о нем как бы забыли, словно его и не было. Но через четыре года, когда меня исключали из партии — его вспомнили: «Вы давно не доверяете партии, нашему центральному руководству!». «Да, — сказал я, — не доверял тогда, не доверяю и сейчас».

В эти дни на улицах Праги советские танки лишали социализм человеческого лица... С болью в сердце, с горечью в душе мы подходили к пониманию порочности системы.

А за два месяца до этого наш новый приятель Володя Пономарев в июле 1968 года предложил: «Пойдем на вокзал, я познакомлю тебя с интересным человеком: проездом в Крым едет Петр Ионович Якир — сын командарма». Я ни секунды не колебался, и, конечно же, не предполагал, что ждет нас и наших близких после этой встречи.