Глава 5

 

ДРУЗЬЯ

 

Я уже цитировал кое-что из «Справки по делу о распространении группой инженеров харьковских научно-исследовательских и проектных институтов ложных измышлений, порочащих советский государственный строй». И вот какая интересная фраза была в этой справке: «Взгляды на советскую действительность, высказываемые Алтуняном, полностью разделяют Пономарев, Недобора, Левин, Корнилов и Калиновский».

 

Александру Калиновскому

 

Прими, Степаныч, мой поклон

И поздравленья с днем рожденья.

И пусть возвышенный мой тон

Гримасою пренебреженья

 

Чьи-либо губы покривит,

Я верю в силу нашей дружбы

Как старый друг, а не пиит,

Стихи слагающий без нужды.

 

Ты был из тех, кто начинал,

Кто силу чувствовал идей,

Чей пламенный души накал

Глаголом жег сердца людей.

 

Таким ты был и будешь вечно,

Иными быть нам не дано.

Так будь здоров, мой друг сердечный,

Налей и в мой бокал вино.

 

Мой тост за Олю, Веронику,

 За наших жен и наших чад

И за Исаича, чью книгу

Еще, надеюсь, мне вручат.

 

И пусть я здесь в глуши Сибири

Вином искристым не согрет,

Зато мы твердо знаем, — в мире

 Прекрасней дружбы счастья нет?

Я пью за тех друзей, кто ныне

Родной земли спасают честь —

Один на воле, а иные ...

Их много, всех не перечесть.

 

Нижний Ингаш. Январь 1971 г.

 

Да, это было так, мои друзья разделяли мои взгляды, а я — взгляды моих друзей. И потому, когда на «параде генералов» меня пугали и клеветали: «Ваш приятель Пономарев и другие во всем сознались», — я ни на минуту этому не поверил. Сохранившиеся в моем уголовном деле протоколы допросов подтверждают: эти люди были честны и самоотверженны. Вопросы им задавались так, словно подталкивали к ответу: свалите все на Алтуняна, откажитесь от своих подписей под письмом в ООН, письмом в защиту генерала Григоренко, назовите еще кого-то из Инициативной группы — и вас минует наказание. Но все они говорили одно и то же: «Ни о какой враждебной деятельности Алтуняна, направленной против советского государства, я не знаю... Письмо-протест против ареста Григоренко не считаю клеветническим... В отношении Инициативной группы ничего не знаю и показать ничего не смогу...»

Среди людей, имевших общие взгляды со мной, были мои школьные друзья. Это Владислав Недобора, Аркадий Левин, Давид Лифшиц. Мы все учились в одном классе. 10 «Б» класс — выпускники З6-й школы. Отличный, надо сказать, был класс. Отличный, конечно, не в том смысле, что в нем учились одни отличники, хотя таких было и немало.

Тут может быть самое время сказать несколько слов о наших школьных учителях. Почти 50 лет назад мы закончили школу, но большинство из них помним и вспоминаем с теплотой и любовью.

Сарра Самойловна Гинесина — русский язык и литература, наш классный руководитель. Вера Моисеевна Ярошенко — история. Александр Петрович Мултановский — математика. Анатолий Иосифович Загребелько — украинский язык и литература. Вера Оганесовна Терпиньян — английский язык. Ида Михайловна Баркунская — биоло-

 

гия. Мария Петровна — география. Михаил Яковлевич Бродский — химия, завуч школы. Михаил Павлович Трусевич — физика, директор нашей школы. О каждом из них можно рассказать много, каждый оставил свой след в нашей памяти. Они действительно сеяли разумное, доброе и вечное. Так, по крайней мере, нам кажется сейчас.

Один из моих одноклассников недавно пошутил: из нашего класса вышло пять докторов наук, три политзэка и один гекачепист! Это Олег Бакланов, он учился в нашем классе, но ушел после седьмого в техникум.

Отдельно хочу сказать об учителе психологии и логики — Юрии Сергеевиче Турчике. Круглый высокий чаадаевский лоб, умные, проницательные глаза. Пришел в наш класс весь израненный после войны. Нам он дал очень много. И поныне, когда он приезжает к своим детям в Харьков из Ялты, мы проводим длинные вечера в интересных беседах. Он один из немногих оставшихся в живых наших учителей, и дай Бог ему крепкого здоровья, а тем, кого нет, — пусть земля будет пухом. Всем им поклон и запоздалая, увы, благодарность.

С Владиком Недоборой и Аркадием Левиным мы были вместе осуждены. Владик и поныне мой самый близкий друг. Дружба с братом Владеем продолжается с 1948 года, с 8-го класса. Его отец, преподаватель Харьковского сельскохозяйственного института, не вернулся с войны. Где-то под Киевом в огромном котле Красная Армия лишилась более 700 тыс. человек (в два раза больше, чем немцы потеряли под Сталинградом), и среди них политрук Григорий Недобора. Зинаида Рувимовна Маркова осталась с двумя детьми Владиком и Олегом. Последнего отец едва успел увидеть.

Перед тем, как они поселились в большой комнате на улице Сумской в громадной коммунальной квартире, им пришлось перенести все беды эвакуации, какие только можно себе представить.

И то, что эта семья выжила, а дети стали настоящими людьми, безусловная заслуга Зинаиды Рувимовны. Она и для меня стала во многом второй матерью.

Потом, когда мы обзавелись семьями, наша дружба наполнялась новым смыслом. Владик нашел себе великолеп-

 

ную жену Софью, которая родила ему двух отличных парней. Один — Григорий, радует нас своей блестящей карьерой среди «Виртуозов Москвы», другой, Михаил, ищет свое место на шахматных полях. Миша родился, когда отца пытались отучить «клеветать» на советский общественный и государственный строй в одном из лагерей в Желтых Водах, а я стал ему заочно крестным отцом, потому что со мной делали то же самое, но в Краслаге.

«Какое дать ребенку имя —

Возьмите в крестные отцы,

Я б назвал его Владимир,

Чтобы на нем сошлись концы...»

Так наивно писал я из Нижнего Ингаша, тогда еще веря, что социализм с человеческим лицом возможен.

Мы все были единомышленниками. Думаю, что это сделало нашу дружбу такой крепкой, что нас не смогли разъединить и поссорить ни следствие, ни суд, ни тюрьма.

 

Владиславу Недоборе

 

Я раскопал у АГОяна

Созвучных два десятка строк.

Они корявы, скажем прямо,

Но та же участь, тот же срок

Его, быть может, оправдают

В глазах взыскательных друзей,

Когда случайно те узнают,

Что жалкой рифмою своей,

Поправ на миг благоговенье,

Он с Пушкиным писал стихотворенье.

 

«Печален я, со мною друга нет,

С кем горькую запил бы я разлуку» —

Ему сквозь грозы шлю привет

И с радостью приму его я муку.

 

Терпенье, друг, мы все перенесем,-

Обиды мелкие, уколы подлецов,

Атаки варварства и пошлости подъем,

Предательство друзей и страх отцов.

 

Прими привет мой и поклон,

Прими уверенность в победе.

Каким бы страшным ни был сон —

Ему не светлый день отведен.

 

И чем страшнее сон в ночи —

Тем ярче радость пробужденья,

Не зря в сердцах у нас стучит

Клаасса пепел с жаждой мщенья.

 

Н.Ингаш

 

Вышло время такое,

Что и я даже рад:

По начальственной воле

Нам подняли разряд!

Не конструктор-ученый,

Не какой-то там ГИП, —

Что нам валик крученый

Рассчитать на изгиб,

Иль (подумайте только!)

Вспоминать сопромат

Нам не больно, не горько,

Что забыт аромат

Кохиноровской стружки

И прокатных валков.

Так поднимем же кружки

За лихих простаков —

Работяг поневоле,

Гордых братьев моих,

Память тянется к школе

Прошлых лет молодых.

Годы мрака и стона,

Годы дела врачей,

Поминального звона,

Годы страстных речей,

Годы светлой надежды,

Вам — мечта и укор.

Жизнь прошла, но как прехя

Вами жив до сих пор.

 

Такелажник-монтажник,

Ты не стой под стрелой,

Скоро встретимся, бражник,

И тряхнем стариной.

Мордовия. Лето 1986

 

Владислав Недобора после освобождения уже никогда не работал инженером-конструктором. С большим трудом устроился такелажником... летом 86 года ему подняли разряд.

 

Когда нас посадили, и зарубежное радио передало наши адреса, в наши дома стали приходить новые люди и возобновлять знакомство старые друзья.

Так пришли Борис Ладензон — тоже наш одноклассник — с женой Аллой. Мы редко встречались после школы и вуза, как-то не получалось.

Борис — один из самых порядочных люден, с которыми я был когда-либо знаком. Его отец, Григории, был расстрелян в 1937 году, мать снова вышла замуж. А майор Яков Ладензон погиб в Берлине буквально накануне Дня Победы. Его прах был перенесен в одну из братских могил во Львове.

Борис Ладензон привел в наши «прокаженные» дома две прекрасные семьи: Бориса Чичибабина с женой Лилей Карась и Марлену Рахлину с мужем Ефимом Захаровым.

Я обращаю внимание современников на отважный шаг этих людей. Они по зову сердца пришли не просто к друзьям друзей — они пришли в дома «политических сидельцев». И это в то время, когда наших родственников и знакомых увольняли, исключали и снимали;

когда наши семьи каждодневно ощущали вокруг себя вакуум;

когда бывшие сослуживцы, однокашники, завидев нас или наших близких, перехолили на другую сторону улицы;

когда наши дети в школе становились изгоями, —

словом, когда всеобщий страх (и всеобщий сыск) и покорность достигли апогея, они по велению своих сердец спокойно пришли в наши отверженные дома и сами протянули нам и нашим семьям перную руку дружбы.

Борис Алексеевич Чичибабин и Марлсна Давидовна Рахлина не просто выдающиеся поэты нашего времени, они великие Граждане нашей Земли. О каждом из них можно (и нужно!) писать серьезные исследования, и не

 

 

только литературоведческие, но и человековедческие. Оба они учились после войны на филфаке Харьковского университета вместе с Юлием Даниэлем и Ларисой Богораз.

Это тот самый Ю. Даниэль, который вместе с Андреем Синявским открыл серию громких «постотгепельных» процессов, когда Брежнев судил писателей за их произведения. Это та самая легендарная Лариса Богораз, которая с друзьями^[1] вышла на Красную площадь, спасая честь нашей огромной страны после оккупации свободолюбивой Праги.

Борису Чичибабину суждено было заканчивать «университеты» за решеткой, куда он угодил, написав «антисоветское» стихотворение «Мать моя посадница». Чичибабин — псевдоним Бориса Полушина. Это была девичья фамилия матери Бориса, сестры известного академика — химика Алексея Евгеньевича Чичибабина, который, протестуя против сталинской деспотии, в 1936 году отказался возвращаться в Москву из лондонской командировки.

Тут будет уместно небольшое отступление от основной канвы рассказа. Когда Андрея Дмитриевича Сахарова пытались исключить из состава Академии наук, некоторые известные академики среди причин, по которым этого делать не следовало, отмечали и такую. История, мол, знает единственный случай подобного исключения, когда Гитлер лишил звания академика Альберта Эйнштейна. Увы, уважаемые господа академики, Алексей Евгеньевич Чичибабин еще в 1936 году был исключен из членов АН СССР. Так что Сталин и здесь оказался не лучше Гитлера.

Марлена Рахлина была влюблена в Бориса и, когда его арестовали, она «умудрилась» трижды съездить к нему на свидания, не будучи, так сказать, повенчанной. Ее, к счастью, не тронули, «зато» в 1950 году посадили на 10 лет ее обоих родителей. Эти честные люди еще до войны имели неосторожность в каких-то партийных анкетах написать (у членов партии не было и не могло быть тайн от партии!), что они голосовали где-то за Зиновьева, а как-то за резолюцию Троцкого. И хоть война уже победоносно кончи-

 

лась, Сталин не собирался «почивать на лаврах», как тогда говорили. Десять не получилось (самому тирану пришлось подыхать), но по пять лет все-таки старики отсидели.

И вот эти люди — Марлена и Борис, к тому времени уже известные поэты, — не просто не побоялись ходить в дома «антисоветчиков», а, приходя на наши дни рождения, каждый раз приносили очередные «антисоветские» стихи. Дружбы с нами им КГБ прощать не собирался. Сразу же после своего пятидесятилетия в 1973 году Борис был исключен из Союза писателей. Так начались преследования скромного бухгалтера Харьковского трамвайно-троллей5ус-ного управления Б.Чичибабина. И дело, конечно, не только и не столько в том, что они дружили с нами. Главное — их гражданская позиция.

Власти преследуют крымских татар, Борис пишет «Крымские прогулки», где утверждает, что Крым без татар — не Крым. Власти травят Твардовского и Солженицына, Борис пишет стихи в их защиту. Власти сажают инвалида войны, поэта Мыколу Руденко, Борис пишет прекрасные стихи о том, что Мыкола «спасает нашу честь в собачьих лагерях». Власти держат нас за решеткой, Борис пишет «Благодарствуйте, други мои»...

В 1994 году, не дожив несколько дней до своего семидесятидвухлетия, Борис Алексеевич Чичибабин скончался. Пусть земля ему будет пухом... А Марлешу так никогда и не приняли в Союз писателей, зато угрозы, причем вполне реальные, вплоть до ареста, не прекращались до 1987 года. Особенно не нравилось властям то, что стихи Марлены читались по всем «голосам», печатались в парижском «Континенте». Мало того, Марлена писала мне в тюрьму и лагеря. Сегодняшнему читателю это трудно понять, но тогда сам факт переписки с политзаключенными был актом большого гражданского мужества.

Вообще, письма с воли в жизни зэка играют колоссальную роль, это действительно луч света в темном царстве, а если это поэтические послания, то переоценить их трудно. Но о письмах будет отдельная глава, здесь же о друзьях. К концу десятого класса, перед получением аттестата некоторые из нас поменяли фамилии. Так, например, Бо-

 

рис Майлис стал Борисом Ладензоном, Виктор Ямпольский стал Виктором Митрофановым, Геннадий Алтунов стал Генрихом Алтуняном.

Хочу сказать несколько слов о Викторе Митрофанове. Его отец. Карл Фридрих Ванкмюллер, немецкий коммунист, приехал в Союз по линии Коминтерна налаживать профсоюзную работу. Но человек с такой фамилией не мог у нас быть назначен на руководящую работу, и партия решила: быть ему Сергеем Митрофановым. Так тогда было принято. Скажем, на сцене Большого театра не мог петь Иоганн Краузе, даже если у него был отличный бас. И поэтому он стал Иваном Петровым. К сожалению, благоприобретенное русское имя не спасло Карла Фридриха и не помешало НКВД расстрелять его как немецкого шпиона, подвергнув перед тем нечеловеческим пыткам. О них он успел рассказать жене на очной ставке (шепотом, на немецком языке). Когда Вернер, так называли Виктора, учился в Московской бронетанковой академии, он узнал правду об отце и было это уже после XX съезда партии. Совсем недавно Виктор умер от разрыва сердца...

До 1951 года мы были Алтуновыми. Дело в том, что отца воспитывал дядя — Петр Захарович Алтунов. Кроме того, часть документов — метрика и аттестат об окончании школы — у отца были на армянском языке, там он был Алтунян, другая часть — из института — на русском, где он уже был Алтуновым. После XIX съезда партии, когда шел очередной обмен партбилетов, отцу предложили привести документы к одному знаменателю. Так мы стали Алтунянами.

Аркадий Левин... Как много говорит это имя тем, кто знал его, кто учился, общался и дружил с ним. Сегодня, фактически итожа жизнь, могу с уверенностью сказать, что Аркадий Левин был для меня самой яркой личностью, надежным другом и прекрасным человеком. Скоро четверть века как его нет, но никак не могу свыкнуться с этой мыслью. Человек безусловно выдающихся способностей, философ, тонкий ценитель прекрасного. Он пользовался среди друзей непререкаемым авторитетом, умел всегда убеждать логикой и силой мысли.

Отсидев свои три года за «клеветнические измышления», вышел и, как мы, не мог устроиться на работу по

 

специальности. Будучи до тюрьмы ГИПом (главным инженером проекта) крупного проектного института, он смог устроиться только землекопом. Вынужден был эмигрировать в Израиль вместе с матерью Эсфирью Абрамовной, сестрой Тамарой и младшим братом Григорием.

Нечеловеческие страдания и большую любовь, муки унижения и радость познания, человеческую подлость и мужскую дружбу, все, что происходило вокруг него, он пропускал через свое сердце и ... третьего января 1978 года оно не выдержало. Ему еще не было 45, а по мнению врачей сердце было как у 80-летнего человека.

Вот эта группа друзей-одноклассников познакомилась с семьей Пономаревых — Владимиром, его женой Ириной Рапп и ее матерью Ниной Владимировной Затонской. Затонский Владимир Петрович — в тридцатые годы — нарком просвещения Украины. Он стал жертвой сталинских репрессий в 1938 году. Наверное, с тех времен берет начало дружба этой семьи с семьей Якира. Пономаревы познакомили меня с семьей Петра Ионовича Якира, от них потянулась ниточка к Григоренко и дальше ко многим людям. Некоторые из них стали мне друзьями и на воле, и в годы заключения.

До заключения Аркадий Левин работал с Александром Калиновским и познакомил нас. Так в наш круг вошли эти прекрасные люди — Александр и Вероника Калиновские. Как жаль, какая это дикая несправедливость, что их нет сегодня с нами, что так рано они ушли из жизни.

Нашими друзьями в этот период стали также такие благородные люди, как Лев Корнилов и Семен Подольский. Они были нашими единомышленниками, их подвергли суровым административным репрессиям за их взгляды, за нежелание каким-либо образом сотрудничать с властями. Сеня Подольский, кроме всего прочего, активно занимался и занимается фотографией. Многие его работы стали поистине историческими, а часть из них помещена на страницах этой книги. Спасибо ему за это.

И еще один наш одноклассник — Давид Лифшиц. Когда мы учились в школе, особое влияние на нас оказала его семья, точнее, отец Дэфы — Абрам Вольфович Лифшиц.

 

Слава Богу, он жив до сих пор и сохранил энциклопедический ум и живую память^[1].

Поныне продолжается дружба с Леонидом Ивановичем Плющом. А познакомились мы с ним у Петра Григорьевича еще до того, как я был арестован первый раз. Когда меня исключили из партии, я прошел все инстанции, пытаясь опротестовать это несправедливое решение. Не раз ездил в Москву и часто при этом останавливался у Григоренко. Вот там однажды и встретил Плюща.

Молодой математик, худенький, невысокий. Рос он в Одесской области, и у него была бурная комсомольская юность. Ему хотелось героических революционных подвигов, хотелось быть бойцом какого-нибудь отряда типа ЧОН, помогать КГБ ловить шпионов, в общем, был Леонид очень активным комсомольцем. Он занимался публицистической деятельностью — писал статьи в газеты. Помню, как-то в те годы Евгений Евтушенко написал стихи о Вьетнаме, где клеймил позором американцев. Леонид Плющ опубликовал статью под названием «Камо грядеши, Евгений Евтушенко?»

Когда мы познакомились, он был безработным, его отовсюду изгоняли. А началось это так. Была арестована первая группа поддержки Синявского и Даниэля. Леонид среди своих сотрудников тоже собирал подписи в их защиту, а это само по себе было криминалом.

Леонид Плющ пытался пройти на мой первый судебный процесс. Его не пропустили в зал суда, и он сидел в коридорчике. Я знал, что меня пришли подбодрить друзья, и каждый перерыв просился в туалет. Конвой вел меня по коридору, я видел и Леню, и Иру Якир. Заходил в туалет, стоял там некоторое время и вновь шел мимо них.

Уже в лагере я узнал, что Леонид арестован. В январе 1972 года в Украине началась массовая череда арестов. Попал в нее и Леня Плющ. Но в отличие от других, пошел он не по обычному пути — уголовному, а попал в психиатрическую больницу.

Психиатрическая экспертиза в Киеве признала Леонида Плюща здоровым человеком, но КГБ это не устраивало.

 

 

Леонида повезли в Москву, и там печально известный институт им. Сербского быстро признал его больным, а Киевский суд определил место пребывания — Днепропетровская специальная психиатрическая больница. Это было особое варварство! В больницах такого типа на жесточайшем режиме содержат маньяков-убийц, выживших из ума и очень опасных людей. И Леня Плющ — спокойный, доброжелательный, застенчивый человек — вынужден был находиться среди них! И разве он один? Все делалось для того, чтобы сломить дух человека. Там, в больнице, Леонид подвергался чудовищным пыткам-уколам, после которых он криком кричал от боли и буквально терял рассудок.

К счастью, человеческий мозг так устроен, что уничтожить его трудно. Рассудок Плющ сохранил, но здоровье ему там угробили. Эти звери (другого слова для подобных «врачей» не нахожу!), когда Леонид был уже освобожден и ехал в город Чоп на встречу с женой, последний укол сделали ему в воронке.

Леонид держался стойко. Там, в психушке, пока были силы он писал прекрасные сказки для сыновей Димы и Лесика, а жене и друзьям — письма. Но все же он медленно угасал. Он не хотел, чтобы жена приезжала на свидания. Временами его рассудок и вправду мутнел — этого изо всех сил добивались «врачи».

Однажды известный правозащитник, физик Юрий Федорович Орлов, позвонил психиатру Лунцу — руководителю больницы им. Сербского, представился: «Профессор Орлов. Можно прийти к вам?» Тот не сообразил, кто это, согласился: «Заходите». И Орлов вместе с Татьяной Житниковой пришел к нему домой. Когда Орлов представил Лунцу жену Леонида Ивановича Плюща, тот оторопел. Единственное, что он смог сказать, было: «Я ведь лучше сделал вашему мужу, признав его больным. Ведь так он в клинике, а то получил бы семь лет лагерей».

Мой друг прошел все круги ада. Но правозащитники во всем мире знали о нем, помнили. Была проведена колоссальная кампания по освобождению Леонида Плюща. Его жена, Таня Житникова, написала бесконечное число писем, ходатайств, прошений, требований. Это, конечно же,

 

сыграло свою роль. Последняя точка была поставлена после одного нерядового эпизода и связана она со Львом Копелевым.

Лев Копелев — не только известный писатель, прототип одного из героев Солженицына, Льва Рубина, но и известный исследователь германской культуры. Он написал интересную работу о творчестве Гете. Оказалось, что тогдашний канцлер ФРГ Вилли Брандт тоже в свое время занимался творчеством Гете. Ему понравилось исследование Копелева и он прислал писателю благодарственное письмо. Между Копелевым и Брандтом завязалась переписка. Когда Вилли Брандт приехал в Москву на встречу с Брежневым, Лев Копелев и немецкий писатель Генрих Белль просили его ходатайствовать за Плюща. К Брежневу уже не раз до этого обращались различные международные организации, но он постоянно отказывал. Вилли Брандту он отказать не смог...

И опять же без суда и следствия Леонида Плюща просто посадили в машину, отвезли в Чоп, передали жене. У меня есть фотография, сделанная там в первые минуты освобождения. У Лени совершенно отрешенный вид, нездоровое, одутловатое лицо-Семья Плюща уехала в Париж. Поначалу ему помог там профсоюз учителей, приобрел для него в пригороде Парижа домик. На радиостанциях «Голос Америки» и «Свобода» Леонид периодически делал литературные и политические обзоры. Сейчас он очень интенсивно и интересно занимается исследованиями жизни и творчества Тараса Шевченко, Василя Стуса. Уже после перестройки Леонид приезжал и в Харьков, и в Киев, мы встречались с ним. Он хотел бы вернуться насовсем — не мыслит себя вне Украины. Но дети и внуки выросли там, во Франции, пустили корни. Да и все пережитое, хотя и прошло уже много лет, наложило на него свой отпечаток. Он хотел бы иметь двойное гражданство, но, к сожалению, наши законы этого не позволяют.

Такова судьба моего друга Леонида Плюща. Не менее тяжела и более трагична судьба другого близкого мне человека Виктора Некипелова.

 

Был этот человек настоящим демократом, тем истинно русским интеллигентом, который очень чутко понимал, что такое национальная независимость, суверенитет, то есть совершенно чужд того, что мы называем великодержавным шовинизмом.

Детство у Виктора было тяжелым, жизнь — тоже. Родился он в 1928 году в Харбине, а в тридцатые годы семья вернулась в Россию. Его отец был медиком, а мать в 1937 году исчезла. Просто исчезла — Виктор так никогда и не узнал, что с ней случилось. Но была у него страшная догадка, что мать «взяли» по доносу отца. Да, по отношению к отцу у него были сильные подозрения. В одном из своих стихотворений — «Старая фотография» — он пишет об этом: отец стоит у письменного стола, смотрит на выпускное фото студентов-медиков и перечеркивает крестом одного из них. И почти из всех тужурок на этой фотографии вместо лиц выглядывают кресты. А лирический герой стихотворения думает: «Не ты ли, отец, доносишь на всех?»

Почти сразу по исчезновении матери в дом вошла мачеха. Мальчик жил впроголодь, спал на собачьей подстилке. Сначала Виктор окончил школу фельдшеров, работал военным фельдшером, писал стихи. Потом Харьковский фармацевтический институт, работа в Умани на витаминной фабрике. Жена Виктора, Нина Комарова, тоже очень близкий мне человек. В Умани они познакомились с легендарными Олицкой и Суровцовой: одна большевичка, другая — эсерка, но обе прошли адскую школу ГУЛАГА. О них подробно написал Солженицын в «Архипелаге».

Потом Виктор с Ниной переехали в Подмосковье, где с теплотой и сердечностью были приняты в московских диссидентских семьях Сахаровых, Подъяпольских, Григоренко, Ковалевых, Великановых и многих других. И всем им Витя с Ниной стали друзьями.

Виктор, как и я, первый свой срок получил по 187 «прим» статье (в российском кодексе — 190 «прим»), отсидел два года. Потом он стал членом Московской Хельсинкской группы, хорошо знал Сахарова, активно работал. Познакомились мы с Виктором на проводах Плющей, те уезжали в Чоп и дальше — за границу. Там мы выпили

 

с ним первую рюмку водки. Виделись еще несколько раз в Москве. А потом встретились уже в заключении. Когда я приехал в 36-ю Пермскую зону, Виктор уже был там. Я увидел очень похудевшего, поседевшего человека. Он тяжело переносил заключение, физически тяжело.

 

Брату Виктору

 

Не ты, к большому сожаленью,

Повел детей своих к венцу.

Помолвки, свадьбы, дни рожденья —

Где быть положено отцу?

 

В любой стране, в любое время

Вопрос отпал бы сам собой,

А твой удел — быть вместе с теми,

Кому даровано судьбой

 

Спасать свою страну от скверны,

От рабства, подлости и лжи!

Дай Бог тебе всегда быть верным

Себе, родной мой! Не тужи!

Еще мы встретимся все вместе,

Еще порадуем свой кров!

Еще споем свои мы песни!

Будь счастлив, брат мой, будь здоров!

Пермь. Концлагерь № 36, ШИЗО. Октябрь 1982 г.

 

Морально Виктор Некипелов был очень стойким человеком. Помню интересный случай. Когда мы с ним ехали этапом в тюрьму, на одном из перегонов между Пермью и Казанью нас повели в поездной туалет. Я увидел, что в туалетной комнате выбито окно. Вернувшись, сказал Виктору:

— Давай напишем письмо! Родные ведь не знают, где мы, что с нами.

Мы написали письмо на адрес моего сына: «Мы едем в Чистополь, нам дали по три года...» Положили листок в целлофановый пакет, туда яркую ручку — привлечь внимание — и записку: «Дорогой друг, если найдешь, брось в почтовый ящик». Когда подъезжали к какой-то станции, я выбросил пакет из разбитого окна. Вероятность того, что

 

оно дойдет, была почти нулевая. Но письмо дошло! Не успели мы приехать в тюрьму, как нас там ждали уже несколько телеграмм от наших близких. А Нина Комарова буквально через два дня приехала на свидание к Виктору. Спасибо тем добрым людям, которые подобрали и отправили наше письмо.

Он часто и много читал мне свои стихи. Отправляя из заключения письма на волю, я переписывал некоторые из них. А для того, чтобы цензура пропустила, подписывал стихи: «Виктор Тютчев». Проходило! Но на воле друзья и родные понимали, что этот Тютчев — Некипелов. Вместе с Виктором мы попали в Чистопольскую тюрьму. Сильный духом, он внешне и физически был беззащитен. Над ним издевались уголовники — в тюрьме сидели не только политзаключенные. Когда я был рядом, этого не допускал: вдвоем легче держать оборону. Но рядом мы были далеко не всегда. В тюрьме он заболел. А потом наши пути разошлись — Виктор вновь попал в Пермские лагеря, меня отправили в Мордовию. Отсидев полные семь лет, Виктор, уже тяжело больной, был освобожден — перестройка дошла и до лагерей. Когда и я вышел на свободу, то поехал к нему во Фрязино и застал печальную картину. Витя уже многих не узнавал, был очень болен. Вскоре жена увезла его в Париж, но, увы, он прожил там недолго и похоронен где-то рядом с Виктором Некрасовым и Александром Галичем.

А через несколько лет, совсем недавно, я получил неожиданное письмо. Я выступал с воспоминаниями в газете, рассказывал и о Некипелове. И вот из маленького городка мне написал человек, который учился с Виктором в Омском училище, участвовал вместе с ним в самодеятельности. Очень теплое письмо и фотография юного Виктора. Я отослал это письмо и фото Нине.

Встретить давнего друга — одно из самых радостных событий в жизни политзаключенного. Испытал я это в тридцать шестой зоне Пермского лагеря осенью 1981 года. Здесь я как-то услышал о том, что вроде бы в «карантине» ШИЗО — штрафного изолятора — сидит вновь прибывший Мыкола Руденко. С Мыколой мы познакомились еще в 1977 году в Москве на дне рождения у генерала Григоренко. Хотя я и прожил почти всю жизнь в Украине, именно

 

от него чуть ли не впервые услышал настоящую правильную украинскую речь (не считая, конечно, школы).

Украинский поэт, убежденный правозащитник, он давно преследовался властями за свои убеждения, которые Руденко не считал нужным скрывать. Мыкола Данилович — фронтовик, инвалид Великой Отечественной войны. В 1974 году его исключили из партии, а менее чем через год «за антисоветские националистические убеждения» изгнали из Союза писателей СССР.

...За ворота виходятъ дебел сини,

I слши замггае за ними пороша.

Матсринсько мови забудугъ вони,

Вже ця мова для них — нехороша.

Бригадири iз ранку обходять двори,

Лиш в недшю е воля городсць скопят.

Трактори... Управлжня... Дирекгорм...

А годуютъся люди з твоеi лопата...

 

Это из триптиха Мыколы Руденко «Мати». Сегодня оказалось, что настоящий патриот Украины может быть только антисоветчиком. А язык... Мыкола Руденко стал моим вдохновенным учителем любви к Украине и ее прекрасному языку и культуре.

Я с нетерпением ждал, когда Мыкола выйдет из карантина. И вот однажды с товарищами приходим мы из рабочей зоны в столовую на обед, а он там! Для нас обоих это была настоящая радость.

Судя по всему, администрация решила создать нам условия для общения. И потому вскоре нас вместе сунули в ПКТ — помещение камерного типа. Раньше ПКТ называли БУРом — бараком усиленного режима. Но как его ни называй, это помещение останется тем, чем оно является на самом деле — внутрилагерной тюрьмой. Я в ПКТ отсидел немало, поэтому точно не помню, за что очутился там в тот раз. Однажды, например, за то, что принимал участие в праздновании Пасхи.

У нас была такая традиция: наступает еврейская Пасха — евреи собирают всех друзей; русские отмечают православную Пасху — опять «трубится» сбор. Оба праздника выглядели почти одинаково: мы пили чай, ели «пирож-

 

ные», в которых мякоть хлеба была смешана с размятыми конфетами. Такие «сборища» не разрешались, за участие в них наказывали. Вот и в тот раз загремели на несколько месяцев в ПКТ Руденко, Виктор Некипелов, Саша Огородников и я. И как раз во время этой отсидки случилось памятное для всей страны событие.

Когда утром 26 января меня выводили из камеры на работу, как раз по радио начинался выпуск «Последних известий».

— Подождите, командир. Дайте послушать известия, — попросил я коридорного надзирателя.

И тут диктор торжественно-траурно заговорил: «С глубоким прискорбием...» Мы с Мыколою Руденко переглянулись: Кто же? Кто?

«...Академик, дважды Герой Социалистического Труда...» Ждем, затаили дыхание. «... Михаил Андреевич Суслов». Мы с Мыколой радостно обнялись и я потел в рабочую камеру крутить резисторы к утюгам, так называемые «шунты». Но работать не было никакого настроения. Я ходил по камере и громко напевал любимые мелодии, думая о последствиях, которые ждут нашу многострадальную страну после смерти «серого кардинала». Неожиданно я услышал, как коридорный, только что заступивший на смену, тоже насвистывает какой-то свой мотив. Надзиратель Махмудов был далек от взбудоражившего всех события, и я решил немного похулиганить, Я громко постучал в дверь.

— В чем дело, Алтунян?

— Почему вы поете, в стране траур, а вы радуетесь?

— А в чем дело?

— Как в чем! Умер Суслов, я могу радоваться, а вы нет.

Смотрите, начальство узнает, будут неприятности.

Через некоторое время в рабочую камеру пришел дежурный наряд во главе с прапорщиком Самокаром (одним из самых ревностных и жестоких во всем Пермском регионе), литовцем по происхождению.

— Почему не работаете, почему радуетесь?

— Командир, в стране было всего два человека, которые знали, за что мы сидим. Один сегодня умер, надеюсь, что скоро не останется никого, и нас всех освободят!

 

Была зима 1981 — 1982 годов, до начала перестройки было еще долгих пять лет. Но самое смешное произошло вечером того же дня. Меня вызвал начальник отряда и объявил, что я лишен ларька (права отовариваться в ларьке за текущий месяц) за то, что «выражал радость в связи со смертью одного из членов Политбюро!». Видимо, в КГБ был заведен особый порядок, в документах нельзя было называть фамилии вождей. За год до этого в Харькове мне на полном серьезе инкриминировалось: «Выражал недовольство в связи с вручением ордена Победы одному из членов Политбюро».

Через год в Чистопольской тюрьме, куда мы с Витей Некипеловым прибыли в начале ноября, нас поместили в 25 камеру. Прошли самые-самые большевистские праздники, мы медленно осваивали азбуку Морзе для перестукивания с соседями, учились переговариваться по параше и по кружке. Внезапно перестало говорить тюремное радио. Через пару часов начался концерт, в котором мы услышали все лучшие траурные мелодии, которые создало человечество, и мы узнали о смерти Брежнева.

Прошло какое-то время и я снова попал в 25 камеру, а спустя пару дней снова многочасовой концерт классической музыки, снова с «глубоким прискорбием...». Еще один вождь ушел в мир иной.

Как-то спустя время, когда к нам в камеру зашел с проверкой начальник отряда Чурбанов, я попросил его перевести меня в 25 камеру.

— Зачем это вам?

— Как переведете, еще один вождь отдаст Богу душу!

Но третий ушел от нас, когда я был совсем в другой камере... Вообще было бы интересно проанализировать фамилии наших тюремных надзирателей — Чурбанов, Отрубов, Кайдалов...

Во время первого заключения в Нижнем Ингаше со мной в зоне был Илья Бурмистрович, тоже мой хороший друг, дружбу с которым сохраняем и поныне. Москвич, математик, кандидат наук, он, так же, как и я, был осужден по 187 статье, отправлен в Красноярский край.

В заключении мне очень пригодилось умение работать руками. К концу срока меня назначили механиком тарных

 

цехов. Чуть раньше случился одни памятный для меня и Илюши Бурмистровича эпизод.

Илья был человеком слабого здоровья, а работа на лесоповале совсем добивала его. Конечно же, я хотел помочь Илье. И тут начальнику хозяйственной службы зоны понадобилось выточить какую-то деталь. Так как станочники были в моем велении, он обратился ко мне, а я, в свою очередь, попросил устроить Бурмистровича дворником. Но мой друг помахал метлой не долго. Замполит, увидев его, возмутился: «Как, Бурмистрович, можно сказать, враг народа — и дворник! Немедленно назад, в рабочую зону!». Илья не подчинился приказу и очутился в ШИЗО.

Режим в лагере был не очень строгим, поэтому среди нас жили и расконвоированные. Один из них — молодой разбитной парень — был родом из Москвы. Вот я и попросил его поехать на почту и отравить в Москву жене Бурмистровича телеграмму. Текст составил примерно такой:

«Запросите начальника лагеря о причинах помещения нашего мужа в ШИЗО». И подпись — «Гейне».

Парень этот сел на лошадь, добрался до ближайшего села и послал телеграмму. Через три дня случился переполох в лагере. Пришла телеграмма от жены Бурмистровича. Илью, который в знак протеста объявил голодовку, сразу выпустили. Меня подозревали в организации этого дела, но доказать ничего не смогли. «Кум» (начальник оперчасти, заместитель но режиму) долго уверял, что кроме меня этого сделать никто не мог, а о том, что Гейне тоже был Генрихом, он, скорее всего, и не знал.

Дух товарищества, оптимистического, а порой и просто юмористическою отношения к жизни скрашивал наши в общем-ю однообращые и поста точно мрачные будни.

Недавно я был в Израиле, встречался там со своим добрым другом Натаном Щаранским. Дружба наша тоже прошла испытание тюрьмой. Он отсидел 12 или 13 лет и был обменен на советских шпионов. Он приветствовал нашу украинскую делегацию и, обращаясь к нам, сказал:

— За все годы своего заключения всего две недели я был по-настоящему свободен. Это когда мы сидели в одной камере с Алтуняном и я по утрам слушал не советский гимн, а еврейский, который пел Алтунян.

 

Натан, правда, немного подзабыл: это был не гимн, а позывные радио Израиля.

А дело было так. В Чистопольской тюрьме, в годы второго заключения меня несколько раз переводили из камеры в камеру. Таковы были правила кагебистских тюремных «игр» — все время «тасовать» заключенных. И на две недели мы попали в одну камеру со Щаранским. У Натана был слабый музыкальный слух. И это, пожалуй, единственный «недостаток» этого удивительно талантливого, умного и порядочного человека. Как-то он спросил меня:

— Ты знаешь израильский гимн?

— Знаю, — сказал я, ничтоже сумняшеся.

— Тогда давай так: ты напевай мелодию, а я буду петь слова.

Но оказалось, что я знаю не гимн, а позывные радио Израиля. Это очень известная песня, где повторяются слова: «Шолом, шолом...» — «Мир вам, мир...»

— Ничего, — сказал Натан, — это тоже подойдет! И каждое утро мы с ним «пели дуэтом».

 

Иосифу Бегуну и Натану Щаранскому

 

Судьбой непокоренного народа,

Чей след в истории неистребим,

Как символ веры, счастья и свободы

Стал Вечный город Иерусалим.

 

И пусть всегда горит звезда

Давида, Пусть ваш пример лишит покоя всех,

Пусть кончится постыдная коррида

Позором для любителей утех.

 

Уже в душе давно нет места стонам,

Уже предвестником иных начал,

Набатом, будущим победным звоном

Клааса пепел в сердце застучал.

 

И вот Синай привет шлет Арарату,

И Арарат приветствует Сион.

А я желаю мученику-брату,

Чтоб был здоров и мужественен он.

Чистополь. Тюрьма. 1985г.

 

Еще одно воспоминание о моем общении со Щаранским и тоже веселое. У Натана день рождения 21 января. В этот день одного из годов заключения он держал голодовку. Жена его была в Израиле, и ему не позволяли переписываться с ней — ни ее писем не пропускали к нему, ни ему не давали писать, мотивируя это тем, что они не зарегистрированы в официальном браке. Религиозный, через синагогу, не признавался. Требуя права переписки, он и объявил голодовку. А когда человек голодает, его изолируют. Мы, его друзья, знали, в какой камере он садит. Проходя мимо, кричали что-нибудь. Часто по-английски, чтоб конвоиры не поняли. А Патан знал английский, как русский.

И вот, 21 января, проходя мимо его камеры, я наклонился, словно завязывая шнурок, и сказал: «Хэпи бес-дей» — «С днем рождения!» Вечером меня вызывает начальник и зачитывает рапорт о том, что я, проходя мимо 15-й камеры, «вступил в межкамерную связь на иностранном языке».

— Что же я сказал и на каком иностранном языке? — спросил я.

И начальник, по-своему, не лишенный юмора, ответил:

— А у нас еще не все контролеры знают все иностранные языки!

Да, смешные истории вспоминаются часто. Но и от печальных воспоминаний никуда не деться. Горечь и боль охватывает меня, когда я думаю об Ишхане Мкртчяне. Этот мальчик занимает особое место в моей памяти. «Ишхан» — по-армянски — князь. Когда мы знакомились, он сказал: «Меня зовут Князь...» Его 25-летие мы отмечали в лагере. Он пробудил во мне интерес к армянской культуре и армянской истории, учил меня армянскому языку. И после каждого урока благодарил меня за то, что я учу родной язык! Писал наивные и трогательные стихи в каждом письме своей многочисленной родне: сестрам, племянникам. Был высокообразованным человеком, лидером одной молодежной оппозиционной организации в Армении. За это и попал в заключение. Мы очень дружили с ним, я любил его и восхищался Ишханом. После суда с ним случилась неприятность. По дороге из Еревана, на этапе, он совер-

 

шил побег из Ростовской пересыльной тюрьмы. Точнее, уголовники, сидевшие с ним в одной камере, угрожая, заставили его бежать с ними. Их всех поймали. Ишхана жестоко избили надзиратели, и к его сроку добавили еще три года.

24 апреля 1985 года, в день 70-летия геноцида армян в Турции, Ишхан Мкртчян повесился в камере ШИЗО. Мне кажется, будь я рядом с ним, трагедии не произошло бы. Я сумел бы предотвратить этот его роковой шаг, отговорить, успокоить, вселить надежду. Но увы!.. Похоронили Ишхана на кладбище, где покоились Василий Стус, Олекса Тихий. ... Как и тогда, когда я вспоминал своих учителей, могу сказать: многое из рассказанного в этой главе произойдет через много лет после моего первого ареста. Тогда же, в лето и осень 1969 года, я ждал суда.