Глава 19

 

ПРОФИЛАКТИКА

 

В конце 1983 года я сидел в больничной камере с Анатолием Щаранским и еще одним человеком, о котором знали — он «стукач». Странный это был человек, странно-

 

туманный приговор, по которому он сидел. Например, среди прочего ему инкриминировали передачу на Запад конструкции автомата «Калашникова». Полный абсурд! Какая могла быть тайна конструкции, если этими автоматами были вооружены палестинцы, кубинцы, афганцы. В общем, этот наш сокамерник «постукивал» — доносил на нас тюремному начальству. Мы догадывались об этом, но точное подтверждение этому я получил неожиданно. В 1984 году меня привезли из Чистополя в Харьков на так называемую «профилактику». "И полковник КГБ Дротенко, ведя со мной душеспасительные беседы, сказал однажды сквозь зубы, презрительно:

— Как вы могли так унижаться, Генрих Ованесович! Щаранскому пели еврейский гимн.

Я рассмеялся и ответил:

— У вас никуда не годный осведомитель: это был не гимн, а позывные радио Израиля...

Что должен испытывать узник (крытой тюрьмы, или «крытки»), когда монотонный быт, не меняющийся изо дня в день, из года в год резко ломается короткой командой: «Алтунян, с вещами на выход!»?

Ожидание перемен, пусть даже призрачное, пусть несбыточное и есть то главное, чем мы жили в Чистопольском централе.

И когда такая команда прозвучала сентябрьским утром 84 года, сердце забилось шустрее — будут перемены!

И действительно, едва собрав нехитрые пожитки, я попал во власть специального конвоя, а это значит этап.

Очень быстро догадался, что везут меня на так называемую «профилактику».

КГБ не оставляет своих «питомцев» без внимания на протяжении всего срока заключения, а точнее говоря, на протяжении всей оставшейся жизни, до смерти, до похорон, до поминок. Ни на минуту их не покидала мысль о возможной победе над человеком, над его назависимостью, свободомыслием. Вот для реализации этих целей и была придумана «профилактика» — это когда вызывают тебя из ставшей привычной серой тюремной жизни, помещают в абсолютно новые условия и начинают интенсивную обра-

 

ботку с единственной целью — перевоспитать, вернуть в стойло, исковеркать душу.

У меня нет данных, насколько эти чрезвычайно дорогие, и, что очень важно, не предусмотренные никакими доступными законами мероприятия достигали намеченных целей.

Возможно будущий историк КГБ найдет эти данные и поведает о них миру.

А пока... Пока что я, ведомый спецконвоем, в закрытом воронке, паромом переправляюсь через широкую и красивую Каму.

На пароме несколько десятков грузовых и легковых машин.

И на этот раз все обошлось — все машины целы и воронок везет дальше в Казань, на вокзал.

Интересно, что в Казани нет возможности воронку подъехать прямо к «Столыпину» и заключенных через несколько путей ведут на глазах изумленной публики в сопровождении овчарок и вооруженного конвоя.

Однажды Володя Балахонов успел провести быстротечный митинг, пытаясь объяснить жителям Казани, что такое политзэки и как к ним относятся тюремщики, за что был нещадно бит этим самым конвоем.

А тем временем, поезд Казань-Харьков, набирая ход, вез меня к родным очагам.

И каждый раз, когда везут ООГП, т.е. особо опасного государственного преступника, т. е. человека по их классификации совершившего преступление против государственного устройства, его сопровождает специальный конвой.

Таким образом, в одном коридоре «Столыпина» несут службу два, а не один конвой. Причем, один конвой «обслуживает», так сказать, несколько десятков (порою более сотни) человек, а второй — всего одного.

И в трех купе для конвоя уже размещается не один, а два состава караула.

И естественно, что нам выделялась одиночная камера-купе, в то время как за стенкой — как сельди в бочке. Это выражение следует понимать буквально.

 

А спецконвою не надо следить за десятками человек, непрерывно мотаясь по коридору, стой себе у одной камеры и смотри на одного человека.

Иногда, особенно когда это солдат срочной службы, да еще первогодок, он не выдерживает и спрашивает: «За что сидишь?»

И я начинаю рассказывать о своих друзьях, об условиях жизни в политзонах и политтюрьмах. Соседние камеры замолкают, прислушиваются и просят говорить громче. Простые советские люди-заключенные или конвоиры никак не могли понять, что за ТАКОЕ можно получать ТАКИЕ сроки.

Однако, как правило, конвойные войска — это удивительно циничная, развращенная и наглая публика. Общаясь с преступным миром, они, как губка, впитывают все его пороки и быстро становятся еще более омерзительными и циничными.

Впрочем, мои спецконвоиры были сдержанны, очевидно, знали кого везут.

В Харькове после недолгой стоянки на вокзале — «Столыпин» загоняют в специальный тупик, куда «воронки» подают прямо к открытым дверям вагона. Иногда даже не надо ступать на землю.

А через несколько минут — знакомая, почти родная, Холодногорская тюрьма. После недолгой обработки — регистрация, баня — приводят в «тройник».

Последний раз я был здесь в мае 81 года. В глаза бросаются серьезные перемены: в камерах нет параши — вместо них солдатский туалет («очко»), кран и раковина.

«Разнузданный разгул демократии», как любил говорить в таких случаях незабвенный Петр Григорьевич Григоренко.

Но, как говорится, недолго музыка играла. Кому-то наверху показалось, что раковина для умывания — это «слишком» и ее убрали, а кран поставили над «очком». Очень «удобно»: сидишь на таком туалете на корточках, а вода тихонько капает из вечно неисправного крана прямо за шиворот. А про умывание над дыркой я и не говорю — очень удобно!

 

Через пару дней, во время обеда неожиданно дежурный по коридору открывает кормушку и говорит: «Алтуняна на выход без вещей».

Вообще говоря, обед для зэка — дело святое, не поел вовремя, опоздал по любой причине — и голодай до ужина. Но интересно все-таки, может быть, свидание! Спускаемся вниз, а там меня ждут два гебиста — следователь Яковенко и опер Березовский. — «Здрасьте». — «Здрасьте, в чем дело, чем обязан?». И говорит мне следователь:

— Генрих Ованесович, а ведь вы не все нам рассказали во время следствия, кое-что утаили, у нас к вам есть много вопросов! — У меня аж дыхание сперло. — Во-первых, — говорю, — я от от вас ничего не утаивал, потому что на следствии не сказал вам ни единого слова, на все ваши вопросы я отказывался отвечать. Во-вторых, я дал вам отвод на следствии, видеть и слышать вас тогда не желал и не желаю сейчас. И, наконец, в-третьих, кто вам дал право прерывать обед, мы что отсюда поедем в ресторан?! Старшина, — говорю конвойному, — ведите меня, там уже каша остыла.

Поднялся наверх, доел свою кашу, вновь старшина: «Вы готовы?» «Готов». Внизу уже разговор был спокойный. Яковенко молчал, а я на него не обращал внимания. Березовский стал говорить, что они мне, сделали большое одолжение, привезли в родные места и я должен это ценить. Расстались мы беззлобно, но я думал, что меня вернут после этого разговора в Чистополь.

Но нет, на другой день меня повезли «воронком» в центр города, в здание КГБ. Там меня приветливо встретили и объяснили, что хотят помочь, облегчить участь. Бабусенко прямо в свой кабинет приказывает принести обед и вскоре на подносе — роскошный обед, даже с пивом. Интересно, что вилку и ложку дали, а нож — ни-ни. Зэк он и есть зэк, мало ли что... Я все съел, но позже, когда мне дали свидание с женой, настоял на том, чтобы за этот обед нами были уплачены деньги. И все остальные обеды, подаваемые мне в здании КГБ, я с помощью жены оплачивал сам. А потом вообще стал есть лишь то, что приносила она. Ночевать меня увозили в тюрьму на Холодную Гору. Но все дни я проводил у кагебистов, встречаясь с же-

 

ной, или в «общении» с ними. А однажды весь день разъезжал по городу. Мои тюремщики хорошо знали, что я не смог похоронить отца и мать. И мне предложили поехать на кладбище на могилы родителей. А я ведь даже не знал, как пройти к родным могилам. «Ничего, — пообещали мне. — Найдем».

Меня переодели из тюремной одежды в обычную — какие-то брюки, рубашку, пиджачишко, — посадили в «Волгу». В машине на переднем сидении расположились шофер и полковник Дротенко, на заднее сидение сели: в середине я, а по бокам старшина-начальник конвоя и кагебистский капитан Березовский. Все вооружены. Меня предупредили: «Будете выходить в город. Если встретятся вам знакомые, не обращать внимания, не здороваться, не заговаривать...»

Поехали. И не просто, а с эскортом. Впереди машина, потом наша и сзади еще одна. Мы поездили немного по городу, я жадно смотрел по сторонам. Стояла прекрасная погода — бабье лето, золотой листопад. Солнечно, тепло, люди шли легко одетые, казались спокойными и приветливыми. Конечно, я не мог с еще большей остротой не почувствовать свою изолированность от них. На это и рассчитывали кагебисты, для того и везли меня из Чистополя, для того и возили по городу!..

Потом машина остановилась на углу у гостиницы «Харьков». И через площадь Дзержинского, которая нынче, слава Богу, переименована в площадь Свободы, я в сопровождении своих конвоиров вошел в метро. Я этой новой станции еще не видел, оглядывался вокруг с интересом. Вдруг вспомнил: «Но у меня же нет пяти копеек». Полковник Дротенко картинно стал сокрушаться: «Ах, как же мы этого не предусмотрели? Какая жалость!» Тут же со всех сторон к нам протянулись услужливые руки с «пятачками». И я понял, что гуляю не только с тремя сопровождающими, а хожу, как бы окруженный облаком из кагебистов. Вот в таком окружении я проехал одну станцию до «Пушкинской», вышел наверх, а там уже ждали наши «Волги».

От станции метро «Пушкинская» до кладбища и пешком можно дойти за несколько минут. Меня же провезли

 

с эдаким эскортом. Прохожие оглядывались и, наверное, думали, что едет какая-то делегация.

Я понимал, что меня тщательно охраняют. Но то, что увидел на кладбище, меня просто поразило. Оно было забито милиционерами. У каждой могилы, у каждого куста! Когда мы вошли в ворота, все, сидящие в «засаде», поднялись и проявились сплошные красные околышки на фуражках. Сотни человек! Что предполагали кагебисты? Что я попытаюсь бежать? Или совершу тер акт? Или начну выкрикивать лозунги, собирая людей на демонстрацию? Это на кладбище-то... Не знаю, до сих пор теряюсь в догадках.

Могилы моих родителей, видимо, разыскали заранее. Меня уверенно повели одной из тропок. Сел я у холмиков отца и матери, помолчал. И вдруг услышал: «Генрих Ованесович, давайте по обычаю помянем». Оглядываюсь, капитан Березовский достает из «дипломата» бутылку коньяка, две рюмочки, наливает мне и полковнику. Не хотел я с ними пить, но так горько было на душе, что взял рюмку. Не успел поднести ее к губам, как из-за кустов поднялся человек с фотоаппаратом и несколько раз щелкнул нас в такой «дружественной обстановке». Я пожал плечами, сказал полковнику: «Вы же знаете, я шантажа не боюсь».

И ведь прислали мне потом они эту фотографию: на кладбище, у могилы моих родителей, с кагебистским полковником и рюмками в руках.

Потом вновь сели в машину, поехали по кольцевой дороге вокруг Харькова, где-то по пути в рощице остановились, допили эту бутылку. И во время всей поездки шла непрерывная беседа: о жизни, о том, что я не прав, что, конечно же, недостатки есть, кто же их не видит, но зачем же так резко. «Смотрите, какая жизнь, — говорили мне. — Разве вам с вашим интеллектом сидеть в тюрьме? Работайте, кто же будет возражать! У вас жена, дети...» Вот эта беседа, уговоры и были основной работой, тем, для чего и устроили мне «профилактику».

То ли от хорошей погоды, то ли от выпивки раздобрев, меня спросили: «Куда бы вы хотели еще съездить?»

У нашей семьи в черте города, в районе Павлова Поля был сад. Мой отец любил там работать. Вот я и попросил

 

повезти меня туда. Подъехали. Капитан побежал посмотреть, нет ли в округе людей. День был будний, осенний, в садах пусто. Мы долго шли по аллеям к нашему участку. Там тоже никого не было, дом заперт. Я огляделся — все так знакомо! Деревья, за которыми ухаживал, дом, который не раз ремонтировал... Я снял пиджак, связал рукава и насобирал в него яблок, груш, слив. Написал родным коротенькую записку: «Был здесь, жаль, что не застал...» Напоследок кагебистская «Волга» подвезла меня по улице Космонавтов к моему дому. Остановились напротив: «Выходить нельзя». Постояли, я посмотрел на свой подъезд...

 

Мне ничего не надо в этом мире,

Я всем доволен и всему я рад.

Вот только б день иль два в своей квартире

Побыть. Ну, а потом — давай назад.

Чистополь. Тюрьма. 1984 г.

 

В один из последних дней «профилактики» я встретился с генералом Шрамко, начальником КГБ. Увидев у меня «подметные» книжонки против Солженицына, Сахарова, которыми меня пытались напитать кагебисты, он махнул рукой своим сотрудникам: «Этого не надо. Генрих Ованесович не тот человек. Як кажуть, не трать, куме, сылы...»

Надо сказать, что эмоциональное воздействие «профилактики» настолько велико, что часто-густо КГБ достигал своей цели и добивался от политического заключенного прошения о помиловании. Мне известно, например, что с одним поэтом провели такую же «профилактику» на этапе, разжалобили его, он написал покаянное письмо. Он искренне поверил всем заверениям кагебистов и тому, в частности, что, прежде чем напечатать в прессе, ему дадут прочесть и выправить свой материал, но жестоко обманулся. Его отправили этапом в Чистополь, а в это время вышла газета со статьей, где он не только каялся, но и нехорошо говорил о Сахарове, и о своих близких. Естественно, что поэт отрицал приписываемые ему слова — он сам разговаривал со мной «по параше» — и очень страдал. Сокамерники — «полосатые» — советовали ему, в знак протеста объявить голодовку, которую они готовы поддержать.

 

Недавно он умер, и я думаю, что перенесенные им моральные страдания до сих пор требуют отмщения.

Особенно гнусно каялся известный украинский писатель-фантаст Олесь Бердник. Если предыдущий случай — результат беспечной доверчивости, то Бердник знал, что делал. Он написал разоблачительные статьи против диссидентов в «Литературную Украину», снялся в обличительном фильме. А ведь Бердник был членом Украинской Хельсинкской группы, все знал, все понимал, достойно вел себя на суде Мыколы Даниловича, а потом в газете писал, что такие, как Руденко, объективно вредят, льют воду на мельницу врага...

Где Татария с Чистополем, а где Киев! Но газеты с подобными «покаянными» материалами мгновенно попадали к нам, раздавались по камерам, шли в лагеря. И бердниковский фильм нам тоже показывали. У меня по поводу этих публикаций был очень резкий разговор с тюремным кагебистом. В статье умершему поэту приписывали слова о том, будто Сахаров чуть ли не насильно втянул его в Хельсинкскую группу, организатором которой он был. Я в разговоре сказал:

— Знаете, за каждой строчкой торчат ослиные уши КГБ! Ведь Сахаров никогда не был организатором Хельсинкской группы и даже не был ее членом. Автор это хорошо знал и написать такого не мог...

Я многое готов понять и простить. Но когда уже в наши дни Олесь Бердник заявил, что собирается стать кандидатом в президенты Украины, тут я не выдержал, выступил и на телевидении, и в печати...

После нескольких дней «профилактики» меня увезли обратно в Чистопольскую тюрьму досиживать свой срок.

 

И опять пошло-поехало,

Завертелось колесом,

С покосившимися вехами,

Неприветливым лицом.

Ждет меня дорога дальняя,

Пересылки,воронки,

Сторона многострадальная,

Непутевые деньки.

 

Все ушло, что было — не было,

Но огонь я не тушу.

Час придет — быть, может, набело

Черновик перепишу.

Чистополь-Харьков. Этап. 1984 г.

 

Жене позволили собрать мне в дорогу хорошую посылку. Я привез ее в Чистополь, чтобы поделиться с друзьями. И только шоколад не разрешили там, в тюрьме, взять с собой в камеру. Я оставил его в камере хранения. Через год, отправляясь досиживать свои сроки, мы с Витей Некипеловым съели этот шоколад.