- 17 -

2. ПИРАМИДА НАВУХОДОНОСОРУ ВТОРОМУ

 

Просвистели пули над головами. Клацая затворами, конвойные орали: «Ложись! Ложись, где стоишь!» Колонна зеков в тысячу душ плюхнулась навзничь, как подкошенная. Ледок захрустел. Захрустел утренний ледок, крошась под ними, ледяная вода из луж сквозь бушлаты подступила к телам с ночи угретым барачным теплом. Ношенные-переношенные валенки набрякли. Это им за радость неожиданную. За ликование, что не всякому затаить. Гнали колонну в рабочую зону мимо дома управления лагерем, на крыше полоскался красный флаг с чёрными лентами, скрипучий радиорупор выхрипывал печальное. Загнулся!

«Загнулся», - шёпоток в колонне, шёпот тысячи ртов – гул.

Как и вчера, как и позавчера зеки шеренгами обтекали лужи, растягивались, нарушая стройность колонны. Те, что шли по бокам с автоматами, тоже их обходили, но этот мартовский день особенный. В этот мартовский день зеки в радости, охрана угрюмая. Загнулся!

Вот кто-то в колонне восторга не выдержал, гаркнул: «Умер Максим!», и тогда уже многие откликнулись. Знаете народный отклик на смерть Максима? Он в рифму со словом в три буквы, что «с ним».

Угрюмые только того и ждали, забегали, защёлкали затворами, а кто и стрелял поверх голов. «Стой! Ложи-с-сь, где стоишь!»

Куда от конвоя денешься? Конвой стреляет без предупреждения. Вся тысяча распласталась, кому, где досталось. Кому волглый снег, кому вода с ледком. Нашему человеку с другом – вода. Лежат бандеры украинцы, лесные братья прибалтийские, космополиты – контра всех мастей, послевоенный набор. А кто из довоенного, тех раз, два, и обчёлся. Из тех наборов мало кто ещё на земле, много в ней матушке с биркой к ноге. И нет им этой радости.

-Пришили пахана собанднички.

-Может - сам?

-Не может. Не может бессмертный сам уйти посреди дела. Стар стал на новую выдумку, метода его известна, а Берия это не Ягода. Не хочет Берия участи Ягоды с Ежовым. Слишком вовремя, чтоб сам.

-Вовремя было бы раньше.

-Ишь, чего захотел. Радуйся, что раньше тебя. Только радоваться, может быть, рановато. Вот построят ему пирамиду до небес, под пирамидой мы, наверху он.

Дружка, с которым рядом в луже, наш человек отличил с первого взгляда, когда в зону вошёл этап. Впустили этап в ворота, сразу и отличил. Не один иудей был в этапе, набор пошёл городской, и напрасно бандеры выкрикивали родные деревенские места в поиске земляков. С их мест подмели уже начисто.

Значит, наш человек отличил его сразу, подошёл без спроса кто откуда. Кто откуда дело десятое, главное – счастливчик. Возле счастливчика потереться, что-то да перепадёт.

Какой же он счастливчик… в этапе зеков? Так разве не видать? Года на три моложе, на фронте под огнём по-пластунски не ползал – это раз. Этот «раз» в лагере без пользы, а что лицо у него не тюремной костистости – признак полезный. Такое лицо в тюрьме может быть только от вкусных передач. Значит, маменька не пустые руки приносила на свиданки, сыночка и в лагере не забудет. Не забудет, хотя лагерь особый, где одна пятьдесят восьмая

 

- 18 -

статья – особо опасные против царства-государства преступники под номерами на шапке, на груди, на спине и на штанине. В пятидесятом году эти Особые лагеря Лаврентий Палыч стране подарил. У Палыча свой резон на то был. Шпана и урки не работяги, но и зекам подарок - от той же напасти, шпаны и урок, избавились. А номера носить не тяжело, не гири, и что бараки на ночь запирают стерпеть можно. Зекам ночами с дамами не гулять. Какие там дамы? Над зоной, вроде, и вороны летают без вороних. А что только два письма в год отсюда можно посылать – это начальство так прописало, полагая, что так и будет. Если на тюремной каше за дешево индустрию строить – без вольняшек специалистов в рабочей зоне не обойтись, а им тоже от зеков что-нибудь нужно. Кому шкафчик смастерят, кому кровать из труб водопроводных сварят. Ограды на могилки… Мало ли чего вольному человеку нужно задарма, что на воле и за деньги не купить. В общем, не откажут за зоной письмо в ящик бросить.

Вот, значит, известив где, кто, когда и почему, можно рассказать, как наш человек обрёл себе друга, с которым лёг рядом в лужу. Вывел он его внутри зоны из этапной толпы – точно счастливчик. Прямо сливочным маслом пахнет. Вывел и повёл к себе в барак атепе. Не подумайте, что слово «атепе» из французского языка в лагерную феню приблудилось, оно означает «административно технический персонал», то есть привёл наш человек новенького в барак придурков. Это первое для него добро. Добро второе – разговор с нарядчиком Жопамордой.

-С неба тебе, Морда, яичко к пасхе. Посылочник. Папа с мамой большие люди на воле. (А ведь это ещё догадка. Курочка может скупым стервятником оказаться. Тогда Морда припомнит. Эх, была - не была, кто не рискует – не ест хлеб с маслом. Сказал бы «не пьёт шампанское», так оно в лагере ни к чему. Водица без градусов.)

-Большие люди теперь в лагерях куски сшибают, - ответил Жопаморда.

- А у него на воле.

Нет – не прогадал. Приканал он из Одесского интерклуба, мамаша актриса, папаша музыкант. – Сами, - говорит, - из комсомола водиться с иностранцами направили, сами и посадили. Ни за что.

-Как же, друг мой, ни за что? Без разрешения водится с иностранцами и не стучать – сразу посадят, а ты два года при них на воле был. И сколько же отстегнули?

-Пять лет.

-Ну, счастливчик. Да знаешь ли, что ты один на миллион? Тут четвертная срок общий, червонец малый срок, а про пятёру в Особлаге и не слыхали. Чесекаэры, и те не меньше восьми, так они в других лагерях.

-Кто это, чесекаэры?

-Чесекаэры – это, милый, члены наших семей, семьи контриков, значит.

-Гебешники, кто бумаги составлял в Особое Совещание, все знакомые. Их подмазали.

-Зря растратили деньги, лучше бы – на посылки. Здесь, что четвертная, что пятёрка. Контрикам один выход, на кладбище с биркой к ноге.

-Как, так?

-А просто. Доходяг-покойников здесь хоронят без имени-фамилии. Бирка с номером к ноге и – прощай мама. Ладно, ладно, - стал утешать. - Не знаю, как с пятёркой сроку при пятьдесят восьмой статье. Тебя, может, и на поселение. Во всяком случае, с Одессой распрощайся. И вот главное, стучать здесь зарекись. У бандер ножи острые, они на

 

- 19 -

лагпункте хозяева. Опер тебя обязательно вызовет, сразу ему заяви. Мол, посадили – хватит. На недельку в БУР пойдешь – это ничего. Не кладбище, что стукачу в зоне светит. БУР, милый, это барак усиленного режима, горячая пища через день, но я тебя и там не забуду. Надзиратели, охранники, они тоже люди, им тоже кое-что от зеков надобно.

Вот, счастливчик такую полезную науку постигал бы на своей шкуре. Разве она хлеба с маслом не стоит? Разве мало стоит, что с этапа сразу в придурки, помощником нормировщика - наш человек его проценты выработки считать учил? Но и посылки не подгадили. Бацыльные посылки приходили: сыры всякие, консервы разные. Посылки в Особлаге ограничены количеством, но вольняшки для него от мамаши деньги передавали. На те деньги они же и бацылу доставляли, правда, в три дорога. Чтоб тем, кто не сидел, ясно было, разъясню: бацилла на человеческом языке – это такая тварь вредная, а по фене очень полезный редкий в лагере продукт - жиры всякие.

Уж извините Бога ради, за словечки воровской фени. Хотя в особлаге, кроме бандер, лесных братьев и полицаев, сплошь Фан Фанычи, интеллигенты, по стажу сидения почётно выделяются контрики прежних наборов, когда лагеря ещё были общими. Словечки из фени их и отличают. Так что «бацыла» в смысле жиров говорится именно с «ы», чего не сидевшие грамотеи компьютерного обеспечения не знают, потому подчёркивают как ошибку. Во всяком случае, известный автору по прежним общим лагерям, воровской авторитет Витёк, говорил именно «бацыла» и двойного «л» в том слове не слышалось. На том вернёмся к луже, куда конвой положил эту парочку в памятный день пятого марта незабываемого года. Лежат они в ледяной воде, с крыши лагерного управления в звонком воздухе весеннем хрипит рупор.

-Это Бах, - сказал сын музыканта, не поднимая головы.

Наш человек молчал. В его судьбе уже было в чём-то подобное. Бег, стрельба и лёжка под пулемётными очередями в снежном месиве. Бах тоже был. С Бахом тогда всё смолкло, кроме звуков органа, льющихся откуда-то из тыла. Единой ноты никто не испоганил выстрелом. Те, кто напротив, слушали, а кто лежал, знали: в них стрелять не будут до конца музыки, если на ноги не вставать. Кроме Гитлера, фрицы ещё свою музыку любили. Так гнали бы ту музыку до самого темна, в темени целыми обратно в свои окопы уползли бы. Только игла уже шипела в порожнем круге пластинки, и вслед за музыкой раздались гортанные призывы: «коммунистише партай… геносен…» Они, как с цепи сорвались.

Вста-а-ть! – заорали угрюмые. «Лужи не обходить!» И пошла колонна тихо, кому охота в холодной воде валяться, когда ещё не лето? Чёрт с ними, радость в душах не отнимут. Помер Максим…

 

***

 

После похорон пошло в дугу. Про дыхание Чейн Стока слышали? Вот после него и пошло, дай Господи этому Чейну многие лета, ежели жив, и пусть будет ему земля пухом, ежели помер. Цареубийцы ещё не утёрли крокодиловы слёзы, а врачи уже на воле. Если отпустили врачей, неслыханное при Усе дело, так, кто не спросит, только ли они страдали безвинно? А ещё лили слёзы с газетных страниц царепритворцы: «… отец родной, встань!» (Господи, спаси и помилуй!) Это призывает встать свояк Председателя похоронной комиссии, скоро он прослывёт большим демократом. А вот слеза фронтового любимца

 

- 20 -

Эренбурга. Помните? «Трепещите белокурые фурии… победители идут!». Этот ещё не знает, во что выльется смерть Всемогущего, на всякий случай слезу ему пустить стоит недорого: «… и великий китайский народ! И народы Латинской Америки…» Как там дальше? В общем, весь мир, включая нас, зеков, включая самого с его народом безродно-космополитским, рыдают по почившему Кощею. Слава Богу, этот Кощей вышел не бессмертным. Скоро небесталанный Эренбург, рыдатель, напишет большую книгу «Люди, годы, жизнь», там будет обо всём, кроме его рыданий на смерть Сталина.

Ладно, пусть поплачут те, кому есть чего опасаться, из нас по этому случаю слезу не выдавить. Разве, если впрямь станут класть под новый мавзолей до небес. Но на Руси, хотя неожиданное горе чаще, и неожиданная радость бывает высвечивает. Вдруг собачника Соловьёва на наше место – а? Короче говоря, Кощей стал стар и новую выдумку вместо уже известных расстрельных чисток не выдумал, хотя начал издалека. Начал с еврейчиков, а все знали, чем и кем кончит. Потому, надо полагать, соратнички его прибрали. Вот хитёр был, а нового способа не придумал. Домушник скокарь Витёк и тот знает, что в одно и то же окно дважды не влазь – поймают. Постарел, постарел хитромудрый, не учёл человеческий фактор. Лаврентий Палыч с Никитой – это вам не Ягода с Ежовым. Эти, если надо, кого угодно сами замочат - хоть и пахана.

Отпели, отплакали царя Иосифа, и что тут пошло в лагерях особых! Что пошло вы себе представить не можете. Перво-наперво, приказ поснимать номера, дыры под ними залатать. Иголки, нитки, латки опять в помещении УРЧа - учетно-распределительной части, где раньше были для номеров. Только раньше тряпицы были белые – теперь чёрные в цвет лагерной робы. Ну, это не так просто. Не просто надевали номера – не просто и снимут. Многие - через кандей. Когда номера надевали, были такие, кто нашил себе сплошь. Ходил человек сплошь в номерах. Правда, не долго ходил. В кандее камеры два на три и лужа посредине – не походишь. Так вот, снимать тоже не хотели. Смотрите, мол, на своё безобразие. И латать дыры под номерами не будем – давайте новое. Кое-кому дали, кое с кого сорвали номера, а наш человек тряпочку с номером О-210 сохранил. Похоже было, что тряпочка эта может стать дорогой.

Номера – что? Одним днём, всё лагерное начальство с красными гебистскими околышами вдруг исчезло. Исчезли гебисты, как их не бывало - простые солдаты на вышках. И при смене караула прежнего ритуала не слыхать. А был ритуал такой: «Пост по охране изменников родины сдал», - восклицал тот, кто слезал с вышки. То же самое «принял», - восклицал, кто на неё влазил. Тут – молчок. Молча слазили и влезали. Сразу разнесся по зекам слушок: в Кремле заваруха, Палыч нам раздаёт оружие – идём Москву воевать. Вы себе только представьте, что было бы, если б Палыч успел раздать оружие зекам. Миллионы обученные убийству в армиях по обе стороны фронта, в лесах, на воде и в небесах. Миллионы озлоблёных, кому терять нечего, пошли бы по городам и весям. В особых лагерях таких абсолютное большинство. Других, раз, два, и обчёлся. Пошли бы в злобе на Сталина, что уже в мавзолее, по городам и весям Расеи власовцы, полицаи, лесные братья, бандеровцы вместе с солдатами фронтов. Ничего живого по дороге не оставили бы.

Правда, бандеры могли такого и не допустить. У них и в лагере была организация – дисциплина. Говорят, они и с немцами воевали, и с Советами, а что проявили себя с лучшей стороны в лагерях, тот, кто про это всё вам пишет, по себе знает. Что было бы известно

 

- 21 -

только тому не осуществлённому «бы». Без «бы» гебе следующими днями вернулось, но уже без Палыча в Москве. Но не прошёл бесследно этот день. Ещё какое-то время не знала вольная обслуга лагерей, кого она стережёт: то ли безвинных страдальцев сталинского террора или по-прежнему зеков контриков. Не знали надзиратели с охраной всё ли ещё они охраняют царство-государство от лютых врагов его или уже стали жандармами тирана, коих будут гонять и терзать, как в семнадцатом году. Видать, и Никита в Москве в штаны наложил. На соседнем лагерном пункте – восстание. Зеки отказались выходить на работу, требуют комиссию по освобождению. Тот лагерный пункт танки раздавили. Сколько трупов, по сию пору неведомо. Но пошли разговоры о московской комиссии. Пока же, за труд какие-то копейки стали платить, ввели зачёты рабочих дней – как в общих лагерях. Мало того, что ларёк в зоне, так в рабочую зону машина заезжала с девахой в белом переднике – пончики с повидлом пять копеек штука. И никто ту деваху не сторожил, здесь не воры с суками, те бы враз её под «трамвай» пустил.

Нет, вы это всё себе представьте. Мысленно влезьте в шкуру ещё вчера умученного даровой работой голодного зека. Представьте себе, что вас привезли из общего лесоповального лагеря, где бригады сидят в лесу хоть день и ночь, пока не дадут норму на всё количество в неё входящих, а входит в неё бригадир с помощником при дрыне, два-три неработающих вора. Всех обработай. Конвой сменят, а зеки в лесу, в сорокоградусный мороз. Представьте себе, что вы один из них, в лаптях, в онучах, на вас марлевый бушлат и шапка об одном ухе.

Нет, это ещё не всё. Вы представьте себе, своё спальное место в жилой зоне на нарах, настеленных жердями, а вместо матраца с одеялом, у вас один этот марлевый бушлат.

И это ещё не всё. Вы представьте себе столовую, где такие же, как вы, ободранные доходяги, музыканты, наяривают «легко на сердце» в ритме черпаков разливающих на второе «кашу» - десяток горошин в черпаке воды. При том, если вы не надёжно держите в руке пайку невесть из чего испечённого хлеба, вместе с миской баланды, ни на секунду не сомневайтесь, что какой-нибудь из шнырящих шкетов, пайку эту у вас вырвет, и всю затолкает себе в пасть, пока вы будете его бить.

И вот вас из того ада, по велению Палыча, отберут вместе с другими Фан Фанычами, власовцами, полицаями, бандерами и лесными братьями - всю пятьдесят восьмую статью, и привезут на станцию Карабас - к названию только «Барабас» приставить. Ни воров, ни шкод, а блатных со случайной пятьдесят восьмой статьёй за побег (побег квалифицировался как саботаж) следующими днями после прибытия бандеры, как баранов зарежут. Кого не успели зарезать, кто не сгорел в блатном бараке, его бандеры же подожгли – тех выгнали под пули охраны в запретную зону. И воцарилось на лагерной зоне тощая, но желанная справедливость под бандеровским лозунгом: «Смерть зека - радость чека». В той справедливости повар, бандеровец, и себе налить гуще баланду боялся. Голод всем поровну. Один из ихних, неся рыжий недоделанный сахар на бригаду (каждому в неделю на пару кружек полусладкого кипятка хватало) не выдержал, сколько-то сожрал. Так в первый нерабочий день по причине бурана, его водили по всем баракам с табличкой на груди: «я у своих товаришив вкрав цукор».

Вот, если вы смогли себе всё это представить, тогда представьте себе и пончики с повидлом по пять копеек штука в рабочей зоне.

 

- 22 -

Счастливчик году не просидел, оперился. Ещё бы. При такой опеке да в такое время. Счастливчик, он счастливчик и есть, можно сказать, жареный петух успел только в его зад прицелиться. Дары родительские и при пончиках с повидлом большая ценность, не один Морда на крючке, даже надзиратель по кличке Лютик («лютики-цветочки, едрёна корень») и тот редкую мазь от экземы получил. Однако что за прок от надзирателя? Ни принесёт, ни вынесет, и есть кому без него. Но Счастливчик уже оперился, не всегда слушается нашего человека. Однажды сказал:

- Что ты всё ерничаешь? Ведь можешь говорить нормальным языком.

Вот, даёт! Врезать, что ли? Так, можно сказать, из одной миски кушают.

-Слушай, сын мамаши. Если бы я нормальным языком Морду за тебя просил, ты бы не сразу в придурки. Наковырялся бы в земле.

-Упрёк?

-Наука. Пригодится и в хорошее время.

Однажды наш человек заскочил в конторку к Счастливчику и опешил. За прорабским столом сидела вольная деваха. Сидела деваха, она да он и больше никого. Когда зашёл, деваха защёлкала костяшками счёт, а без него, видать, был у них разговор. И очень нашему человеку не хотелось уходить оттуда, где молодая сидит, вся из себя стройненькая, по лагерной оценке на пять баллов тянет, может быть, и сытым женщинами, не менее четырёх. Уходить не хочется, а третий лишний, Счастливчик нашему человеку отвечает нехотя, она уткнулась в бумаги. Пусть уткнулась в бумаги, взор ему ласкают две упругие груди, что распирают блузку, глазки потупленные, стан, коленки круглые под столом - всё не мужицкое. Красавица. Он уверен – красавица, даже если без лица, только от грудей и всё ниже. Это же надо, настоящая девица в зоне, в платьице сарафанчике. Не на улице, как торговка пирожками – в помещении с глазу на глаз со Счастливчиком. Но третий – лишний, лишний для друга. От кого другого, он бы не ушёл и под дулом. Сразу бы распустил павлиний хвост из словес. Умеет не только по фене. Лишний для друга, потому осторожно, можно сказать, с некоторым раздумьем прикрыл за собою дверь.

Сказать, что в лагерях впервые увидел вольную женщину – преувеличение. Даже с этапа, из немецкого города Торгау, в Ивдельлаге встретила вольная женщина. В карантинный барак, куда затолкали зеков в исподнем, она вошла. Лихая кубанка, из-под кубанки рыжие волосы обрамляли её белое лицо с двумя синими карбункулами, если только они синими бывают. Китель с лейтенантскими погонами и сапоги, начищенные до зеркального блеска. В руках хлыст, щёлкает хлыстом по голенищам – то ли ангелица, то ли ведьма в ангельском образе.

-Воры! – возвестила ангелица. – Воры есть?

-Есть воры, гражданка начальница, - отозвался красный угол.

-Слушайте, воры. Понятно, что в природе борьба за существование, но кровную не трогать. Кровная пайка священна.

-Знаем, знаем, гражданка начальница, - отозвались воры.

Он смотрел на неё, жалкий в своём исподнем. Господи, та же эсэсовка, что захватили под Люблином. Только снять кубанку, напялить пирожок. Но на той рота попрыгала, пока отняли – эта видать, не тем местом попрыгает на нём, и никто его не отнимет.

 

- 23 -

Были в Ивдельлаге и женщины, пока в сорок девятом годах их не отделили на женские лагерные пункты. Тогда нашему человеку было не до женщин, ноги едва тащил. Когда стал нормировщиком, потому что один из этапа умел считать на логарифмической линейке, малость отьевшись, привел к себе на нары одну. Хлебала она плату, баланду из котелка, наш человек ждал. Потом хлеб жевать не перестала. Так и любил её под жов.

Вот, значит, какие настали времена, вольная девица в рабочей зоне. Хотя вольной девице и в те новые времена попасть к зекам в зону не просто, её личная история обычная и простая. В связи с материальными недостатками в семье, перевелась из дневного на вечерний факультет. Прораб, что вёл строительство в зоне, он же студент того вечернего факультета, взял её на работу. Обыкновенная работа в прорабской за зоной. Обязанности свои она точно не может назвать – можно сказать, на подхвате. Бухгалтеру помогает при составлении отчётов, всякие другие бумажки перебирает. Зарплата небольшая, зато комната. Комнату прораб организовал сразу, как обещал, только в бараке, барак в посёлке со странным названием «Четвертый ВОХР». Что такое «ВОХР» она не знает, пусть ВОХР, пусть барак – дом, где жила с родителями и сёстрами тоже не дворец. Тут хоть стены на одну. И не только голые стены, прораб, Димой зовут, проявил заботу. В зоне из дюймовых труб сварили для неё кровать, сетка пружинная, так называемая, панцирная. Кровать, как кровать, а Диме не понравилась. «Что ограды для могил, что кровати, лепят в одной манере», - сказал. Это он сказал, когда после работы явился с вином справлять новоселье. Попрыгал на панцирной сетке, вроде примерился выдержит ли двоих, и то сказал, а она почувствовала: не открутиться ей после такой его доброты. Почувствовала, что не открутиться и хватанула полстакана «Рябины на коньяке» для храбрости. Она уже самостоятельная, не под родительской опекой. Зарплата, комната своя, к своей комнате невинность, как бы, не к месту. Подружки и без своих комнат давно потеряли.

Всё же ей было не по себе, особенно, когда заставил раздеться при свете. Сказал «я люблю со светом». Потушила свет, он зажёг, потушила – зажёг. Тогда отвернулась, чтоб и себя, и его голого не видеть. Даже не то, что просто не понравилось, было больно и отвратительно. С резинкой, что он натянул, ощущала как посторонний предмет в ране. «Зачем это нужно, - думала под тяжестью чужого потного тела, - Зачем это нужно, когда можно самой получать удовольствие без боли». А он, видать, тоже не ожидал, что девушка, потом забоялся, что не открутится. Забоялся и говорит: «Знаешь, я жениться пока не собираюсь. Институт надо кончать». Она не показала виду, но запомнила. Девчонкам такие слова обидны, даже когда сами замуж не собираются.

Утро пришло нечистоплотное. В ушах навяз скрип самодельных пружин.

-Мне это не понравилось, - сказала ему, когда продрал глаза. – Давай больше не будем, – такая была дура. Расхохотался в ответ и опять пристал.

Слава Богу, больше никогда не оставался на всю ночь. И вот какая странность – понимала, что бесполезно, а сопротивлялась ему. Эта драчка стала Диме подогревом перед началом. И тянулось бы так, и тянулось бы…

В конце квартала затребовали её в управление для бумажной работы. Дима – на дыбы. «Невозможно, - кричал в телефонную трубку, - она всеми днями, вечерами на строительстве». Он лгал, сотруднички в его конторе ухмылялись. Боится, мол, что кто-то ещё попользуется. Наедине сказал ей: «С недельку поработаешь в зоне, а то нагрянут, неприятностей не оберёшься. Зато в зону можно приходить попозже и рано уходить». Заботой нагонял её долг перед собой, не знал, чем долг оплатится.

 

- 24 -

А наш Счастливчик не так уж и зажёгся. С воли не очень давно, а женский пол перед ним ещё в школе стелился. Не лаптем делан. С бабьих точек зрения - красавчик. Это наш человек мужскую красоту не понимает, ему мужчины, как кони, все на одно лицо. Женщинам, должно быть, наоборот, все бабы кобылицы. Так определила Природа для сохранения вида. В общем, когда привёл её мастер с рябым надзирателем по кличке Лютик, Счастливчик и ухом не повёл. Не думал, что останется надолго, тем более, наедине. Лютику скоро надоело в четырёх стенах торчать, и мастер по делам унёсся. Тогда стал застенчиво посматривать. Не чурбан же. Стал он глазами синими, при брюнете - неотразимая смесь в женском понятии - на неё поглядывать. То ли застенчиво смотрел, то ли восхищённо – чёрт его знает, как он смотрел, только точно, как нужно. Вскоре и ответный взгляд. И без слов тот ответный взгляд говорил: «ах, какой симпатичный и несчастный мальчик заключённый». Если женский пол кого-то считает несчастным, так это уже полдела. От женской жалости до всего остального совсем небольшой шаг, а тут, к тому же, и симпатичный.

Пришло время говорить. «Даже, - сказал, - не верится мне. В комнате милая девушка, а не грубые зеки».

Ответа не получил – это ничего. Молчание с потупленными глазками не всякого ответа хуже. А тут другой вопрос, на который не ответить нельзя: «Надолго ли к нам?» – Вопрос, как бы с просьбой, чтоб навсегда. Кто устоит? Несчастный молодой брюнет с синими глазами хочет, чтоб была рядом всегда.

-Возможно, на неделю. А вы давно… давно… так и не нашла слово помягче тюрьмы с лагерем. «Сидите» - совсем грубо.

Он понял. Он понял и добавил в жалость. – Больше года. Остается почти четыре, и было бы за что? Ни за что.

Конечно, ни за что. Такой симпатичный не может быть в чём-то виноват. Только по навету, по людской нечуткости к красоте.

Тут нашего человека принесло, но он пробыл недолго, успели ещё о всяком переговорить до прихода Димы прораба. До его прихода Счастливчик успел и книжку выпросить. Она её достала из сумки, когда сопровождающие ушли, но читать и при нём не стала. Может быть, думала, он тоже уйдёт. Всё ж таки, на работе. На просьбу ответила: «Право, не знаю. Велели ничего не брать и не приносить». Уходя, книжку, вроде, забыла на столе. В первый день всё «вроде», но вроде, хорошо.

Другим днём уже не «вроде» оба ждали, когда останутся наедине, да не всегда масленица, у мастера конторская работа – не отлучался. В обеденный перерыв в столовую с ним ушла. Помялась, когда позвал, но ушла. У неё тоже хорошее чутьё, оставаться по своей воле подозрительно. Ничего. Когда «нельзя» - «хочу» вдвойне. Уже без слов каждый из них это «хочу» в другом чувствует.

Впрочем, в этот день слов было навалом. Когда она ушла на обед с десятником, Счастливчик книжку возвратил на стол, в ней три исписанных листа. Писал полночи, наш человек рядом ворочался, но ничего не спросил. В лагере задавать вопросы неприлично – жди, когда расскажут. Не рассказал, значит, не его дело.

 

- 25 -

Три тетрадных листа Счастливчик исписал – ни одной просьбы. Лишь, как приятно её видеть, как в лагере одиноко, ещё, что книжка хороша – полный литературный разбор, (читал ещё на воле) и взгляд на творчество вообще. Умное письмо, ничего не скажешь. Всё же была одна, почти просьба. Даже не просьба – вопрос. Вопрос, не скучно ли читать его послание, и если не скучно, так может быть, ответит. Когда вернулась, увидела книжку на столе, удивилась. Неужели успел прочесть за ночь? Стала книжку в сумку заталкивать, листки разлетелись по полу. Ах, молодец девчонка, спокойно собрала, будто свои листки, и их - в сумку. Дома прочла, перечитала. Перечитала она его письмо и задумалась. Как вы думаете, почему задумалась? Точно. Задумалась в сравнении. С одной стороны: симпатичный, умный, интеллигентный. Нравится ему – вне сомнений. С другой стороны – Дима. Дима не то, чтобы дурак, но у него всё для себя. Для других, включая её, только в оплату за что-нибудь. Как бы вычислит до мелочи, прибыль снимет, что останется – на тебе. Что говорить? Сравнение не в пользу Диме. Так ведь и не женится на ней – предупредил. Значит, она ему тоже ничего не должна, может поступать, как хочет.

Как она хочет? Он же заключённый. Ну и что? Не навечно. Говорят, скоро этому конец. Даже, если на высылку – куда дальше Сибири? Слава Богу, ещё дней пять можно видеться, можно письма писать. На одном взмахе накатала ответ. «Я не умею так красиво писать, как вы, но…» - и так далее. Тоже красивое письмо. Посыпались послания многостраничные, каждым оборотом фразы нежней. Книжка – почтальон со стола не убирается. А время отстукивает, что ему положено, и для них отсчитало последний её день в зоне. Хотя и выпадала решка расставания, но на обратной стороне орёл временного выигрыша – мастер в этот день не вышел в зону. Одни в последний день, и она поднялась со своего места ему навстречу. Зарылся лицом в волосы, как в солнечный свет, и не было слов, жгучее желание выплеснуло лишь что-то бессвязное. Однако осознал, где находятся, войти могут в любую минуту – отступил. А она не помогла – подступила.

– Если войдут, ты пропала, - шептал, когда жадные руки скользили по телу в дрожи, тело изгибами помогало себя высвободить, губы тянулись к губам с ответным шёпотом.

-Где же ещё, когда же? Тебе отсюда не выйти.

И обнявшись, опустились на колени.

Когда очнулся, приподнял с пола, раскинутая, она валилась обратно. Увидел её всю, снова охватило желание. Потом суетился, непослушными руками застёгивал пуговки на блузке. И долго ещё собою подпирали дверь, чтоб снаружи никто не открыл – прощались. На вахту ему пришлось бежать, чтоб успеть к счёту, а она вышла, когда уже конвой с рабочей зоны сняли. Заключённых уводят, снимают конвой с рабочей зоны – запомните это.

С того дня близость с Димой стала для неё невозможной. Прямо воротило от одной мысли. Но ведь, зависила от Димы. Мог уволить – прощай надежда снова увидеться. Хитрила. Месячные для него на долго затянулись, месячные не навсегда – теперь только отказывать. Что бы там ни было, чем переспать теперь с Димой, лучше удавиться.

Не любил Счастливчик посвящать в интим третье лицо, да куда денешься? Теперь нужен наш человек, чтоб хотя бы пересылку писем организовал. У нашего человека шофер самосвала в друзьях, тот вольный шофер каждый день в зоне и за зоной. Так что на нарах вечером наш человек про всё услышал с заключением:

-Думаю, с ней по-настоящему…

-Ещё бы, не по-настоящему. Здесь и с козлом по-настоящему, а если уж коза…

-Зачем ты так? Хорошая девочка.

 

- 26 -

-Пользуйся, если хорошая. Пользуйся – не забывай. Папа, мама, институт – всё такое.

Нехорошо стало на душе у нашего человека. Про козла с козой, явно из зависти. Ну, ещё от обиды. Молчал, молчал, когда понадобился – на тебе. Короче говоря, посыпались послания туда и оттуда, слова в них, после того, что уже было - сухие поленья в костёр души. Читала, перечитывала послания, пересказывать их не стоит. В них одних «люблю» не сосчитать, остальное - за что люблю, с перечислением не только телесного по частям, но и что в душе, и что словами можно выразить, и что постороннему останется невыраженным. Вот она читала такое послание, после нескольких дней разлуки, и тут её озарило. Страшное озарило… но возможное.

 

***

 

Однажды почтальон, шофер, не застал её в конторе.

-Нету, – сказала уборщица тетя Клава. –Чтой-то ты повадился. Аль замуж берешь?

-Даш адрес невесты – потом замуж.

-Погодь, спрошу, кто знает.

-В посёлке Четвёртый ВОХР она. Восемнадцатый барак, - громко ответила плановичка Надежда Васильевна. Ответила громко, чтоб Дима слышал. Пусть не думает, будто молодая да красивая у него на одного. Дима и без этого насторожился. Что ещё за жених нашёлся? Сопоставил с отговорочками, вышел вроде по нужде на человека того посмотреть. Посмотрел, малость успокоился. Ростом для неё не вышел, да толстоват. Однако всё равно заскребло душу. От баб всего можно ожидать. Вот он заявил, что не женится, а ему назло. Если мозгами раскинуть, выйдет за такого, ему же, Диме, лучше. Будет замужем и от него никуда не денется, вместе прятаться станут. Лучше ли, хуже ли – пока скребота на душе, и от той скреботы не усидел на работе, сослуживцам сказал «кто спросит – на объекте», сел в газик и скомандовал шофёру: «Четвёртый ВОХР». На подъезде к бараку газик разминулся с самосвалом того шофёра. «Вот и хорошо, - подумал Дима, - скандал ни к чему. Только бы вместе не уехали». Всю дорогу за то, что едет, себя ругал. Здравый смысл подсказывает: пусть идёт, как идёт. Так ведь, кроме здравого смысла в живого человека и дурь вложена. Всегда умел себя держать в руках – польза налицо. Из работяг выбился в прорабы, начальство уважает, подчинённые боятся. На работе Дмитрий Сергеевич, в институте – Дима, свой парень. На собраниях всегда в президиуме. Самое время ему вытащить из колоды большой козырь – женитьбу, что откроет перспективы. Какие перспективы с этой? Отрицательная величина. Женитьбу на ней не простит зам секретаря горкома по промышленности, папаша рыжей шлюхи. Смирился бы зам секретаря, если бы Дима женился на дочери кого-нибудь его повыше – на этой не простит. И засохнет он в прорабах, если и из прорабов не попрут. Горкому не трудно. Эта вообще из пришлых. Дед, что ли, в коллективизацию выслан, а в тридцать седьмом его подобрали напрочь.

И то спросить, чего он присох? Не потому ли присох, что у неё первый? Так это чистая физиология, и с лица воду не пить – жена, она и есть жена. Другим может быть симпатичной, а мужу всегда симпатичней чужие жёны. Пусть катится к тому шоферюге.

С такими мыслями Дима шагал к бараку от угла, где отпустил газик. Шагов с десяток не доходя, видел, как её рука высунулась в форточку, чтоб её захлопнуть. Значит, не уехала со своим шофером. Дома.

 

- 27 -

Дома-то дома, а на стук не отзывается. Ясно уже – не хочет открывать. Тут взошло ему в голову, что все эти её дела: и что не спит с ним, и жених этот никудышний – просто ему ловушка. Мол, хочешь со мною спать – женись. Не на того напала! И загремел он кулаком по раме, стёкла задребезжали. Так можно весь барак переполошить. Пусть, он её прораб, имеет право интересоваться, почему не на работе. Ничего ей не осталось, кроме как выйти к нему. «Сейчас», - крикнула и накинула пальто, говорить решила не в комнате. Нет, не дал выйти. Только откинула щеколду, грудью вдавил внутрь. Сразу же облапал, рванул пальто так, что посыпались пуговицы. Потащил на кровать, без внимания, что колотила по нему руками и ногами. Сопротивлялясь. Но он решил, как сейчас будет, так и потом получится, даже если за того шофера выйдет замуж.

Забарахтались на постели, ей с ним не сладить. Одну руку прижал боком, другую из-за спины захватил, ногой ноги держит. Свободной рукой добрался до застёжек, шуровал, пока не услышал, по-прежнему знакомое «подожди». Это значит, сама, что на ней осталось, снимет, а он, чтоб отвернулся. Как и прежде, не хочет, чтоб видел голой. Это пусть – отвернулся. «Вот, - подумал, - так-то – лучше. Мужской напор всегда берёт. Природа!»

Скрипнули пружины – села. А дальше, вместо обычного малого скрипения пружин, когда раздевалась, услышал сказанное твёрдо:

-Если сейчас же не уйдешь - заявлю. В том виде, в каком оставишь, пойду и заявлю. Даже не оденусь. Честное комсомольское…

Рот раскрыл от удивления. И осенило его вдруг, что она может шантажировать, не только тем, что сейчас не произошло, но и тем, что раньше с ней было. Такое нужно пресекать сразу.

-Заставишь жениться, через месяц разведусь. Кто помешает?

Не сразу и она поняла, что за женитьба с разводом. Поняла – рассмеялась. Но оборвала смех - дело серьёзное.

-Считай, что поженились и уже развелись.

С порога Дима глянул на неё – кошка с горящими глазами. Засела в памяти желанной вдвойне, вдвойне, потому что нельзя. А всё равно его цель выше бабы. Баб много – он один. Пусть даже ночами снится. Мало ли, что кому снится. Нет, свои планы Дима на постельные удовольствия не сменяет. Сначала пусть свершится, тогда всё будет. В ЗАГС она его не затянет, потому что женитьба в его положении ключ к будущему. Пусть не дешёвый ключ, спать с той рыжей шлюхой. За то - перспектива. И эту он не выставит. Только не трепалась бы, что ублажал за спаньё с ним. Но есть, есть ещё надежда совместить полезное с приятным. Время покажет.

 

***

Дима ушёл – с глаз долой, из мыслей вон. Её мыли про другого. Её ведь уже озарило. А озарило вот что. Когда расставляют охрану рабочей зоны? Охрану расставляют, перед тем, как запустить зеков в ворота. После работы, когда они уже за воротами, охрану снимают, на проходной вольная сторожиха. Сидит себе сторожиха, носки вяжет. После съёма зеков шастают через проходную всякие, кому ещё пропуска не выписали, у кого разовые дела на строительстве. Если раньше зеков войти в зону, спрятаться в подготовленном месте, так целый день может пробыть с ним, и уйдет оттуда, когда их уведут. Вот какое открытие! Как это до неё никто не догадался?

 

- 28 -

Догадались, милая, давно догадались. Бывшие зечки за деньги «пуляются» в зону. На что есть спрос, на то будет и предложение даже при лагерном социализме. Когда ещё деньги зекам не давали, так был натуральный обмен. Тумбочки, табуретки, даже шифоньеры, что без машины на себе не утащишь. Кому за любвь, кому за долю с продажи, кому на продажу с любовью пополам. Теперь и деньги – на деньги охотниц не мало при зарплате в семьдесят рублей. Бывшая зечка за рабочую смену человек десять пропускает – считай, месячная зарплата. А здесь ведь по чистой любви, и боится Счастливчик рисковать любимой. Бывшие зечки, бытовички, которые в посёлках при лагерях остались, стыда ещё в зонах лишились. Риска им никакого. Бывает, ловят, за вахту выставят – всё. Поймают его любовь – прощай работа, комсомол и институт. Такой позор на всю округу. Но и хочется. Ох, как хочется!

В общем, с её письмом, где такое предложение, пошёл Счастливчик к нашему человеку советоваться, рассчитывал, что друг ему скажет: «можно раз сама так решила». Если можно, то и место, что по-лагерному заначкой зовётся, вдвоём оборудуют. Но друг сказал: «если с любовью, рисковать нехорошо». В конце концов, сошлись на том, что он опишет все возможные последствия, и тогда чему быть, того, не миновать. Ответ? Сами понимаете, какой ответ. Мол, времена не те, чтоб посадили, остальное - пустяки. Не те времена.

Насчёт хороших времён, так они больше в ожидании. Как бы «а» уже есть, а «б» ещё не настало. Сидят ещё все, кого Навуходоносор посадил. И танками зеков уже после Уса эти, новые, давили. Весь лагерный пункт. Правда, комиссию по пересмотру дел обещают. Вот-вот приедет.

Короче говоря, вдвоём за пару часов из блоков сложили вторую стенку в подвале будущего заводоуправления. Счастливчик подавал, наш человек клал. Отделили той стенкой заначку такую, что в ней и вода с раковиной, и унитаз, только что кровати нет - на полу щит деревянный с кучей бушлатов, чтоб мягким было брачное ложе. Вход с улицы через траншею для труб, их ещё не скоро положат. Сложили они ту стенку, обтёрли руки и оглянули – стенка не хуже других стен. Тут же ей письмо с планом.

На утро Счастливчик возжёг в заначке свечу, капля пламени на ней застыла, будто рисованная. Наш человек на стрёме. Ежели влезть в траншею для труб, можно услышать воркующие голоса, женский и мужской. Можно подслушать и кое-что другое, да не стоит – одно расстройство. На стрёме ему не подслушивать, насвистывать положено. Если кто в сторону заначки идет, «широка страна моя родная». Это, чтоб притихли. И свечи в тот первый день благополучно догорели, а если благополучно, так ещё хочется. И пошло-поехало. Скоро иссякли все оправдания не выходов на работу. Дима, сколько мог, терпел. Нагонял её долги для приятного будущего вдвоём. Только это же опять сотрудничкам для обсуждения, для разговорчиков, которые могут до начальства дойти. Кому-то часа не попустит, кому-то дни - и ничего. Ему уже пришлось говорить, что она на стройке, а сам по утрам на пустой её стол поглядывал – ясно, что врёт. Одним днём он не выдержал, после рабочего дня опять поехал в посёлок Четвёртый ВОХР. Ждал не долго, скоро показалась. Шла так, что веяло от неё особенным покоем, таким покоем, какой может быть только у женщин, всем на свете вполне удовлетворённых. А у Димы ревность, но он твердо решил, что встреча пройдёт по-хорошему. И было бы по-хорошему, но когда пожимал руку, увидел ничем не прикрытый на шее засос. Ну представьте себе, он к ней с добром – у неё засос. Пусть без того догадывался, что идёт не с посиделок, но догадка – одно, явный знак – другое. Это что же значит? Это значит, что он покрывает её невыходы на работу для того, чтоб с кем-то спала. И прежде чем подумал, влепил ей прямо по лицу. Нет, нет, кулак не сжал. Кулак у него ещё от рабочего, крепкий кулак. Если кулаком, можно под суд угодить. А что она? Она только губы сжала, повернулась и ушла. Конечно, не стоило так. Ну и пусть. Пусть знает, что просто от своего не откажется. За битую двух небитых дают.

 

***

Закон жизни надзирателя Лукашова Ивана - не высовываться. Это он усвоил прочно,

 

- 29 -

держится золотой середины. Бьют передних да задних – до середины, бабушка надвое гадала, доберутся ли. Он, Лукашов, при папашке особенно не усердствовал, и хотя по тому продвинулся по службе мало, зато в теперешнее, паскудное время за себя не очень опасается. Не то, что бывший напарник Воскобойников. Воскобойников выбился в лейтенанты, но ещё не известно как ему обернутся звездочки на погонах. Не известно, не припомнят ли ему ломаные хребты зеков, которых самолично в смирительных рубашках подвешивал через блок на потолке вахты. Было на этом лагпункте такое наказание в прежние времена. Сильно провинившийся, начальником приговаривался «к рубашке». Составляли протокол, вроде вот в этот момент буйствует на вахте, приводенный для внушения, как положено себя вести. Свободные части длинющих рукавов и штанин связывали узлом за спиной и за узел поднимали через блок. Прощай хребёт. Ну, так и в том беззаконии Лукашов не участвовал. Оно ведь на стройках всякое может случиться. Может и кирпич на голову свалиться, ищи потом виновного. Воскобойников, он больше на вахте отирается, а Лукашов в гуще зеков. Вот Воскобойникову зеки и кликуху дали «Кабысдох», а он, Лукашов - «Лютик» в зоне, за зоной «Рябой». Рябой он и есть, в детстве оспой болел. Ежели теперь далеко зайдёт, лагеря, как говорят, распустят, Лукашов, может и старую специальность вспомнить, был в молодости каменщиком. Не сахар специальность, так не тюрьма - на тюрьму ему дел не наберут, как далеко бы влево-вправо не шарахнулись. Правда, в своём детстве Лукашов успел повидать, как в семнадцатом году городовых гоняли. Тогда прихватили и их околоточного только потому, что околоточный – зла никому не чинил. Можно надеяться, до того теперь не дойдёт. Власть сменилась плавно, кое-кого пришили, кто остался – из тех же сталинских соколов. Не должно до самосуда дойти – перед судом чист. На многое закрывал глаза. Бывало, сколько перед ним шапку не сдергивали, а он вроде не видел. Взять, хотя бы, лагерника лепилу-врача. Когда тот залетел в барак усиленного режима на хлеб и воду, Лукашов в своё дежурство разрешил печку топить. Пусть лепила экзему ему лечил - он, Лукашов, рисковал. Приказ был не топить, а если бы начальство налетело? Побег, правда, вскрыл, так куда ему было деваться? Если бы не вскрыл, уже тогда мог бы на каменщицкие работы топать. Начальник был суровый, не чета нынешнему. Сказал ему тот начальник: «Хитрозадый ты, Лукашов, но отпуск внеочередной заслужил». Пусть хитрозадый - лучше чем телок. Он, Лукашов, работу свою изучил до тонкостей. К примеру, другой не обратил бы внимание на то, что один зек своему прорабу, какой день больным сказывается, а в жилой зоне не остается. Готовит побег? Так вроде ни к чему, без того ждут освобождения. Лукашов не упустит, хотя бы из чистого интереса. Интерес – игра, и в игре можно выиграть. Поиграет, хотя других забот по горло.

Своих забот у Лукашова действительно по горло. Год этот выпал с отклонениями. Вроде ранняя весна была, а тепла и в июле нет. Беспрерывные дожди вымыли с огородов, что успели посадить – жди голода. Страна, правда, необъятная, по этому куску судить не приходится, так картошка-то на своём кусочке. Картошка основной продукт, а напрасно жена с дочерьми грязь месили. Сам Лукашов по воскресеньям на огороде ползал напрасно.

И в это воскресенье из-за дождя ему делать на огороде нечего, так что пошёл он в зону свой интерес проявить. Он уже выследил подвал, куда надолго сигает зек, который ему мазь от экземы доставал, дружок его там же вертится. Ничего плохого он, Лукашов, тому зеку не хочет, но и впредь мазь потребуется, тот не отвертится. Так что, только такой интерес. Времена не те, чтоб кому-то на ноги наступать, впору глядеть, чтоб свои не оттоптали.

Нашёл, нашёл Лукашов заначку. Другому, не такому опытному, и в голову не пришло бы. Это же надо, целую стену сложили! Щит с бушлатами, ящик из-под облицовочной плитки, на нём свечные огарки. Что тут у них – молельня? Лукашов в курсе всех лагерных дел. Бандеры, что на этом лагпункте заправляют, в свои праздники Богу молятся. Мало того, что своему Богу молятся, так организовали и для евреев, и для мусульман в их праздники. Выставляют людей на шухере, чтоб предупреждать, если надзиратели поблизости. Но какая это молельня? Сюда этот сигает не по праздникам и на целый день. Следов подкопа нет, и место для подкопа неподходящее, до запретной зоны далеко. Главное – дух, духами пахнет. Зечки, которые пуляются, духами не душатся. Может быть, какая-нибудь из поселенок, из членов семьи контриков духами душится, так она в зону на заработки не пойдёт – не

 

- 30 -

бытовичка освобождённая. Вот, интереса ради, Лукашов не только выходного не пожалел, остался в зоне вечером, после рабочего дня. Что же он увидел с того места, где схоронился? Батюшки! Из заначки, как ни в чём не бывало, вышла и пошла на выход прораба Дмитрия Сергеича техник-студентка, его полюбовница по слухам. Вот тебе уголовница! Что ж ему, Лукашову, теперь делать? С одной стороны, такой скандал интересный – с другой, их не сегодня-завтра поосвобождают, зачем ему враги? И неизвестно, как на всё это Дмитрий Сергеевич посмотрит. Может быть, он в курсе, может быть, ему плевать. Закрыть глаза – только и делов. Как их закрыть, если не закрываются? Это же, как гончую остановить, когда заяц почти в зубах.

В очередное отсутствие Счастливчика, Лукашов места себе не находил, метался по зоне. Тут и пришло решение. Пусть этот Воскобойников, лейтенант, себе врагов находит. Пошёл его искать, где ему быть? Конечно, на вахте лясы точит.

-Товарищ лейтенант, мне в поликлинику назначено, всего два часа до съёма остаётся. Так я пойду. Вот ещё, что. Надо бы посмотреть, что зеки в подвале заводоуправления делают. В конце прохода у них заначка. Поди, от работы прячутся. Я бы сам, да опаздываю.

Воскобойников слушал, и не слышал. Дежурный на вахте рассказывал, как его застал муж, когда он был с его женой в постели. Врал, конечно, но здорово. Кто был на проходной, за животы держались. Лукашов ответа не дождался, махнул рукой и вышел за зону. С десяток шагов отошёл – вернулся.

-Я говорю, товарищ лейтенант, зеки в подвале заводоуправления гужуются. У них там заначка.

Опять без ответа. У этого, с позволения сказать, лейтенанта, никакого интересу к работе. Лясы бы только точить. «И чего это я привязался? - подумал. – Мазь мне доставал. Ну и что - мазь? Пусть малость хлебнёт интеллигенция. И мази у них, и всё. Не сеют, не пашут, дожди им ни почём». В третий раз сказал Лукашов Воскобойникову.

-Слышал, слышал я – иди. – Это, когда Воскобойников уже отсмеялся.

И пришлось нашему человеку высвистывать тревогу. Воскобойников зажёг спичку в подвале, перед ним стена кое-как сложенная. Не одна эта стена сложена кое-как, а он Воскобойников, за качество не отвечает. Не ему дом кладут. Словом - подневольный труд по Марксу. Не падает стена, пусть себе стоит. И вышел Воскобойников с матерком, потому что спичка догорая, обожгла пальцы. Первый порыв – на вахту вернуться, но этот нормировщик, зек, с ним в подвал спускался - явно на стрёме. Так что он решил дом обойти. Вот к стенке доски прислонёны, из траншеи торчат. Ногой откинул пару досок, дух оттуда пошёл подозрительный. Теплый жилой дух, ещё с чем-то необычным для земли. И он уже в траншее.

-А ну выходи без последнего, - заорал в дыру. Голову туда не суёт, голова у него не казённая. Кирпичом по голове, потом скажут, несчастный случай.

-Нет там никого, гражданин начальник. Дыру для труб заложили досками, чтоб вода не затекала.

-Я-те дам воду! Скачи на вахту, пусть Белибеев с Коготько сюда идут. Одна нога здесь - другая там.

Так он ему и побежит. За углом ждёт, что будет.

А было вот что. Счастливчик решил один выйти, с тетрадью и карандашом. Мол, обмерял сколько сделано. Могло сработать. Могло, если бы не был Воскобойников предупреждён про заначку. Теперь представьте себе, как повели его милую через всю зону на вахту под улюлюканье всех вольных, что в зоне, ещё и зеков. А она шла, волосы по плечам рассыпаны, взор не потупленный.

Первый порыв Кабысдоха, когда её из заначки вывели, тут же звонить этому заносчивому Дмитрию Сергеевичу, чтоб своими глазами видел свои рога. Да какие рога – от зеков! Но завертелось в голове, что это, может быть, не простое пуляние. Студентка, к контрикам зекам. Возможно, листовки какие, чёрт его знает, что возможно. Пусть опер разбирается. Когда это вошло в голову, скомандовал: «Следовать за мной! Шаг вправо, шаг влево – побег…» Хотел закончить, как положено «оружие применяю без предупреждения», но не закончил. Оружия у него нет, в зоне с оружием запрещено.

 

- 31 -

С вахты воронок её увёз в Серый дом. В каких-то городах эти дома называют иначе, в Москве-столице Лубянкой зовут, а в том городе это дом «Серый». Воскобойников тоже поехал, неужели ему кому-то лавры уступать. Против ожиданий майор там слушал вяло. После доклада задал посторонний вопрос о наружности задержанной. Потом сказал: «Ты это того… вроде грамотный, а обстановку не сечешь. Отпусти её немедленно, я сообщу фамилию по месту работы», - и подписал пропуска на выход.

Да… видать конь, что всех их в гору вез, притомился, вот-вот падёт. А насчёт звонка по месту работы, Воскобоников ждать не будет, пока эта машина заскорузлая провернётся. Сам Дмитрию, Сергеевичу позвонит. Пусть он свою зазнобу рогами заколет. И не только Дмитрию Сергеевичу, позвонил прямо начальнику строительного управления. Тот немедленно вызвал Диму «на ковёр».

-Ты эту проститутку на работу принимал? Ты для неё комнату выпросил? Ты и расхлёбывай. Не знаю, каким путём, комнату немедленно освободить! Уволить. Нет, не просто уволить. Через собрание. Через открытое комсомольское собрание. Решение в институт, пусть и оттуда выгонят. Мне ещё таких неприятностей не хватает. Всё!

 

***

В шесть утра она уже у дороги утоптанной тысячами ног. Эта дорога по пустырям огибает населённые места так, что понятно: кратчайший путь из пункта А в пункт Б для тех, кто гонит зеков, не главное. Главное – не мозолить глаза населению. Обдувает колонны ветер с юга, из казахских степей. Там он обвеял такие же колонны по дороге в шахты. Дальше понесется ветер к колоннам северных лесоповальных лагерей. Может быть, достигнет тундры с лагерями Воркутинскими и Норильскими. А если повернёт ветер на восток или запад, то даже ураганом не дотянет до конца запретных зон с вышками и часовыми на них. Широка страна.

Колонну за колонной прогоняют мимо девчонки, впереди надзиратели, по бокам конвоиры, сзади собаководы с овчарками. Все оборачиваются на неё. Зачем стоит у ненужной вольным дороги, кого высматривает? Надзиратели орут, чтоб уходила, собаководы науськивают псов, только, что с поводков не отпускают – она стоит, ветер волосы разметает. Собаковод колонны, в которой он, овчарку совсем близко подпустил, вздыбилась оскалённой пастью перед лицом.

Но и на другое утро стояла, и на следующее.

Утренние эти представления возбудили лагерь. Неслыханные времена – пугают, а она не боится. Стала эта девчонка у дороги символом близких перемен. Издалека высматривали, вертели головами, а вот, и нет её в одно утро. Где же?

Конвоиры вздохнули с облегчением, должно быть, всё ж таки, упекли. А ты не стой на горе крутой. Не стой, где не положено. Власть, она власть, её долго не подразнишь.

Надзиратель Лукашов эту радость не разделил.

-Не померла же, - сказал Воскобойникову. – Должно быть, опять в зоне.

-Для того нужно умом тронуться. В эмгебе таскали, с работы, из института выгнали. Остаётся посадить.

-Кто нынче посадит? То-то и оно.

В тот день, когда зеки уже построились в колонну по пять для счёта и выхода из рабочей зоны, Лукашов подошёл к Воскобойникову.

-Слышь, лейтенант, задержись, что-то интересное покажу.

-Завтра день будет, некогда мне.

Но Лукашов подмигнул с кивком, и увязалось предложение задержаться с утренним разговором. Привёл его Лукашов в помещение компрессорной.

-Ну, товарищ лейтенант, проявляй чекистскую сметку. Где новая заначка?

-Ладно, не тяни. Показывай.

Лукашов запустил руку в круглую дырку для манометра в металлической панели, и открыл её, как дверцу на петлях. Повертел дверцу для наглядности и сказал: - Это только вход, а заначка за стеной выкопана. Снаружи заначка.

 

- 32 -

-Там она?

-Не. Он целый день в своей бригаде.

 

***

Дима сидел в конторе хмурый. Сотруднички с пустяками к нему не приставали, кому охота какой-нибудь грубый ответ выслушивать? Тихо в конторе, только бесчувственный телефон то и дело звонком рушит тишину. Где-то раствор не подвезли, где-то кирпич. От звонков Дима отделывался односложно: «знаю», «приму меры», «утрясу». А вот раздался звонок требовательный, настырный звонок, каким звонят начальники для всяких разносов. По такому звонку подхватывай трубку быстро, чтоб к злости не добавить. На этот раз, оказалось, звонит совсем для Димы пустой человек, балабол из охраны зеков. Воскобойников.

-Чего тебе? У меня работы по горло, а ты со своими шуточками, - ответил ему.

-Дмитрий Сергеевич, не шуточки. Настоящий цирк. Ты такого в жизни не видел. Жду на вахте.

Тут догадался Дима, какой там цирк. Показалось, что и сослуживцы усмехнулись, вроде в руках не телефонная трубка - громкоговоритель.

От ворот Воскобойников повёл его к компрессорной. Лукашов отстал, не доходя. Отвернул вроде по своим делам, но застыл на месте, откуда увидит как будет.

-Смотри, Дмитрий Сергеевич, чернявенький стоит? Он на стрёме, - показал глазами Воскобойников. А в заначке с ней другой. Ты его знаешь, раньше был на сантехническом участке нормировщиком.

-Где?

-Что где?

-Заначка где?

-Так вот же, у стены. Мусором строительным присыпана. Да не смотри ты так – вспугнешь раньше времени. Где этот Лукашов? Выводить будем.

-Погоди. Почему место до сего дня не спланировано? – заорал Дима, вроде перед ним не надзирательский начальник, а мастер перед ним ответственный. Воскобойников широко открыл глаза.

-Мне откуда знать? А хоть бы спланировали – они другое хитрое место найдут.

-Где бульдозер?

-Бульдозерист до обеда спал в кабине, теперь – слышишь? – у заводоуправления тарахтит.

Посмотрел Воскобойников на побелевшее лицо Димы, на сжатые его губы тонкими ниточками, и понял, зачем нужен бульдозер. С ума спятил! Он такому делу не свидетель… не обязан он… он уйдёт.

-Куда пошёл? Забери с собой чернявого.

Это можно. Приказал идти с ним, потащил с собой за руку.

Дима сам привёл бульдозериста.

-Я тебе, где велел с утра планировать, туды твою мать?

-Не видал я вас с утра, Дмитрий Сергеевич.

-Глаза водкой залил, потому не видел. А ещё член партии. Начнешь от стены, и чтоб выровнял как для танцев.

-Только и знаете, гонять с места, на место. Здесь ещё траншея теплоцентрали не копана. Двойная работа.

-Много знаешь. Делай, что говорю!

С задранным вверх ножом, на полном газу бульдозер вывернул из-за угла. Тупо ухнул нож о землю. Гусеницы крошили хлам.

Когда бульдозер просел в яму, рука Лукашова потянулась перекреститься. А Дима смотрел, пока полностью завалило, проутюжило, сравняло всё у стены. «Птички в клетке», - привязалась глупая фраза. Прочь ушёл не оглядываясь.

 

- 33 -

Позже ему пришлось писать объяснительную записку. … ранее не судим… из рабочих, член капээсэс… так далее. По делу: … лично руководил бульдозером у стены, потому что по неполной трезвости бульдозериста опасался, что он её своротит. Когда такая опасность миновала, ушёл с места происшествия.

Через несколько дней после происшествия, поступило распоряжение из Москвы об освобождении части политзаключённых, осуждённых Особым совещанием, а так же осуждённых по пятьдесят восьмой статье со сроком до пяти лет. Полдежащих освобождению построили перед вахтой жилой зоны, начальник в проникновенной речи призвал не таить зла на Советскую власть. После речи стал выкликать фамилии по формулярам. Когда дошёл до буквы «я», один формуляр отложил не зачитывая.

Говорили, что тела не было возможности разделить, потому обоих захоронили на лагерном кладбище. Ещё говорили, что родители Елены Шатиловой и Льва Янкина просили о выдаче их тел для перезахоронения, но инструкция о секретности в отношении умерших в лагерях оставалась в действии, даже высокое начальство затруднялось, чем-нибудь помочь.

Опасения Воскобойникова о будущем оказались напрасными, со временем всё утряслось. Если кто, не дай Бог, через пяток лет попадал в Серый дом, то мог видеть Воскобойникова в погонах майора за тем же столом, в том же кабинете, куда когда-то он приводил Леночку.

Меньше повезло Лукашову. После расформирования политических лагерей, он работал на стройке каменщиком, под началом прораба, бывшего заключённого. Лукашов не жалуется. Бывший зек зла не таил, отличал за старательность.

Дима – позже его стало неудобно называть Димой – Дмитрий Сергеевич вторым браком удачно женился в Москву. В том браке счастлив, и достиг вершин в своём министерстве. Дмитрий Сергеевич покровительствует тем, с кем когда-то работал на стройках, многих из них перетащил в центр. Подчинённым любит приводить примеры из собственной практики строительства химкомбината.

Однажды, на многолюдном совещании, друг убиенного видел Дмитрия Сергеевича, восшедшим на трибуну. С трибуны он окинул зал взглядом, скользнул глазами и по нему, но конечно, не узнал.

Речь была деловой.