- 34 -

Вместо послесловия к повести

ЛЮДИ ИВДЕЛЬЛАГА

 

«Все время лился взятый сгоряча,

из лесов сражений,

поток бандеровцев»

А. Солженицын,

«Архипела ГУЛАГ»

 

Этап

Экспроприация Советами имущества третьего рейха не обошла и тюрьмы. В руинах разгромленной Германии тюрьма в городе Торгау досталась победителям целой. Заменили лишь гитлеровскую охрану не менее опытной сталинской. Летом сорок седьмого года английские военные передали меня с рук на руки советским, и попал я в эту тюрьму, к удивлению, в большую светлую камеру, в меру заполненную странными заключенными. К тем заключённым само начальство ещё не знало, как относится - это были пожилые эмигранты послереволюционной волны, которые сами пожелали вернуться на родину победительницу. Победа над Гитлером затмила им страх в терроре революции. В той камере относительно прочих лучше кормили, позволяли курить, если были сигареты, и даже не отобрали личные вещи, лучшие из них доставались охране в обмен на табак и продукты. Я тоже выменял часы «Лонжин» в золотом корпусе на дюжину пачек немецких сигарет, начинённых мало похожей на табак травой, с добавлением какого-то количества хлебных паек. Скоро эта сделка определилась удачей, в этапе после минской пересылки зеков размешали в вагонах с блатными, они отобрали всё, что можно было обменять у конвоя на продовольствие для себя. Обмен происходил через небольшое отверстие в полу для естественных надобностей, в ту дыру не все и не всегда попадали. Почему бывшие вояки безропотно покорялись кучке блатых мне непонятно по сею пору, как и то, что я оказался в той особенной камере. Возможно, считали, что не врага им англичане не выдали бы, а враг врага - друг. Причину выдачи английский следователь объяснил без намёков. «Если бы ты не был глупым, - сказал мне следователь, - то не говорил бы, что собрался в Палестину, где и без тебя евреи нам досаждают». Как бы там ни было, Советам не долго пришлось со мной разбираться, вскоре я оказался в подвале Потсдамского СМЕРШа, откуда уже осуждённого трибуналом вернули в ту же тюрьму Торгау, но в камеру, где прежняя вспоминалась курортом. За день до этапа меня перевели в подвальное помещение тюрьмы, где собирали этапируемых. Подвал уже был заполнили настолько, что в нём было место для того, чтоб сидеть на полу меж колен сидящего сзади, при том, что кто-то сидел меж твоих колен. На том «вокзале» охране приходилось время от времени всовывать в дверное окошко горящую свечу для проверки наличия кислорода в воздухе. По недостатку кислорода свеча гасла, и охранники нагоняли воздух из коридора, мотая дверью, словно мехом при горне. К счастью мне «посчастливилось» провести там одну ночь, в то время, как из других камер некоторым выпало и две, и три ночи - начальство загодя собирало этап. Никто из нас тогда не знал, что и такое дело, как этап из переполненной тюрьмы в лагеря регулируется самой Москвой. Более, чем через полсотни лет, мой друг и односеделец Яша Шепетинский побывал в тюрьме Торгау, давно переданной германским властям. Яша имел хорошие связи в Германии, он завязал их, когда был приглашён немецким следствием на опознание одного

 

- 35 -

гитлеровского изувера. Яшу, как особого туриста, тепло встретило местное начальство, позволило заглянуть в камеру, где некогда сидел, и даже предложили порыться в тюремном архиве, брошенном русскими, как не представляющем продажной ценности. Копаясь в бумагах, Яша набрёл на документ, имеющий прямое отношение к нему и ко мне. Вот этот документ:

Принято по «ВЧ»

Берлин

Товарищу Серову

На N 0012/c

 

Подлежащих отправке 2050 осуждённых из Торгау прошу направить в нижеследующие лагеря:

1. Осуждённых за воинские бытовые преступления 1483 человека годных к физическому труду в МВД N830 на станцию Катки, Казанской железной дороги.

2. Осуждённых за к/р преступления 417 человек, а так же всех бандитов, беглецов из мест заключения, перебежчиков границы и других заключённых за особо опасные преступления, годных к физическому труду в Ивдельлаг на станцию Ивдель Свердловской дороги.

3. Всех остальных, непригодных к физическому труду в Карлаг на станцию Карабас, Карагандинской железной дороги.

4. Об отправке эшелонов и количестве отправленных прошу сообщить для подготовки к приёму в перевалочные пункты.

И.О. НАЧАЛЬНИКА ГУЛАГА

Генерал-майор (ДОБРЫНИН)

Передала Кадыкова

Прияла Капкевич 30. 1.47 13.00

 

Вот по второму пункту этого распоряжения самого и. о. начальника ГУЛАГа, я как перебежчик границы и особо опасный к.р. преступник годный к физическому труду 8 февраля сорок седьмого года загудел в лесоповальный Ивдельлаг. А поездка туда длилась полтора месяца, и каждый день, за исключением нескольких в минской пересылке, проводилась проверка полсотни зеков в вагонах. Это действо происходило так: На какой-то остановке вдруг с визгом и грохотом открывалась вагонная дверь, с криком «переходи на правую сторону без последнего!» внутрь врывались охранники, один из них держал большой деревянный молоток на длинной рукояти. Снаружи другие охранники такими же молотками грохотали по стенкам вагона, проверяя их целость. В том адском грохоте зекам следовал приказ: «Перебегать по одному налево! Быстрей! Быстрей!» Со счётом каждый перебегающий получал размашистый удар по спине молотком, бьющий был так натренирован, что мне ни разу за полтора месяца не удалось перебежать со скоростью опережающей удар. Получил сполна. К чести того битюга-умельца надо сказать, что не слышно было, чтоб кого-то изувечил. Обходились синяками.

Вот я кое-что из того, что описал в повести, здесь повторяю, но делаю это для того, чтоб знали – ничего не выдумал. Всё - правда. Добавлю, что этап был долгим трудным, голодным. После минской пересылки, где размешали с блатными, они даже воду, что давали на день, забирали к себе на верхние нары. Остальные лизали наледь с вагонных болтов.

 

- 36 -

Остаётся добавить, что истинным бежавшим из эшелона (часть повести «Побег») был мой будущий друг Яков Шепетинский. Этот случай я описал до встречи с ним в Израиле, как представлял его со слов зеков, которые тоже были о том наслышаны. Находился я в другом вагоне, слышал стрельбу, потом была долгая остановка в заснеженном поле с неоднократным пересчётом зеков всю ночь, а уже засветло охрана открыла двери вагона, и мы увидели приподнятого охранниками с земли зека с кровавой маской вместо лица. Один из державших его для наглядности поднял за подбородок бессильно опущенную голову, и прорычал: «Смотрите, суки! Так будет с каждым, кто задумал побег!» Точно, как Яша осуществил этот неудачный побег, и многое другое из его судьбы партизана и сидельца германских и советских мест заключения можно прочитать в книге «Приговор». (Яков Шепетинский. Тель-Авив. 2002.) Книга вышла на русском, немецком, иврите и английском языках.

До конца сороковых годов в лагерях ГУЛАГа «контрики» и «бытовики» содержались вместе. Вероятно, на определенном этапе власть хотела показать, что у неё нет противников, одни уголовные преступники. Не удостоенные судами и тройками «вышки», расстрела, отбывали свой срок в лагерях общего назначения, не разделённых и по признаку пола. По каким соображениям в те времена не отделяли даже заключенных женщин определить трудно. Может быть, в порядке женского равноправия. Вероятней, что по лености высокого начальства, ему проще было числить всех зеков в общей таблице. Женщины находились в одной зоне с мужчинами в отдельных бараках. Наиболее привлекательные из них были как бы дополнительной льготой для лагерной обслуги, «придурков», а прочие бывали и в смешанных рабочих бригадах. Увы, в те годы в лагерях по лагерной поговорке «сотни плакали, а один смеялся», тем сотням было не до любви. Смертный голод стер влечение полов напрочь, женщины работяги не отличались от работяг мужчин даже по виду. Как я уже описал в повести, при распиле сваленных стволов зечка и напарник поочерёдно писали в распил для облегчения хода двуручной пилы, когда её заклинивало. Посмотреть бы на эти измученные голодом и непосильным трудом подобия людей в морозном лесу со стороны. Да что смотреть на других, хотелось бы мне сытому посмотреть на себя там в японской шапке с оторванным наушником, марлевом бушлате, в бахилах и лаптях. И про собачника Соловьёва с наручниками за проданную шинель я не выдумал, в подтверждение шрамы на моих руках. Этому извергу, по не избытой ненависти, я даже подлинную фамилию сохранил. И был я тогда тонкий, звонкий и прозрачный, по лагерному определению доходяг.

До большого набора так называемых «бандеровцев» из западных областей Украины, «лесных братьев» из Прибалтики, в лагерях преобладали бытовики, осуждённые, как говорилось, «за колоски», то есть, за мелкие кражи с колхозных полей, предприятий и госучреждений. Чаще прочих сроков им «отваливали» по восемь лет лагерей, вероятно, по созвучию со статьёй, по которой судили. Статья называлась «от седьмого восьмого, тридцать восьмого» по времени указа введения. Эти, с позволения сказать, воры с некоторым количеством настоящих воров, кому лагерь «дом родной», сук, тех же воров, презревших воровской закон не работать ни на каких работах, относились к бытовикам. Власть определяла их «социально близкими», они освобождались по концу сроков, а контриков, в лучшем исходе, отправляли на поселения «в места отдалённые» или оставляли при Ивдельлаге, он и был таким местом. Но чаще по концу первого срока контрики получали извещение о втором сроке. Разделение заключённых на бытовиков и контриков было, так сказать, государственным. Существовало ещё и внутрилагерное разделение. Воры в законе и суки - «блатные», они кроваво враждовали между собой, а бытовиков числили в фраерах-мужиках, обязанных за них «горбить», и их обслуживать. Администрации

 

- 37 -

положено было считать контриков «особо опасными против государства» преступниками, вовсе бесправными париями, у блатных же пользовались уважением, по крайней мере те, кто умел «тискать романы» (с ударением на «о») и те, кто выбился в «придурки». Уничижительной кличкой «придурки» обозначалась внутрилагерная обслуга быта и производства – вместе с ворами и суками они были лагерной аристократией, которой по чину «ломалась» пайка-горбушка с баландой гуще, или даже то и другое «от пуза», то есть, сколько хотели. Нужда производства в специалистах заставляла начальство закрывать глаза на идеологические установки, и хотя заместитель начальника лагеря по режиму орал контрикам: «плевать на вашу работу – мне нужны ваши муки», заместитель того же начальника по производству не мог обойтись без умелых и грамотных. Вот и мне повезло после нескольких лет на повале леса. К тому времени я успел «дойти» от первой категории (спил дерева с корня ручной лучковой пилой), через категорию вторую (разделка ствола двуручной пилой), третью (обрубка сучьев) - до третей индивидуальный труд (кострожёг). Дальше была только четвертая инвалидная категория, близкая к бирке к ноге «духарика»-мертвеца. Степень «доходиловки», категория, определялась вольным врачом, по лагерному «лепилой», простейшим способом. Раз или два в году перед лепилой следовало спустить штаны, щипком того, что осталось от ягодицы, он назначал категорию.

Спасение выпало неожиданно и не было ему соизмеримого счастья - стал «придурком». Случилось это так: один из лагерных пунктов начальство решило укрупнить, туда погнали этап, я попал в него, как сбагриваемый «доходяга», выработавший рабочий ресурс. С прибытием к воротам того лагпунка, к этапу вывели нарядчика и нормировщика для отбора заключённых нужных профессий. На вопросы нарядчика, кто был, столяром, портным, слесарем трудно было сосчитать поднятые руки. По лагерной поговорке «умри ты сегодня, а я завтра» – когда ещё узнают, что ни одной из названных специальностей не владеет. День же «канта» (не работы) – год жизни» по лагерной мудрости. Пока нарядчик разбирался с армией столяров, плотников и портных, нормировщик, высокий «бацыльный» (через «ы» с ударением), то есть, нехудой человек, вынул из кармана логарифмическую линейку. Вынул он логарифмическую линейку с вопросом, кто на такой штуке умеет считать, В отличие от рубанка, швейной машинки и зубила с молотком, инструмент проверки налицо – конкурента мне не нашлось. Вечером того дня, нормировщик, русский человек с польской фамилией Скалдыцкий, привёл меня к рабочему месту в небольшую выгороженную в углу барака конуру, посадил перед столом, на нём высилась изрядная горка нарядов, и сказал: «К утру по каждому нужно вычислить процент выработки. Если ошибёшься, бригаде недодадут пайку, тебя убьют. Может быть, только искалечат». С тем ушёл спать. Я знал - сказано не для красного словца.

 

Скалдыцкий

Скалдыцкий «повторник» - сидел вторично. Первый раз посадили, когда был ещё студентом Петербургского университета, в относительно либеральные двадцатые годы. Получил пять лет Соловецких лагерей. По его словам тот срок он отсидел за восторг от освобождения из ЧеКа любимого профессора. Профессора отпустили вскоре после ареста. Студенты наняли лихача-извозчика и с букетом цветов помчались на квартиру поздравлять счастливца. «Чёрт меня дёрнул толкнуть там речь», - рассказывал Скалдыцкий. На Соловках ему довелось быть свидетелем становления советских лагерей. Возможно, он находился в особых условиях по несовершеннолетию, распространялись ли такие условия на всех, не говорил, но признанные политическими заключёнными ещё пользовались преимуществами

 

- 38 -

перед прочими. Организация лагеря отличалась от лагерей «построенного социализма в отдельно взятой стране». Вместо рабочих бригад были отделения, взводы и роты. Как в армии. С побудкой поднимался флаг на шесте, и был свой Соловецкий гимн. Вот первый куплет, дальше не помню:

Край наш, наш Соловецкий,

Ты для каэров и шпаны любимый край.

Нежно с улыбкой детской

На работу, на работу поспевай.

Каэры, «политики» имели льготы в части питания и литературы. Обращались к ним на «вы», что не мешало расстрелам по каким-то заглазным приговорам бывших офицеров Белой армии. После освобождения обратно в университет Скалдыцкого не приняли, то ли из-за сидения, то ли потому, что не вышел происхождением. «Смотрите, - жаловался он, – как только сходит снег, я намерено хожу босиком, а меня всё упрекают буржуазным видом». Спокойствие в любых обстоятельствах, вальяжная манера разговора с непременным юморком, даже особая манера материться при необходимости, уличали в нём интеллигента не первого поколения. Повторно Скалдыцкого взяли через некоторое время после начала войны. В камеру он вошёл как бывалый зек, вытер подошвы ботинок о брошенное блатными на пол полотенце и тут же ввязался в беседу на военные темы. «Что вы говорите? - отпарировал кому-то. - Германия имеет столько-то запасов нефти, столько-то того, столько-то другого». Следующим днём его привели на допрос, следователь вынул из двери тяжёлую ручку, покрутил её перед его носом и прошипел: «Ну-ка, бля, рассказывай о своей связи с германским генеральным штабом». Бывалый человек от следователей ожидал чего угодно, но этот вопрос поставил в тупик. Били, пока следователь не спросил, откуда он знает всю эту цифирь. «Откройте журнал «Техника молодёжи» номер такой-то», - ответил, выплюнув в ладонь выбитый зуб.

Тем временем немцы приблизились к местам, где он сидел неподалеку от Ленинграда. В один из дней часть заключённых выдернули из камер, каждому без суда и следствия объявили статью и срок, этапом повезли в лесоповальный Ивдельлаг. Возможно, в страхе оказаться в геманском плену, сведущие в деле посадок люди успели удрать, и статью со сроком Скалдыцкому выписал какой-нибудь писарь. Так это или иначе, получилось, что Скалдыцкий осуждён по заглавию к разделу уголовного кодекса «Особо опасные против государства преступления». Статья пятьдесят восем в его деле была проставлена, но без пункта и санкции к нему. Получилось, что Скалдыцкий совершил все преступления раздела, включая потиворечащие друг другу. То есть, он изменил родине, как гражданское, так и военное лицо одновременно (пункты 1а и 1Б). Он же шпион (пункт 6), антисоветский агитатор (пункт 10), террорист (забыл пункт за давностью лет), и саботажник социалистического строительства (пункт14). Член антисоветской организации (пункт 11) и прочее, и прочее. Но и подобному универсалу контрреволюции должны были бы перечислить все причитающиеся пункты со сроками наказания. Нужно сказать, что неудобства от утраты тех пунктов были не очень обременительны. Если есть зеки с определением «лицо склонное к контрреволюции», так может быть некто с заглавием статьи в кодексе. Но администрация привыкла к тому, что к номеру статьи, если он присвоен, должен быть и пункт. Пару раз в году в лагерях проводилась так называемая инвентаризация. Заключённых выгоняли из бараков, начальник учётно-распределительной части (УРЧ) выкрикивал фамилию по формуляру, а заключённый должен был чётко отрапортовать имя отчество, статью, пункт и срок. Когда дело доходило до Скалдыцкого, он отвечал:

 

- 39 -

-Анатолий Иванович. Статья пятьдесят восемь, срок десять лет.

Вопрос:

-Пункт?

-Пункта нет.

-Как это нет?

-Вот и я жалуюсь

-Отходи в сторону.

Не более, чем дважды в году ему приходилось стоять в стороне пару часов, пока пропустят зеков с началом фамилий от буквы «с» до «я», после чего разбираются с прочими. Эти не такое обстоятельство Скалдыцкий превратил в долгосрочное развлечение придурков – вслух зачитывал свои жалобы под общий хохот. «Я понимаю, что в спешке эвакуации были возможны ошибки, - писал Скалдыцкий в адреса от прокурора лагеря до председателя Верховного Совета, обещая жаловаться и самому генеральному секретарю. «Ошибку необходимо исправить, поскольку она вызывает потерю моего и администрации лагеря рабочего времени». Далее следовало исчисление потерь рабочего времени по годам в часах и минутах с перерасчётом в рубли и копейки. В заключении он соглашался на любой пункт статьи пятьдесят восемь по выбору рассматривающих жалобу. Всем было известно, что жалобы любого рода не идут далее оперуполномоченного центрального лагпункта Ивдельлага, и на них приходит один и тот же никем не подписанный ответ: «оснований для пересмотра дела не усмотрено». Некто написал просьбу о переводе с общих работ на должность повара, и бросил её в специальный ящик на двери УРЧа. Ответ был тот же, «оснований для пересмотра дела не усмотрено». Смехотворность такой просьбы в лагере, где сварена и съедена вся трава, оценит лишь сидевший в те времена. Так развлекались придурки, можно сказать, пировавшие во время чумы. Правда, пир был баландогорбушечным.. Прочим было не до шуток. В сорок седьмом, сорок восьмом годах не редко после развода на работу дневальные впрягались в телегу отвезить на вахту за ночь умерших. Мёрли зеки в возрасте за сорок, мёрли и те, кто ужу не мог просто съесть свою пайку хлеба, испечённого неизвестно из чего, а варил её с чем ни попадя. Везли и убитых ночами блатными, проигранных в карты, в результате взаимной вражды воров и сук, по прочим, известным лишь убийцам делам. Бывало, убийца объявлялся сам в охоте к перемене мест отсидки. В общем, везли дневальные на вахту трупы на списание из живых в «духарики. Списание происходило простым способом. Чтоб убедиться, что представлен труп, охранник прокалывал живот штыком, говорят, в иных местах били кувалдой по черепку. Так или иначе, притворяйся – не притворяйся, под акт о смерти подгонят

 

Евселович

 

В выделённом углу придурошного барака АТП (административно-технический персонал) третьим, со мной и Скалдыцким, обитал секретарь начальника лагпункта, Семён Евсеевич Евселович. Начальника лагпункта, капитана Воронцова, по концу войны списали из армии ввиду полной непригодности к чему бы то ни было. Неизвестные зекам обстоятельства привели его в ГУЛАГ. Из-за безграмотности и непомерного потребления спиртного от него невозможно было получить внятный ответ ни на какой вопрос. Трактовка воли сего начальника по вопросам обыденных дел зеков постепенно перешла к секретарю Евселовичу. Скажем, является бригадир с жалобой на применение непосильной нормы выработки из-за мелколесной делянки. Начальник на заявлении ставит закорючку, которую

 

- 40 -

истолковать может только Евселович. Он и будет утрясать вопрос с вольным начальником производства. Бывало, кто-то пытался сам выяснить у Воронцова, что обозначала его закорючка-резолюция, вьедливый зек вылетал из кабинета без оглядки.

Евселович, как и Скалдыцкий, сел с началом войны, ко времени нашего знакомства уже был тёртым лагерником и, как прочие, не чурался мата, а мат у него получался с интеллигентским налётом. В нечастые нерабочие воскресенья многочисленные попрошайки и желающие обменять недельную ложку неочищенного рыжего сахара на хлеб надоедали обитателям барака АТП. Когда у Евселовича иссякало терпение, он снимал с носа пенсне и давал указание дневальному: «Ну-ка факни его мокрым коком по затылку!» Заметил, перед тем, как выругаться пенсне неприменно снималось. Видимо, считал, что пенсне и мат даже английский несовместимы.

Мы жили бок о бок не один год, воспоминания о человеке, настовлявшим меня лагерной этике, требуют воспроизвести его внешность. Но по прошествии не одного десятка лет представление клеит на его лицо острую бородку с усами а-ля Троцкий, которые в лагере не возможно было иметь. Я не представляю себе Евселовича без тех атрибутов интеллигента начала двадцатого века. В действительности его лицо, как у всех в лагере было обрамлено проросшей щетиной, которую в нечастый банный день стригли машинкой. Как и полагается интеллигенту, он не отличался богатырским телосложением, только сквозь стёкла неизменного пенсне смотрели пронзительные глаза, точно оценивающие каждого с первого взгляда. Таким был Семён Евсеевич Евселович, которому так подошла бы острая бородка с усами а-ля Троцкий, что без них немогу себе его представить. Пенсне Евселовича - отдельная тема, она связанна с другим персонажем и последует ниже. Сначала история за что и как его посадили. На воле Евселович был известным адвокатом в столице Сибири Новосибирске. В том городе, как и везде в Союзе, в тридцать седьмом году сажали многих. В числе арестованных был некий директор завода, его красавицу жену, предмет восхищения знати города, в силу каких-то хитросплетений не посадили, как ЧСКР, что означает член семьи контрреволюционера. К обожателям этой дамы принадлежал и известный адвокат. Лаврентий Павлович Берия с восшествием на ГУЛАГовский Олимп допустил некоторый откат, кое-кто из сидельцев расстрелянного Ежова вернулся в город. Сеё первое и последнее в сталинские времена благодеяние не затронуло мужа красавицы. И вот она при всём своём великолепии явилась к Евселовичу и молвила: «я готова отдать всё, чем ещё располагаю за попытку освободить мужа». Располагала же она после конфискации имущества только собственной фигурой, правда, такой фигурой обладала не всякая женщина. По словам Евсиловича фигура состояла из двух частей соединённых осиной талией и была увенчана головкой в гриве пепельных волос. Волосы обрамляли лицо достойное кисти художника способного передать на холсте томные глаза, что обещали. Все эти прелести покоилось на точёных ногах. Так описывал её Евселович в минуты вдохновения. Ему бы тут же востребовать часть вознаграждения авансом, что в юридических услугах дело обычное. Но порядочный человек не станет хватать женщину в слезах, даже если она столь привлекательна. Награду он отложил до благополучного исхода дела, в чём мало сомневался. Знал дело директора и считал, что во время отката опровергнуть абсурдное обвинение не составит труда. Красавица была поднята с колен и обнадёженная отправлена во свояси, а Евселович, вопреки своей твёрдой установке не встревать в политические дела без приглашения НКВД, помчался в Москву на собственные средства. Там с помощью бывшего сокурсника по институту, пробился к большому начальнику, который по рекомендации отнёсся к нему весьма благожелательно. Начальник затребовал дело бывшего

 

- 41 -

директора, оно тут же легло на его стол. Полистал начальник дело, по мере листания благожелательность с его лица сникала. Захлопнув папку, он сухо сказал: «Возвращайтесь к себе, не думаю, что по этому делу можно ожидать положительного решения». В кулуарах дома напротив памятника Дзержинскому, опять же с помощью бывшего сокурсника, Евселович выяснил: действительно, ожидать нечего. Откат относился к некоторым ещё живым, но кто уже расстрелян, тот так и останется врагом народа, ибо партия не ошибается, когда ошибку исправить нельзя. По поводу расстрелянного жаловаться можно только только царю небесному, к нему атеист адвокат доступа не имел. Что тут поделаешь? В конце концов, и страшного – ничего. Ну, напрасная командировка без командировочных – всё. Не тут–то было, Видимо, начальник Новосибирского НКВД получил за Евселовича «втык» из Москвы. Возможно, тот, которого Евселович в Москве поставил в неловкое положение, накричал на новосибирского подчинённого: «Что это у тебя за бардак? Кому ни лень суются со всякими просьбами!» Короче говоря, по возвращению Евселович был вызван в кабинет, где новосибирский начальник процедил ему сквозь зубы несколько матерных фраз без англицизмов. Последняя фраза была: «Я тебе, бля, это припомню!» И припомнил. С началом войны Евселович стал японским шпионом. Якобы единственный радиотехник в Новосибирске чинил ему приёмник, он же чинил и кому-то из представителей японской миссии, вроде бы на самом деле являясь шпионским связным. Интересно, что радиотехник-связной, центральная фигура в деле Евселовича, не сел. Видимо, город нуждался в его редкой в то время профессии. Евселович же отправился в лагеря, как японский шпион по статье 58-6 с червонцем сроку и пятью годами «по рогам» - поражение в правах. Взяли его на выходе из ресторана в дни, когда ещё не были введены продовольственные карточки. За ужином Евселович не дожевал гуся, и тот недоглоданый гусь терзал его в голоде общих работ куда больше не полученного вознаграждения от красавицы. Но приоритеты дело наживное, в придурках с прежним восхищением вспоминал даму, от которой не вкусил, а гусь вспоминался лишь к баланде, когда хотелось сдобрить её юмором.

 

Шестёрка Шкода

 

Шестёрки – нечто вроде пионерии для кандидатов в воры. Впрочем, это обозначение применялось в более широком смысле. Шестерить, значило и прислуживать начальству, всякому влиятельному человеку. Но Шкода был прямым кандидатом в воры. Собственно говоря, в человеческом понимании он давно был вором, с малолетсва воровал на воле, но по возрасту в «закон» не подходил. Ивдельлаг как будто бы не предназначался малолеткам, следовательно Шкоде было не меньше восемнадцати. Значит, малолетним он был только с виду.. Короче говоря, низкорослый с лукавым мальчишеским лицом, Шкода выглядел пацаном лет пятнадцати. На воле его обучили делу щипача – карманника и в том деле он явно преуспел. Шкода был вездесущ, казалось, его можно видеть зыркающим по сторонам в разных местах одновременно. «Работал» он и с применением специальных орудий жульнического труда. На пример, был у него котелок с крышкой без дна. С тем котелком выходил к любителям варки хлебной пайки и просил местечка у костерка, после чего надо было суметь отвлечь хозяина от его варева на мгновенье. Для того был напарник, который подходил вроде постороннего с каким-нибудь вопросом. Мгновения хватало, чтоб накрыть чужое варево «инструментом» закрыть крышкой и затем выразить потерпевшему

 

- 42 -

соболезнование по поводу утраты. «Здесь за пайкой надо смотреть, - назидательно говорил Шкода. – Вот отвернулся, и твой котелок сперли, а мой остался». На счёт слова «сперли», нужно понимать, что им заменено словцо, которое может ввести редактора в затруднительное положение. Другой приём: Шкода являлся в барак менаять вроде бы непочатую банку консервированой рыбы в томате на пайку хлеба. Банка была совершенно целой и с весом. Неравноценный обмен объяснял тем, что получил «кешер» (посылку), консервов у него много, а хлеба нет. Как в целой банке оказывался песок, вместо объявленного на этикетке содержимого, знал только Шкода. На вид банка была безукоризненной. Все эти делишки не по специальности в лагере приносили редкие дивиденды. Обмануть можно только новичков, а этапы с ними не каждый день. Да и специальность щипача мало что давала, зекам в карманах нечего было держать». Пришлось Шкоде специализироваться на пенсне Евселовича. Нужно сказать, что в обиходе Евселович был человеком рассеяным, он и без Шкоды бывало искал своё пенсне чуть ли не имея его на носу. Шкода же или кто-нибудь из его подручных неутомимо за ним следили. Если в розыске ни моя, ни Скалдыцкого помощь не помагала, можно было не сомневаться, к раздаче хлеба объявится Шкода: «Дядь Семён, я нашёл ваши очки за пайку». Были случаи, когда он выпрашивал пайку в счёт будущей находки. Бывало, что и Евселович брал отсрочку оплаты. Их дела шли на взаимном доверии.

 

Иван Стругов

Читая эти истории с «легкого пера», читатель может вообразить, что жизнь в сталинских лагерях была разлюли-малина. Напоминаю, описан баландно-хлебный пир лагерных аристократов за счёт массы умирающих с голоду. В подтверждения приведу слова повара того отдалённого лесоповального лагпункта, с подходящим названием Полуношное. Отдалённым этот лагпункт был, если считать центром затерянный в северной тайге посёлок Ивдель. Кавказец повар Сулейман так оценивал обстановку с питанием среди тех, которым доверял: «Если я вылью масло в котёл, из расчёта два грамма на человека в день, никто его не заметит, скажут сожрали сами повара. Придут воры или суки меня убивать. Может быть, начальство за то, что ему не досталось, успеет выгнать, так и выгнанному припомнят. И на другом лагпункте тоже припомнят, воры пошлют туда ксиву. Жить хочу, кушать хочу. Потому масло дам сильным людям – защитят».

Посмотреть бы на тот лагпункт, к нему не дотянулись провода электричества. В запретной зоне от темна до светла полыхали осветительные костры. Ад кромешный с тенями людей, бродящих в поисках того, чего нет.

Иван Стругов – законный вор. По каким-то причинам воровское толковище разрешило ему числится бригадиром, но всю работу исполнял его помощник с дрыном. Спокойный не оруий, не бьющий, деже без мата в разговоре Стругов присутствовал. На этом спокойном человеке уже числилось две судимости за лагерные трупы – почти не размененная

 

- 43 -

четвертная сроку. И было его присутствие благом для вверенной ему бригады – такой бригадир гарант дополнительной пайки в сто грамм хлеба за якобы перевыполненые нормы выработки. Попробуй перевыполнение не насчитать. Был он плотно сбитым человеком лет под тридцать, который ощущал авторитет располагающего жизнью и смертью прочих, и как царёк тот авторитет иногда подкреплял специфической справедливостью воровсого закона. Бывало, откликался на мелкие просьбы зеков-мужиков, бывало, подкармливал доходяг. Кто не знал, что на нём висит, не поверил бы, что спокойный Ваня Стругов может изрубить человека топором, как коровью тушу. Приёмщиком выработки на лагпункте был тоже крупного сложения немец-бытовик. Иван Стругов жил с ним в ладах, часто покуривали вместе за спокойной беседой, но никогда вместе не ели, не чифирили - вору в законе есть с фраерами нельзя. У приёмщика срок подходил к концу. Перед освобождением ему придётся передавать наличность делового леса по акту. Недостача – новый срок. В последний месяц он старался свести сальдо, ему в том помогали, напиливали коротыши с концов деловой древесины, коротыши вставят в торцы штабелей для счёта, как за целый деловой ствол. Но недостача, видимо, была слишком велика, пришлось жать бригады. В каждой бригаде два-три неработающих вора без дополнительной пайки хлеба. Только бригада Ивана Стругова по-прежнему получала, но это не помогло. Возможно, были какие-то иные причины не выпускать этого человека на волю, известные только воровскому толковищу, толковище решило – карта выпала Стругову. Дело произошло на глазах многих, на моих глазах в том числе. Минуту перед тем обоих можно было видеть в открытую дверь выгороженной кабинки в бараке. Поыхивали дымком самокруток. Вдруг немец-приёмщик пулей вылетел из кабинки, за ним бежал Иван с топором. Спасся бы немец, если б добежал до вахты, входную дверь барака прикрывал шестёрка Попугайчик. Пока отталкивал, Стругов настиг. Голова немца превратилась в кровавое месиво - после фронта, первое убийство на моих глазах. Будет ещё. Тем же днём Стругова на подводе повезли на центральный лагерный пункт. В подводе посадили «на комора». Раздели до гола и связали за спиной руки. Кто может вообразить тучи таёжных комаров-вампиров, тот поймёт счёт Стругова тридцати километров до Ивделя. Но это отсебятина начальства, которому убитый чем-то был дорог. Другим за лагерное убийство и того не полагалось. Мелочь. Незасчёт отсиженного к четвертной.

***

Видать, когда-то, после сорок восьмого года, умница Лаврентий Палыч, запершись в кабинете на Лубянке, прикинул задачки Хозяина по освоению пустынных холодных окраин империи. Предназначенная тому лагерная сила прямо по Марксу эффективной не была. Картина получалась печальная, на все задумки хозяина земли советской зеков явно не хватало, а новый набор в лагеря на тот год не планировался. Это же не с кондачка - взял да набрал. Нужно назначить главарей заговора, арестовать, судить – сценарий с режесурой, с репетициями, чтоб без задоринки. Потом разнорядки по областям страны. Да пока ещё соберут, пока отправят. Короче, необходимо изыскивать внутренний резерв повышения производительности труда. Не напрасно заперся в кабинете Палыч, к Хозяину пошёл с мотивированными мероприятиями. Например, молодые здоровые зечки отлынивают от

 

- 44 -

работы по беременности. Разве удержишь в зоне при мужиках? Не работают, пока кормят грудью, да ещё для того им специальные условия. Зечек от зеков отделить, тогда и охране не будет на кого вину перекидывать. Это для начала. Второе. Хозяин в щедроте душевной решил, что в разрушенной войной стране лучше заставить работать, чем тратить на расстрел девять грамм. Смертную казнь отменили, в обмен на четвертную срока вместо прежнего предела в десять лет. Непродуманный шаг. Пошла убыль рабочей силы от рук бандитов. Кому малости отсиженного от большого срока не жалко при охоте к перемене мест или в тёплую тюрьму на следствие в зиму, тот убивает кого ни попадя и сам о себе докладывает. Отменить этот вредный закон, вышку вернуть, четвертную срока оставить. Умно? Ничего не скажешь, знает Лаврентий Палыч лагерную жизнь. Он, за какое дело не возьмётся – всё до тонкости. Но это ещё и не всё. Грядет главная лагерная реформа. Палыч, и страну реформировал бы, но на то есть Хозяин. Хозяин знает, если кого он в контрики определил, тот посаженный контриком и стал. Опять же, всякие бандеры из западно-украинских мест, прибалты. Ещё, кто тех бандер и прибалтов с оружием в руках прятал, поил-кормил – в общем, не малая часть из Западной Украины и Прибалтийских стран. Всем этим и тем, кого сам Хозяин в контрики определил, всей пятьдесят восьмой статье послабления опасны. Хозяин не дурак, он всё на себя прикидывает. Ну, упаси Бог, сделал бы его контриком Палыч, разве и он не таил бы обиду на власть? То-то. И эту хозяйскую черту Палыч учёл в проекте лагерной реформы. Контриков собрать в отдельные Особые лагеря, как бы для установления режима покруче. Ну, там бараки на ночь запирать. Какая разница человеку, который спит, заперт он или нет? Говорят, что номера зекам-контрикам на грудь, спину, над коленом и на шапку сам Виссарионыч добавил к бериевскому проэкту. С номерами или без, Палыч получит ударную рабочую силу для комсомольских строек, работать которой без блатных никто не будет мешать. Вот ведь парадокс. Казалось, именно эти, на власть обиженные, должны филонить, а они работяги. Привыкли ишачить - иначе не могут.

Началось. Женские бараки сначала отделили забором. Ну, забор для зеков, что слону дробина. С одного края ставили, с другого разбирали. Тогда забор двойной с овчаркой в середине. Овчарка скалилась до темна – тем же вечером отравили. Тогда вышки поставили с часовыми и объявили огневой запретной зоной – не попрыгаешь. В первый день женщины забастовали, на работу не вышли. Собрали их жучки-воровки, из сытых, у вахты, откуда развод на работы. Орали жучки начальнику: «Начальник! Работать не пойдём! Кто нас … того… будет? Ты, что ли?» Конечно, не «того» они орали – напрямую, но я не стану тем прямым словом барышень-читательниц в краску вгонять, хотя и модно сейчас. С тем малым бунтом справились.

Следующим делом стали собирать воров на штрафные лагерные пункты. Ворам по их закону работать в лагерях нельзя под страхом «ссучивания», то есть лишения воровской масти и угрозой ножа. До бериевских реформ лагпункты во всех лагерях разделялись на те, где верховодили воры и те, где верховодили суки. Когда этап подводили к вахте, первым делом те и другие справлялись, чей лагпункт. Если «масть» не подходила, внутрь не шли, и начальство во избежание поножовщины требование удовлетворяло. С другой стороны, особенно допекавшим, грозили отправить «на чужой» лагпункт. По бериевской реформе воров и их заметных «шестёрок» собирали на этап жёстко, противились они. Без мужиков-фраеров – от кого пожива? Будут пауками в банке. В Ивдельлаге при сборе воров на этап

 

- 45 -

какой-то шестерик прибил гвоздями мошонку к тумбочке. Надзиратель побежал к начальству запрашивать, как быть? И получил приказ отправить вместе с тумбочкой. Остались суки без воров, пайка мужицкая от того не прибавилась. Но это уже контриков не колышит, их самих начали свозить в те самые Особые лагеря ужесточённого режима. Два письма в год, по отбою бараки на запор с тюремной парашей на ночь. Как в тюрьмах. Ну, и сталинские номера. Стал я номер О-210. Процедура навешивания номеров была такая: В УРЧе (Учётно-распределительная часть) на столе горкой лежали белые латки размером 10 х 5 сантиметров, чёрная мастика, подушечка, печатки букв и цифр. Зеков обязали вырезать дырку в одежде поменьше латки в месте, где эту латку с нанесенным номером пришьёт. Исполнилось это не без кандея для многих. Одни никак не хотели себя нумеровать, другие наоборот, нашили номера на верхнюю одежду сплошь. Ещё начальство желало, чтоб днём по зоне зеки ходили побригадно строем, а не в одиночку куда попало. Из всех этих новшеств внедрилось только запирание бараков на ночь и номера. Два письма в год отправляли по норме, сверх нормы посылали для них «вольняшки». На строительстве без вольных специалистов и шоферов транспорта не обойтись, им нужны разные поделки, а в магазине не купишь. В каком магазине при Сталине видели вы, скажем, оградки для могил на продажу? А люди мрут. Ещё, скажем, шифонер или даже простую тумбочку. Если в магазине, так за взятку или по разнорядке, а в рабочей зоне почти задарма. Сделают, в условленном месте положат – после сьёма зеков выноси. В общем, вбросить на воле письмо в почтовый ящик мало кто отказывал. Ну и бригада в отхожем месте за бараком облегчалась не строем. Не может бригада из-за каждого строем в сортир ходить. Поводили надзиратели бригады в столовую день-два, на том кончилось. Короче, хочешь от зека работы – придётся многим поступиться. Зато лагеря получились наглядным воплощением внедрённого социализма: от каждого по способности – каждому по труду. За перевыполнение норм выработки сто, двести или даже триста граммов хлеба дополнительно. Особо отличившимся, бывало, и кусок морковной запеканки. Социализм, но и с элементами коммунизма, они в масштабе страны и гению революции, товарищу Ленину, не удались. Только мечтал, что когда-нибудь будет, а в лагере - пожалуйста. Никакого денежного оборота. Вот, стали Особые лагеря провозвестниками грядущего счастья на Земле.

Ладно уж. Какой формацией не обзови, польза зекам без воров и сук ощутилась уже в дороге к тем самым Особым лагерям. Сколько каждому причиталось дорожного пайка, столько получил. Пусть за вычетом украденного самим конвем. Конвойная кража не разбой на глазах и от всего эшелона не так уж много. По всей необъятной империи запыхтели паровозы, волокли паровозы телячьи вагоны, опутанные колючей проволокой с часовыми на площадках. В Воркуту, в Тайшет, в Бухту Ванина – ивдельлаговцев повезли в казахские степи к станции Карабас. Помните детское пугало в сказке про Карабаса-Барабаса? Одинокое строение той станции в пересохшей степи подходило для его обиталища. От станции пёхом в колонне по пять километров десять в клубах пыли поднятой сотнями ног. Вот и наше обиталище с названием Песчанлаг. По началу пяток круглых недостроенных бараков-юрт, человек на сто каждый, окружённых ещё не серьёзным забором из колючей проволоки в один ряд. При нас же до запуска этапа внутрь конвой вывел оттуда строителей, таких же зеков, им эта зона была рабочей, а нам будет жилой. В тех юртах-бараках

 

- 46 -

Виссарионыч наверно узрел элемент казахского национализма, через годок их заменят стандартными гулаговскими бараками большей вместимости, интернациональными по форме: что у Гитлера в кацетах, то и в сталинских лагерях. Учились вожди друг у друга. Не стану кривить душой: ни газовых камер, ни виселиц у товарища Сталина не было. Сами помирали от голода в конце сороковых. Потом стало малость легче. Разница у вождей была в задачах. Гитлер в кацетах искоренял – Сталин строил даровой рабочей силой там, где вольный человек и за деньги не станет.

В новом лагере мы услышали и новый ритуал смены часовых: «Пост по охране изменников родины сдал», - орал уходящий. То же «принял» орал заступающий. Это начальство придумало, чтоб придать важность службе охранников. Охраняют, мол, не каких-то воришек-жуликов, мол, доверены им опасные контрреволюционеры, чем охрана должна гордиться. Что орут за зоной – зекам, плюнуть и растереть. Хоть горшком назови, только в печь не ставь. Бандеры с прибалтами, эту родину даже и мачехой не считают, она для них баба Яга. Бандер с прибалтами много. Куда больше исконных подданных царя Иосифа. Что их подавляющее большинство каждый убедился, когда из теплушек выгнали. В теплушках думали, что так получилось только в своём вагоне. Была ли такая же структура во всех Особых лагерях, судить не берусь, на лагерном пункте строителей нового города Чурубай Нура – точно. Можно полагать, что и во всём этом Песчанлаге украинцы с прибалтами преобладали. Случалось, проводили колонны других лагпунктов поблизости – видели. Чем лица бандер отличались от прочих, мне и определить трудно – только отличались. Прибалты отличались зримо, костистостью более заметной при их росте. Держались прибалты и бандеры земляков кучно, мало кто из прибалтов вообще понимал русский язык. В отношении «засилья» вновь присоединённых к советскому народу в Песчанлаге, можно себе представить такой разговор в кабинете Лаврентия Палыча. Начальник Песчанлага сказал: «Задачу поставили мне серьёзную с малым сроком исполнения. Чтоб дать стране карагандинский уголь и урановую руду для бомбы в срок, пришлите работяг контриков. Да не бывших комсомольцев, понаторевших отлынивать от работы». На том, видать, порешили. Был ли, не был такой разговор, мы у Лаврентия Палыча спросить опоздали.

Вот, значит, прибыли в Чурубай-Нуру в таком составе, собранные из разных лагерных пунктов лесоповального, по славе, штрафного Ивдельлага, и тут же бандеры с прибалтийцами забегали по баракам в поисках земляков. Ощутили они силу большинства и не хотели, как в бытовом лагере каждый только за себя, при ворах, сила которых в том, что вместе. То же у сук и так называемых приблатнённых, отличимых от воров тем, что начальство им благоволит. Без тех и других и новые Особые лагеря ещё не обошлись, оказалось, что некоторые контрики в общих лагерях свою статью блатным напуском прикрывали. Но таких была горсть, а бандеры здесь осознали возможность себя защитить. Что в лагерях защищать? Жизнь, она везде жизнь. Какая бы не была. Да и в большой советской зоне не так уж, чтоб очень отличалась от малой зоны лагерной. Даже голод в те годы был везде. Распределение, оно тоже везде и зависит от распределяющего. В лагере его

 

- 47 -

зовут нарядчиком. Нарядчик может послать бригаду на работу полегче, а то ведь есть и каторжная. Бригада может плотить лес для сплава в ледяной воде, может на пилораме сухой работать. Свой повар - баланда со дна, а не поверху водица. Даже у пайки хлеба есть горбушка и серединка сырая. Значит, свой хлеборез в голоде - достижение. Лепило в санчасти – лимит освобождения от работы. Ну, и так далее. Всё это в борьбе за существование, в которой «смерть» не красное словцо. В общих лагерях трупы зарубленных, зарезанных, удавленных в борьбе за лагерные блага составляли не малую часть лагерного кладбища. Вот и в Особый лагерь при большинстве бандер и прибалтов прибыло сколько-то «полусвета» прежних лагерей, иначе «приблатнённых». В общих лагерях вместе с суками это был «актив» лагерного начальства.

Пока зеки нового лагпункта друг к другу присматривались, приблатнённые успели многое к рукам прибрать. Им, не связанным и воровским законом, это просто. Перед начальством били себя в грудь: они в каэрах по ошибке, люди советские и будут стоять против враждебных сил. Лизали начальству зады ещё более, чем в прежних лагерях, потому что чувствовали зыбкость власти малого количества над подавляющим большинством. Чтоб увеличить себе поддержку, эти люди распустили слушок, будто бы бандеры и прибалты всех прочих собираются перерезать, стали собирать в свой барак-юрту кого уговором, кого силой. Атмосфера накалялась, назревало то, что коммунисты называют революционной ситуацией.

У прибалтов с украинцами поначалу были какие-то свои разногласия. Прибалты, народ хуторской, угрюмый, прижимистый, мало приученный к общности. Хуторяне каждый за себя. Поначалу и украинцев, бандер, они причисляли к русским угнетателям, видимо, по языковой близости, но выражаясь в терминах тех же коммунистов, разногласия украинцев и прибалтов не носили непримеримый характер. Через пару недель после прибытия на этот лагерный пункт образовались три группировки. Бандеры с прибалтами противостояли приблатнённым, которым благоволило начальство. Третей группой были нейтралы, неизбежные во всякой политической борьбе, она же борьба за кормушку, а борьба с применением оружия есть война, которая по мнению умных людей не более, чем продолжение политики иными средствами. Так вот, средств этих было больше у прибалтов с украинцами, потому что они работали в рабочей зоне, где железа хоть отбавляй при средствах для заточки. Да и народу куда больше, при том, что интеллигенты «Фан Фанычи» и «Сидор Поликарпычи» были нейтралами благожелательным к бандерам в расчёте на более справедливое распределение, а так же по нелюбви к обидчице-родине. Короче говоря, в одно утро погожего нерабочего дня барак-юрта обжитая приблатнёнными, уже названная бараком АТП, запылала разом со всех сторон. Не многие, кто успел выскочить из огня, мчались прямо на вахту, вахта маячила спасением, но на середине пути их ожидали. Кто-то предпочёл более близкую запретную зону, и там был застрелен с вышек охраной. Всего трупов, исключая сгоревших в бараке, насчитали шесть. Удивительное дело – обошлось без каких бы то ни было репресий властей. Видимо, от греха всё списали на будто стихийно возникший пожар. Далее в Особом лагере наступила тощая, но желанная справедливость

 

- 48 -

под лозунгом бандер «смерть зека – радость ЧеКа». Такая справедливость, что повар из них же боялся себе налить баланду погуще. Однажды тоже в погожий нерабочий день по баракам бандеры водили человека с табличкой на груди. На ней было написано полу по-русски, полу по-украински «я у своих товаришив вкрав цукор». Этот бедолага, тоже из их среды, неся недельный паёк сахара на бригаду, не удержался и сколько-то съел. В каждом бараке он влазил на табурет и орал: «Внимание! Я у своих товаришив вкрав цукор!», при том палец его указывал на табличку. Присутствовавший при том надзиратель предложил посадить его в БУР, но ему отказали.

Вскоре после смерти мудрого из мудрейших в Москве положение в лагерях изменилось к лучшему. Стали давать часть заработанных денег. Но и тогда справедливость в Особом лагере торжествовала. Нередко у ящика для жалоб можно было прочесть объявление: «Потерявший деньги получит их у дневального такого-то барака, назвав сумму». Вольные в рабочей зоне говорили, что их собирали для разъяснения, будто изменники родины пишут эти объявления специально, чтоб думали, будто садят честных хороших людей. Но я-то знаю – не специально. Нашедший что-то в том лагере трижды подумает прежде, чем себе присвоить. Суд у бандер был коротким и жестоким.

Что же сказать напоследок? Скажу так: Господи, слава Тебе, за то, что это кончилось. Будем думать - навсегда.