«Места не столь отдаленные»

 

«Бледное горе стоит у тяжелых ворот моих

стражем отчаяния».

Оскар Уайльд,

«Баллада о Редингской тюрьме».

 

29 марта 1942 года в два часа ночи проснулся от настойчивого стука.

 

«Милиция. Проверка документов», — ответили на мой вопрос. В открытую дверь протиснулись два чекиста и бородатый мужик в тулупе. Один из военных, осведомившись о фамилии, протянул бумажку, оказавшуюся ордером на обыск и арест, и в маленькой однокомнатной квартире на втором этаже коттеджа, обставленной небольшим сосновым столом, железной кроватью и фанерным шкафом, начался погром.

Рылись тщательно, со знанием грязного дела. Все, что можно было перевернуть, перевернули, распотрошили. Документы, письма, фотографии, записные книжки сложили на стол. Набралась небольшая кучка. Агенты несколько озадаченно смотрели на мизерный улов — все же главный инженер крупнейшей на Урале электростанции, а денег, ценных вещей, запасов продуктов нет.

К пяти утра все было закончено. Составлен акт обыска, под которым заставили расписаться меня и мужика в тулупе как понятого. Затем велели одеться, вывели на двор, усадили в сани. Понятой, оказавшийся кучером, взял в руки вожжи, и мы поехали по безлюдным еще улицам сугрэсовского поселка.

Рядом сидел один чекист, второй остался, чтобы провести обыск в кабинете на станции. С щемящим сердцем оглядывался на удаляющуюся ГРЭС, возможно, видел ее в последний раз.

Часа через полтора сделали остановку в Пышминском райотделе НКВД. Начальник, закончив пить чай со сдобными булочками, развалившись в кресле и рассматривая меня, спросил:

— Как же так получилось, Ефимов?

— Это я должен задать такой вопрос вам.

— Сейчас ваше право задавать вопросы закончилось, пришло время отвечать за свои действия и признавать вину, — усмехнулся чекист.

— За свои действия я спокоен и никакой вины за собой не вижу.

— Вначале все так говорят, да заканчивают по- другому.

Начальник хотел еще что-то спросить, но зазвонил телефон. Послушав, ответил в трубку. «Подождите немного», а затем, указав на меня, махнул рукой. Дальше тащились по направлению в Свердловск без остановок.

К областному управлению на Ленина, 17, добрались в девятом часу. Возница подогнал сани к служебному входу со стороны ул. Вайнера, и меня водворили в

 

приемник — большую комнату без окон, с двумя массивными дверями. Вскоре появился мужик с нехитрым приспособлением и снял отпечатки пальцев с обеих рук. Тут же другой детина машинкой остриг шевелюру, передав далее фотографу, запечатлевшему меня допотопным прибором, предварительно повесив на мою шею шестизначный номер спереди, с боков и сзади. Затем писарь заполнил формуляр, и в системе ГУЛАГа к многим миллионам добавилась еще одна единица.

Закончилось все тщательным, унизительным обыском и водворением в камеру внутренней тюрьмы. Камера с побеленными стенами и потолком, окном, забранным решеткой и деревянным щитом, дверью, обитой железными листами, с квадратным закрывающимся окошечком (кормушкой) и круглым отверстием над ним (волчком) с металлической заслонкой и зарешеченной в нише электролампочкой производила мрачное впечатление.

Обстановка в каземате состояла из четырех кроватей с постельными принадлежностями, от подъема до отбоя пристегнутых к стенам, двух тумбочек, круглых стульчиков с заделанными в пол ножками и параши — деревянной кадушки с крышкой для естественных надобностей.

Бывшие в камере «квартиранты», двое уже в годах и один молодой, безучастно рассматривали меня, ни о чем не спрашивая. Бросились в глаза костлявые фигуры, землистого цвета лица с глубоко запавшими глазами. Так молча просидели до ужина и, получив по крошечной порции каши из сечки, улеглись спать.

На следующий день из отрывочных разговоров понял, что сидят сокамерники по три-четыре месяца, на допросах доведены до предела человеческих возможностей. «Что же дальше», — поинтересовался я. Старики промолчали, опустив головы, а парень, зло выругавшись, коротко ответил: «По 15 лет концлагерей обеспечено».

До ареста эти трое друг друга не знали, проходили по разным делам. В чем они обвинялись, не было сказано ни слова.

На третий день вечером увели на допрос. Внутренняя тюрьма соединялась переходом с главным зданием, и конвоир по лестничным клеткам привел меня на третий этаж, где вдоль коридора, как в гостинице (это, действительно, когда-то была гостиница), располагалось множество дверей, в одну из которых мы вошли.

За столом, стоящим боком к окну с металлической

 

решеткой, сидел чекист лет сорока, в форме, с двумя шпалами в петлицах. Подписав конвоиру квиток о принятии арестованного, некоторое время, уткнувшись в лежащую на столе папку с делом, молчал, затем, отложив ее в сторону, поднял голову и проговорил:

— Что ж, давайте знакомиться. Моя фамилия Титов. Я назначен следователем по вашему делу. Можете сесть,

— он указал рукой на табуретку в углу напротив стола. Почему табуретка, а не стул, понял позднее.

— Поскольку вы новичок, — продолжал следователь,

— хочу дать полезный совет. Чтобы не подвергать себя ненужным переживаниям и не затягивать следствие, следует набраться мужества и чистосердечно рассказать о содеянных преступлениях.

— Но я никаких преступлений не совершал и сознаваться мне не в чем.

— Неужели вы всерьез думаете, что сюда доставляют просто так, для приятной беседы?

— В данном случае совершена ошибка.

— Ошибка, — усмехнулся следователь. — Здесь она исключена. Вот тут, — он похлопал ладонью по папке, — зафиксированы все ваши вражеские действия.

— Так прямо вражеские!

— А как же их иначе расценить? Скажем, приезжают на станцию зампредсовнаркома т. Первухин и первый секретарь обкома партии т. Андрианов — встречаете вы их организованной аварией, с полным сбросом нагрузки и остановкой работы оборонных заводов. В напряженный момент с углем вы устраиваете аварию с козловым краном, оставив станцию без топлива, и снова пострадала оборона. Далее, организация зашлаковки в ночное время двух котлов с их остановом и сбросом нагрузки. Даже этих примеров достаточно для спроса по всей строгости военного времени. А вы говорите — ошибка. Не ошибка, а самые настоящие вражеские действия.

— Но говорить так может человек, недостаточно хорошо знающий действительное положение в энергетике Урала.

При этих словах следователь досадливо поморщился, но промолчал.

— Ведь что получается, — продолжал я. — Времени на профилактический ремонт не дается, материалов нет, уголь на 50 процентов с породой. Красногорская, Кизеловская, Егоршинская, Богословская накануне полного развала, если все останется без изменения...

 

— Хватит болтать, — визгливо перебил следователь, ударив кулаком по столу. — Мы знаем, что не на одной СУГРЭС идет вредительство. Вот эту шайку и нужно разоблачить как можно скорее.

— Какую шайку? — возмутился я. — ИТР, мастера, не говоря уже о рабочих, хлещутся без выходных, дежурят в неурочное время, а у вас поворачивается язык говорить такое.

— Молчать! — заорал следователь, вскакивая. — Разболтался не в меру. Будете отвечать только на вопросы, которые задаю я.

Потоптавшись за столом, сел, вытащил из ящика лист бумаги, ручку, поставил дату, печатными буквами вывел заголовок «Протокол допроса» и задал первый вопрос: Ф.И.О., в качестве кого работал до ареста? Не торопясь, записал. Второй вопрос: назовите дату организации на станции контрреволюционной вредительской группы?

— Так, так, — спокойно произнес чекист, постукивая ручкой по столу. — Вредительство шло, а группы не было.

Третий вопрос: кто возглавлял диверсионное формирование? Значит, действовали без руководства, кто во что горазд. Четвертый вопрос: Ф.И.О. членов группы, место их работы?

— Ну что же, — после продолжительного молчания заключил Титов, — запишем, что подследственный на заданные вопросы отвечать отказался.

Подвинув протокол на край стола, предложил:

— Подписывайте!

— Такую бумажку подписывать не буду, — решительно заявил я.

— Это почему же? — нахмурился следователь.

— Потому что не надо передергивать. На все вопросы даны ясные ответы, других не будет.

— Ах вот как! — яростно зашипел чекист. — Ничего, ничего, посмотрим, что последует в скором времени, когда ваши дружки раскроют полностью вашу подлую вражескую деятельность, мерзавец!

— Прежде всего прошу не оскорблять, иначе...

Но Титов не дал договорить, размахивая кулаками, выкрикивал, что на фронтах погибают честные, преданные советской власти люди, а вот такие типы работают на фашистов.

— Что вы такую ерунду болтаете? — не выдержав, выкрикнул я.

 

Следователь даже опешил вначале, затем угрожающе выдохнул:

— Провокационное оскорбление сотрудника следственного отдела! Это вам так не пройдет.

Что-то быстро написал на листке, расписался, затем позвонил по телефону. Вскоре появились два охранника. С полученной запиской меня свели на первый этаж, усадили в «черный ворон» и увезли в центральную тюрьму, где водворили в карцер.

Карцер — помещение размером 2,5x2,5 метра, с бетонным полом и стенами без окна, не отапливаемое. Кроме маленькой деревянной параши без крышки, ничего больше нет. В зарешеченном проеме над дверью — электрическая лампочка.

В этом склепе продержали десять суток. Рацион — 200 граммов хлеба и кружка воды. Но самое страшное — холод.

Почти трое суток продержался на ногах. Больше выдержать не мог, садился на пол и тут же валился на бок, засыпая. Приходил в себя от боли в сердце, окостеневший. С превеликим трудом вставал, разминался, снова ложился, проделывая все как бы в забытьи, потеряв представление о времени. В конце концов, полуживого, двое конвоиров вытащили меня из этого «холодильника», втолкнули в машину и привезли на Ленина, 17, уже в одиночную камеру.

Очнулся в кровати. Около стояла женщина в белом халате. Заметив, что я открыл глаза, спросила о самочувствии. Говорить не мог. Выпоив кружку горячей воды, проверила пульс. Сказав дежурному, чтобы кровать не убирал, ушла.

Вечером дежурный с трудом поднял с постели. На тумбочке стояла миска с обеденной похлебкой и вечерней кашей, рядом — пайка хлеба. После еды сознание окончательно прояснилось, сердце перестало ломить. Перед самым отбоем увели на допрос.

Титов, внимательно осмотрев меня, остался доволен.

— Надеюсь, Ефимов, ты понял, что в бирюльки здесь играть не собираются, — изрек он, подойдя к табуретке. — Единственная возможность остаться живым заключается в чистосердечном признании. Запирательство бессмысленно.

— А мне не в чем признаваться, — как можно спокойнее ответил я. — Ни о каком вредительстве на

 

станции не слышал, о диверсионно-вредительскои группе также ничего не знаю.

— Да...а, — зло протянул следователь. — Видимо, никаких выводов делать не собираетесь. Что же, чем дальше запирательство, тем меньше шансов.

Вернувшись к столу, Титов вытащил из ящика толстую папку с бумагами и углубился в их просмотр. Прошло не менее трех часов. Не очухавшегося от карцера, меня одолевала слабость. Голова не удерживалась на шее, дергалась в разные стороны. Спину, лишенную опоры, ломило — вот что значит табуретка. Еще примерно через полчаса, окончательно потеряв контроль над телом, свалился с сидения, чувствительно ударившись скулой о доски пола. После этого, как только я начинал неестественно раскачиваться, закрывая глаза, следователь громко хлопал в ладоши. И если это не помогало, приводил в сознание ударом ребром ладони по беззащитной шее.

Оказалось, что лишение сна — чрезвычайно мучительный элемент пыток. В дальнейшем приходилось встречать людей, доведенных на допросах бессонницей до психического расстройства.

Решив в полной мере применить этот бескровный метод, следователь дал указание пресекать попытки спать и в камере. Едва дежурный замечал, глядя в волчок, что поднадзорный сидит, закрыв глаза, и не шевелится, сейчас же понуждал вставать. Но вскоре у меня выработался своего рода условный рефлекс. Садился на табуретку, упершись спиной в стену и расставив ноги, хватался пальцами рук за край сидения и немедленно засыпал. Также немедленно открывались глаза и приходили в движение руки при возникновении шума открываемой двери. Случалось, что рефлекс не срабатывал. Чувствительным тычком и стаскиванием со стула заканчивалось пробуждение.

Урывочный, настороженный полусон, казалось, приносил мало облегчения, и все внутренние силы направлялись сейчас на то, чтобы не свихнуться.

Прошло 20 суток. Лицо у меня как бы очугунело, голова гудела, резало глаза. При ходьбе шатался как пьяный. Но на домогательства следователя отвечал сейчас односложно — вредительством не занимался, никаких диверсионных групп не знаю.

На 25-е сутки «конвейера» на допрос привели в большую комнату в подвальном помещении без окон, с

 

двумя массивными деревянными столами. На одной из четырех расставленных табуреток сидел Титов. После продолжительного молчания стало понятно — кого-то поджидает. Видимо, привели избивать, обреченно подумал я, стараясь подавить нервную дрожь.

Вскоре в бесшумно раскрывшуюся дверь вошли два чекиста. Один грузный, лет под 50, с ромбом в петлицах и со знаком депутата ВЦИКа, второй лет 45, с двумя шпалами. Усевшись, оба молча разглядывали меня. Затем депутат вынул коробку с папиросами, закурил и протянул коробку мне. Услышав в ответ: «Не курю», — положил папиросы на стол. Сделав несколько затяжек, спросил, почему так долго морочу следователю голову.

— Меня обвиняют в действиях, которых я не совершал, и заставляют сознаваться в том, чего я не знаю.

— Здесь явно все не так, — проговорил «слуга народа». — Следователь вас не обвиняет, а констатирует имеющиеся данные, факты. Обвинять вас будет суд.

— Надеюсь, до этого не дойдет, — заметил я.

— Что же, надежды юношей питают, — выдавил из себя ромбист. — Тем не менее, чистосердечное признание будет вам только на пользу.

— Значит, вы предлагаете мне говорить то, чего не было, клеветать на ни в чем не повинных людей? Но на это я никогда не пойду, что бы со мной ни делали.

И тут «слуга» как с цепи сорвался. Сделав зверское лицо, подскочил, размахивая кулаками перед моим носом, извергая потоки отборного мата, перемежающиеся с различными угрозами. Какими только эпитетами он меня не обложил, каких ярлыков не навешал. Продолжался психопатический наскок минут 20 и закончился цитатой ренегата Горького: «Если враг не сдается — его уничтожают».

Прошел май. Пока никаких изменений в режиме следствия не обнаруживалось. Приходилось лишь гадать, когда и где совершится уничтожение «врага». И вот в начале июня 1942 года было приказано собраться с вещами.

Доставили в центральную тюрьму, водворили в одну из общих камер, забитую сверх всякого предела арестантами, лежащими на полу в трусах или подштанниках. Воздух в помещении был настолько зловонным, казалось, что загнанные сюда люди обречены на гибель. Однако закрывавшая полностью цементный пол людская плоть шевелилась, кашляла, чесалась, то есть

 

 

проявляла признаки жизни. Ошеломленный, стоял около большой параши, не зная, что делать.

— А вы раздевайтесь скорее, — посоветовал лежащий рядом с кадушкой костлявый старик в красных трусах. — Одетому здесь не выдержать.

Стянув уже прилипшую к телу одежду и замотав все в пальто, уселся в одних трусах на узел, прислонившись голой спиной к вонючей кадушке.

В тюрьме продержали более месяца. Когда в августе вызвали с вещами, даже не предполагал, что вновь окажусь на Ленина, 17.

Доставленный вечером на допрос в тот же кабинет на третьем этаже, увидел сидящего за столом крепкого сложения чекиста лет 45, с двумя шпалами в петлицах. Полистав лежащую на столе папку, он откинулся на спинку кресла, вытянув руки.

— Ну что ж, заговорил несколько глуховатым голосом, сжимая и расправляя мощные кулаки. — Давайте знакомиться. Моя фамилия Балховитинов, назначен по вашему делу следователем. Я из Москвы, на Урале не впервые. Довелось расследовать на одном оборонном заводе подготавливаемую диверсию, — доверительно продолжал чекист. — С помощью инженеров, рабочих удалось вовремя предотвратить преступную акцию, а вот с вами пока не получается. Не хотите помогать следствию, покрываете вредителей. Нам как можно скорее нужно найти с вами общий язык.

— Что могу ответить? — начал я, шевеля пальцами рук, положенными, согласно правилам, на колени. — Один высокопоставленный сотрудник сказал мне здесь, что незачем питать надежд, требовал признания несуществующей вины, материл, обещал уничтожить, вел себя, как жандарм...

— Это вы оставьте, — посуровев, прервал следователь. — Идет война, фашисты топчут нашу землю, а пятая колонна им помогает. Есть ведь такая и на СУГ- РЭС. А вы молчите.

— Ну вот, чем дальше, тем больше, — вздохнул я. — Титов обвинял во вредительстве и участии в диверсионной группе, Балховитинов в том же самом, но под новым названием. Я еще раз заявляю, что никаким вредительством не занимался, о диверсионных группах и пятых колоннах ничего не знаю.

— Не занимались, не знаете, — иронически усмех-

 

нулся следователь. — Может быть, фамилий Оболенский, Бабкин, Калиновский тоже не знаете?

— Они арестованы?

Не отвечая на вопрос, Балховитинов продолжал:

— При собеседовании все трое сообщили интересные факты о вашей «деятельности».

— Это, конечно, ваши осведомители?

— Запомните раз и навсегда, Ефимов, вопросы здесь задаю только я.

— Тогда хочу ознакомиться с этими интересными «фактами».

— Придет время — ознакомитесь, — пообещал следователь. — А сейчас давайте по существу дела.

Так вновь закрутился «конвейер» с бессонными ночами и дневными бдениями. Лицо опять очугунело. Окружающее начало представляться словно в тумане. Зачастую переставал слышать и понимать вопросы, расплачиваясь чувствительными тычками тренированного кулака.

Вскоре из намеков при допросах, возросшей агрессивности следователя предположил — на станции что-то случилось, видимо, серьезное. А тут еще бессонные и бесплодные для чекиста ночи. По любому поводу он заводился, как говорят, с полуоборота, начинал кричать, материться, угрожать. В один из таких приступов ударил меня кулачищем по правой скуле. Не знаю, сколько прошло времени, пока очнулся. Голова гудела, перед глазами мелькали красные круги. Изо рта и рассеченной верхней губы текла по щеке кровь.

Заметив, что прихожу в себя, ощупываю руками разбитое лицо, следователь достаточно громко пробурчал:

— Живуч, вражина! — и уже непосредственно ко мне: — Запомни хорошенько: будешь запираться — пеняй на себя.

Больше разговаривать не стал, написал записку, позвонил по телефону. Вскоре пришли два опричника, подхватили меня под руки и сволокли вниз. Один из них принес из камеры пальто и шапку. Через час пришел в себя уже на полу карцера, привалившись спиной к параше. Сильно знобило.

Осторожно обследуя онемевшую щеку, установил, что выбит один из коренных зубов и удерживается на каком-то шмотке от десны. Шатался верхний зуб напро-

 

тив глаза. В нескольких местах рассечена внутренняя сторона щеки.

Чтобы покончить все сразу, пальцами оторвал коренной зуб. Второй зуб оставил в покое. Нужно сказать, что вскоре он укрепился на старом месте.

Продержали в карцере пять суток. Когда вахтер вывел в большую приемную с длинным столом и скамьями, на одну из которых посадил, вид у меня был, видимо, настолько замогильный, что подметавший помещение арестант принес откуда-то полную миску каши из сечки и молча поставил передо мной. Пробормотав: «Спасибо», — начал быстро поглощать варево, памятуя, — появится конвой, и прощай еда.

В этот момент в приемник привели шестерых арестованных. Одного из них — мастера звена ремонтников по дымососам на станции (фамилию не запомнил) — сразу узнал. Он, хотя и с трудом, но тоже догадался, с кем встретился. Успел только сообщить, что в начале мая произошла авария на турбогенераторе № 1 — переломился вал. Главным инженером станции назначен Молоканов. Появившийся конвой прервал беседу.

Известие о турбогенераторе, естественно, не обрадовало: на «козла» можно сейчас валить все.

Вечером притащили на допрос. Мой внешний вид удовлетворил Балховитинова. Потирая руки, он осведомился, сделал ли я необходимые выводы? Услышав ответ, сокрушенно покачал головой.

— Значит, решено добровольно отправиться на тот свет. Глупо, конечно. Вот послушайте, что сообщается о вашей антисоветской направленности.

Следователь вынул из ящика «Дело», открыл в нужном месте и зачитал один из протоколов показаний. Там значилось: «В начале октября 1941 года Ефимов В.А. в сопровождении главного бухгалтера Оболенского М.Н. на лошади, запряженной в ходок, ездил к смотрителю плотины на озере Исетском за свежей рыбой. Ефимов, комментируя положение на фронте, утверждал, что отступление наших войск объясняется преимуществом по количеству и качеству немецкого вооружения и бездарностью нашего командования. Говорил, что победа Гитлера над Сталиным очевидна».

— Вот ваше истинное лицо пособника врага, — резюмировал Балховитинов, убирая «Дело». — Учтите, имеются и другие изобличающие материалы.

— Но это же самый настоящий бред, — возмутился я.

 

— С Оболенским вообще никогда не встречался, а тут лошадь, ходок! Для получения рыбы достаточно было телефонного звонка смотрителю. Причем проверить реальность такой поездки просто, поскольку я не имел права уезжать за пределы станции, не предупредив директора и секретаря.

Чекист, нахмурившись, слушал, не перебивая.

— Если у следствия, — продолжал я, — имеются изобличающие материалы подобного рода, то с такими бумажками можно сходить только в уборную.

Что после этого началось! Следователь, сорвавшись с места, изрыгая проклятия, подскочил ко мне, размахивая кулаками. Ожидая, что сейчас снова последует мордобой, закрыл лицо ладонями, но получил сильный удар сапогом по большому пальцу правой ноги. Хрустнула кость, боль пронзила тело. Сбитый с табуретки на пол, сумел стащить ботинок и, зажав ладонями выбитую из сустава фалангу, подтянул колено травмированной ступни к подбородку.

Карцеры, длительная бессонница, голод и травмы привели в конечном счете к шоковому состоянию.

Очнулся на кровати в камере. Рядом с вахтером, тормошившим меня, стояла женщина в белом халате. Откинув одеяло и осмотрев опухшую, посиневшую ступню с неестественно торчащим вбок пальцем, начала двигать выбитый сустав в разные стороны. От боли стиснул зубы и закрыл глаза, в этот момент медичка резким движением водворила палец на место.

— Вот и все, — произнес белый халат, смотря на мое лицо, покрывшееся крупными каплями пота. — Через два дня болевые ощущения спадут.

Пять дней на допросы не вызывали. Отоспался, боль в пальце возникала, когда неудачно ставил ногу на пол. Ходил без ботинка, обматывая ступню полотенцем.

На шестой день вечером повели на допрос куда-то на чердак. В большом помещении за столом, стоящим посредине, сидел парень лет 28 в военной форме, без знаков отличия. Отпустив конвоира, предложил садиться. Усевшись затем против меня, произнес:

— Давайте знакомиться. Фамилия моя Кузьмин. Мне поручено вести ваше дело.

Вел он его 20 дней. Не кричал, не оскорблял и не грозился. Все время сокрушался о моем плохом внешнем виде. Советовал чистосердечно признаться. Соблазнял столовой внизу, перечислял, что там готовят. С 9 вечера

 

до 6 утра просиживал на этом чердаке. Когда я умудрялся сидя спать, он будил подзатыльником. С субботы на воскресенье на допросы не вызывал.

На 10 декабря после обеда дежурный велел собраться с вещами. Часа через два оказался в пересыльном отделении центральной тюрьмы, откуда 15 декабря 1942 года доставили на задворки вокзала к «столыпинскому вагону» и водворили, как важного преступника, в отдельное «купе». Судя по доносившемуся гомону, тюрьма на колесах была напрессована арестантами до отказа.

Тронулись из Свердловска часов в 10 вечера. Вскоре охрана начала раздачу заключенным сухого пайка, рассчитанного на все этапное время. Я получил полторы булки хлеба и пять штук небольших селедок; по хлебному рациону примерно на четверо суток.

Состав шел, по тем временам, хорошо. Направление определить оказывалось затруднительным, так как окон в клетках не было, а коридорные лишали возможности что-либо увидеть из зеленого рифленого стекла.

На некоторых остановках конвоиры меняли хлеб на масло, яйца и молоко, разнообразя свой стол. Образовавшийся запас хлеба из урезанного нашего пайка тюремщиков не беспокоил: какой-либо контроль или проверка исключались.

Все время мучила жажда. Селедка оказалась очень соленой, а воды полагалось по маленькой кружке утром и вечером.

За время в пути никаких инцидентов в камерах не возникало — везли только «врагов народа».

На пятые сутки утром прибыли на место. «Столыпинца» долго гоняли по путям, наконец, остановка и выгрузка. Первое, что почувствовал, оказавшись на улице, это холод, было градусов под тридцать. Без выстойки повели к стоящим невдалеке крытым фургонам под московскими номерными знаками. Внутреннее помещение фургона, разделенное на маленькие изолированные клетушки, было, очевидно, заполнено, так как едва дверца за мной захлопнулась — тронулись. Сквозь стенки доносился шум города, гудки автомашин, звонки трамваев.

Приехали в большой квадратной формы двор, окруженный со всех сторон пяти- или шестиэтажными стенами с окнами, забранными металлическими решетками. Через массивные двери и длинный коридор дежурный провел внутрь помещения с рядами боксов, выглядевших, как телефонные кабины, водворив в один из них.

 

Часа через два, подвергшись обыску, пропущенный через душ и дезокамеру, осматривал предоставленную на Лубянке, 2, одиночную камеру.

Помещение размером 2,5x3 метра, стены покрашены белой краской, потолок высокий. Окна с двойными рамами и металлической решеткой. Нижняя часть стекол закрашена краской. С правой стороны от входа стоит железная кровать с ватным матрацем и такой же подушкой, имеются простыня и наволочка. Поверх — толстое шерстяное одеяло. В углу небольшая тумбочка, рядом — круглый, прикрепленный к полу стульчик. В левом углу небольшая парашка с крышкой. Дверь обычная, с волчком и кормушкой. Над входом зарешеченная лампочка. В камере тепло.

В обед получил 300 граммов пропеченного хлеба, миску рыбной похлебки с перловой крупой, кружку горячей воды.

После еды, с вожделением посмотрев на кровать, снял ботинки и растянулся поверх одеяла. Дежурный, заглянув в волчок, ничего не сказал: такие, оказывается, здесь порядки.

Вечером на третий день вызвали на допрос. Вели по длинному проходу с большим количеством камер по обе стороны (по всем этажам более тысячи). Вышли в длинный, ярко освещенный коридор, устланный ковровыми дорожками. По одной стороне располагались высокие двери, обитые черной кожей, с медными начищенными ручками и нумерованными пластинками. В одну из них было указано заходить.

За двухтумбовым столом, покрытым зеленым сукном, в кожаном кресле сидел двухшпальный чекист лет сорока с нездоровой, желтоватого цвета кожей лица, с набухшими веками вокруг серых прищуренных глаз.

Расписавшись в приеме и разрешив конвоиру уйти, кивнул на табуретку и минут 15 рассматривал меня, не двигая, как говорят, ни рукой, ни ногой. Затем, встряхнувшись, навалился грудью на стол и негромко проговорил в четвертый раз прозвучавшую для меня фразу:

— Ну что ж, давайте знакомиться. Моя фамилия Гнеушев, я назначен следователем по вашему делу.

Сообщив, что он в курсе всех предыдущих результатов следствия, долго говорил о неправильном моем поведении, призывал помочь разоблачить преступников.

Памятуя о выбитых зубах, пальце и карцерах, ограничился коротким ответом — вредительством не зани-

 

мался, во вражеских группировках не участвовал и о их существовании ничего не знаю.

Ночь прошла без каких-либо эксцессов. Утром, расправившись с пайкой хлеба, уселся в отработанной позе на стульчик, погрузившись в дремотное состояние. После обеда улегся на кровать и мгновенно уснул. Вечером увели на допрос.

Прошла неделя. Стало очевидно, что Гнеушев также начал терять терпение, срываться на крик, угрозы; обстановка накалялась. Однажды где-то за полночь в кабинете послышались короткие телефонные звонки. Взяв трубку и назвав себя, следователь односложно отвечал: да, нет, по-прежнему. Затем положил трубку и, обращаясь ко мне, коротко бросил: «Пойдемте!».

Спустившись этажом ниже, оказались в подобном верхнему коридоре. Зашли в один из кабинетов. В приемной секретарь оказал Гнеушеву, что можно проходить. В большой комнате запомнился длинный блестящий стол с приставленными с обеих сторон громоздкими кожаными креслами. На окнах висели бархатные шторы.

Из-за пристыкованного в торце меньшего стола при нашем появлении поднялся стройный, лет 38 шатен в форме с ромбом в петлицах. Подойдя, он повернул два кресла друг против друга и, равнодушно оглядев меня, произнес:

— Садитесь! По сообщению следователя, вы ведете себя весьма легкомысленно, — продолжал ромб, откидываясь в кресле, — очевидно, недостаточно сознавая серьезность создавшегося для вас положения.

— Да уж куда серьезнее, — подтвердил я. — От меня требуют признания проступков, которых я не совершал, фамилии людей, которых не знаю.

— А вы признавайтесь только в том, что делали, и называйте фамилии тех, кто с вами это делал, — жестко проговорил ромб.

Тогда вынужден еще раз заявить, — четко сказал я, выпрямляясь, — вредительством не занимался, о существовании диверсионных групп ничего не знаю.

— Больше ничего не хотите нам сообщить? — с угрозой спросил чекист.

— Не не хочу, а не знаю.

— Уведите! — махнул рукой ромб, поднимаясь.

Несколько дней спустя, приведенный на допрос, увидел сидящего за столом мужчину в штатском, просматривающего бумаги в «Деле». Видимо, закончив с озна-

 

комлением, он кивнул головой, и Гнеушев, позвонив по телефону, назвал свою фамилию. Прошло минут 20. Наконец, входная дверь приоткрылась. В кабинет ввели человека, в котором я узнал, несмотря на разительную перемену, Григория Бабкина, работавшего на СУГРЭС начальником релейной службы.

Нас усадили лицом к лицу, и следователь объявил, что проводится очная ставка в присутствии прокурора. Затем, обращаясь ко мне, спросил:

— Подследственный Ефимов, вы знаете человека, находящегося напротив?

— Да, знаю. Это Бабкин Григорий, отчество не помню.

— Были у вас с Бабкиным споры, конфликты, вражда?

— С Бабкиным никогда споров, конфликтов, вражды не было.

— Подследственный Бабкин, вы знаете человека, находящегося напротив?

— Да, знаю. Это Ефимов Викторин Александрович.

— Были у вас с Ефимовым споры, конфликты, вражда?

— С Ефимовым никогда споров, конфликтов, вражды не было.

— Подследственный Бабкин, на допросах вы дали ряд показаний, зафиксированных в протоколах и подписанных вами. Эти протоколы хранятся в этом «Деле», — следователь, пододвинув к себе папку, открыл на нужной странице. — Сейчас я зачитаю одно из показаний. Подследственный Ефимов, слушайте внимательно.

«В конце 1940 года я был вовлечен Ефимовым В.А. в преступную вредительскую группу, ставившую целью вывод СУГРЭС из строя при особых обстоятельствах. Этим особым обстоятельством считалось неизбежное начало войны с Германией в самое ближайшее время.

На меня возлагалась задача вывести из строя всю релейную защиту. Ефимов сообщил, что в группу в числе многих входят следующие известные мне люди: Молоканов, Карпенко, Вахмянин, Калиновский. Ефимов добавил, что о других участниках узнаю позднее. Все дальнейшие указания я буду получать только от него».

Закончив читку, следователь впился в меня глазами.

— Вот ведь как в действительности обстоят дела, — проговорил, злорадно усмехаясь, Гнеушев. — Запирательство бессмысленно.

Слушая этот бред, я смотрел на Бабкина, опустившего

 

голову, на пальцы его рук, судорожно ухватившихся за топорщащиеся на коленях брюки. Признаться, такой подлости от него не ожидал.

— Ну как вам не стыдно, Бабкин! — прерывающимся голосом выкрикнул я. — Дойти до такой лжи, прямой провокации. Вы же понимаете, на что обрекаете невинных людей.

— Молчать! — заорал следователь, ударив кулаком по столу.

— Сможете ли вы в дальнейшем существовать со своей иудиной совестью, с кровью на руках? — продол жал я, не обращая внимания на окрики. И тут случилось то, чего не забуду никогда.

Бабкин судорожно дернулся, поднял голову и, набрав в легкие воздуха, словно собрался прыгнуть в прорубь, громко произнес:

— Все, что написано в протоколах и подписано мной, неправда. Меня силой заставили расписываться, били.

После такого заявления воцарилась зловещая тишина. Глядя на скорчившуюся фигуру Бабкина, подумал, что на моих глазах человеческий дух одержал верх над подлым страхом, подвергая немощное тело новым, еще большим страданиям.

Следователь позвал конвоира. Бабкин, тяжело поднявшись, ни на кого не глядя, шаркая болтающимися на ногах ботинками без шнурков, вышел из кабинета. Больше я его не видел. Что с ним сделали в дальнейшем, не знаю. Молча ушел прокурор. Отправили в камеру и меня. Так, совершенно неожиданно для карателей закончилась очная ставка.

На следующий день — 26 января 1943 года — было велено собираться с вещами. Вечером повезли на спецмашине, куда — неизвестно. Стояла морозная погода, и примерно за час езды в летнем пальто и ботинках сильно окоченел. Подумалось, что, может, живым и не доеду. Но до этого не дошло. Почувствовалось, как машину, свернувшую в сторону, трясло по неровной дороге. Вытащили меня из кабинки с плохо действующими ногами. Сквозь морозную копоть заметил забор с колючей проволокой, массивные ворота и возвышающийся над ними темный корпус. Через проходную во двор поволокли не вправо к зданию, а к одноэтажному строению. Длинный коридор с расположенными по одну сторону дверями с запорами и волчками свидетельствовал, что это так

 

называемые боксы. Но сердце сжалось не от вида каменных мешков — помещение не отапливалось.

Когда с протяжным скрипом, словно злорадствуя, дверь захлопнулась, в этом склепе холод казался сильнее. Появилось ощущение, словно сердце чем-то сдавливается, закружилась голова. Пальцы на ногах и руках совсем онемели. Не в силах дальше стоять, опустился на пол. Попадающий за шею иней со стены начал таять. Бессвязные картинки путались в туманящемся сознании.

Очнулся на улице. Окончательно пришел в себя в теплой, хорошо освещенной комнате от боли в отогревающихся пальцах рук и ног. Сопровождаемый в камеру, увидел, что доставлен в подлинно железобетонную цитадель.

В камере размером два на два с половиной метра чувствовалось относительное тепло. Заделанные ножками в пол круглые столик и табуретка, захлопнутая в стену кровать, параша составляли все убранство. Заведя в помещение, дежурный отстегнул постель. Не теряя времени, забрался под толстое шерстяное одеяло на ватный матрац с подушкой, простыней и наволочкой и мгновенно уснул. Распорядок дня здесь отличался только тем, что не выводили на прогулку. Весь день в коридоре стояла мертвая тишина.

На второй вечер два опричника с тупыми красными мордами потащили на допрос в правый корпус тюрьмы, имеющей форму буквы П, где располагались следственные кабинеты. Широкий коридор застлан ковровыми дорожками. По обеим сторонам пронумерованные двери, обитые черной кошмой.

Гнеушев встретил сидя на большом кожаном диване. Осведомился, как на новом месте.

— Плохо? — удивился сталинский жандарм, вздернув украшенные уже погонами плечи. — Скажу откровенно, плохо будет дальше, если не измените поведение.

Выслушав ответ, следователь трагически взмахнул руками и, понизив голос, спросил:

— Да вы знаете, где сейчас находитесь?

— Знаю, в тюрьме.

— Не только, вы сейчас доставлены в Сухановский следственный изолятор. Поняли?

Видимо Гнеушев, ожидая соответствующей реакции, по обыкновению, уставился глазами как сыч. Однако это название я слышал впервые.

 

— Значит, не знаете, — несколько разочарованно проговорил следователь. — Но ничего, скоро узнаете, запоете по-другому, — уверенно пообещал чекист, потирая руки.

— Я не Бабкин, других песен у меня нет, — вырвалось у меня.

— Молчать! — зарычал следователь. — Встать в угол, вражья морда!

В углу провел всю ночь. Утром камера встретила захлопнутой кроватью. Вторая ночь отличалась тем, что вскоре после привода в кабинет туда начали доноситься с разных сторон приглушенные вопли, стоны. Продолжалось это не менее двух-трех часов, затем постепенно все стихло. Следователь, развалившись на диване, многозначительно посматривал на меня. Такие «концерты» в дальнейшем происходили часто, и можно было догадываться, что здесь творилось. Меня пока что не били, ограничиваясь очередной бессонницей. Не могу утверждать, что в программу допроса не входил такой нюанс. Обычно в полночь Гнеушев кипятил чайник, заваривал в кружке какао, разбавляя сгущенным молоком, и сдабривал сахаром, затем ломтиками нарезал колбасу, сыр, намазывал сливочное масло на белый хлеб и начинал не торопясь насыщаться. От вида и запаха пищи кружилась голова. Избавиться от этого наваждения, повторяющегося шесть дней в неделю, было невозможно.

В воскресенье на допросы не таскали. Вечером, ложась в постель, засыпал, едва голова касалась подушки. С понедельника снова шесть мучительных ночей с угрозами, оскорблениями, стоянками в углу.

На сороковой день сильно опухли ноги, стоять в углу уже не мог. На шестидесятый на слоноподобные конечности ничего нельзя было надеть, и на допросы водили босым.

На шестьдесят пятые сутки, получив, видимо, окрик сверху, следователь перешел к более активным действиям. После очередной порции угроз он подошел ко мне, переваливаясь с носков на пятки, с ненавистью оглядел подлого «врага народа» и сквозь зубы прошипел:

— Будем в конце концов сознаваться?

После ответа ударом кулака в висок свалил на пол, с остервенением начал бить сапогом в бок.

Очнулся в холодном, слабо освещенном помещении. Подумал — карцер, но оказалась камера со стенами, покрытыми инеем. Рядом на полу брошены вещи. С

 

трудом поднявшись, надел пальто. Ноги, обмотав сохранившимися рубашками, поставил ступнями на шапку. Сильно знобило, и очень болели ребра.

Допросы, между тем, продолжались. Следователь еще несколько раз профессионально, без крови, избивал до потери сознания. Часто начал терять представление, где я и что со мной происходит. На восемьдесят пятый день этого кошмара Гнеушев совсем озверел.

— Неужели еще не ясно, — через силу выдавливал он из себя. — Ведь скоро наступит всему конец. Подписывайте протокол, пока не поздно, обещаю, что здесь подкормят, подлечат.

— Вот даже как! — прохрипел я, оглядывая чекиста. — Но запомните, Гнеушев, спасать жизнь подлостью я не собираюсь и вам не советую.

Казалось, лимонное лицо следователя еще больше пожелтело.

— Ах ты, гад ползучий! — заорал он, вскакивая, схватил со стола мраморное пресс-папье и с перекосившимся лицом бросился ко мне. Удар пришелся в левую половину груди, напротив сердца.

Очнулся в камере на отстегнутой кровати. Первое ощущение — тянущая боль по всему телу, ломило сердце, левая рука не поднималась. Пайка хлеба на столе означала, что подъем уже прошел. Знобило. Для согрева натянул поверх одеяла пальто. Несмотря на не стихающие боли, забылся.

Растолкали, когда принесли ужин. С трудом проглотил все, что было принесено, и снова в постель. Утром дежурный, безжалостно стащив с кровати, захлопнул ее в стену. Скорчившись от боли и холода, сидел на стульчике. Вечером, не раздеваясь, забрался в отстегнутую постель.

Прошло восемь суток. На допросы не вызывали. Боли постепенно стихали, начала действовать рука. На груди, в месте удара, образовалась глубокая вмятина. Еще больше распухли ноги. При надавливании пальцем образовывалась глубокая лунка, долго не затягивающаяся. Очевидно, только исключительное, прямо железное здоровье помогало душе не оторваться от терзаемой оболочки.

Но вот 29 апреля 1943 года, накануне майских праздников, начальник тюрьмы осматривал свои владения. Появившийся в камере чекист с погонами подполковника, скосив взгляд на обмотанные ступни, спросил:

 

— Жалобы имеются?

Размотав рубашку и помогая руками, поставил ногу на стульчик, выдавив на голени глубокую лунку.

— Когда последний раз были на допросе?

Услышав, что восемь дней назад, подполковник, ничего больше не уточняя, вышел. Однако часа через два дежурный впустил в камеру фигуру в белом халате. Осмотрев ноги и записав что-то в блокнотик, халат удалился.

Еще через некоторое время дежурный принес кружку с коричневого цвета питьем и открыл кровать.

— Разрешено лежать и днем, — сообщил он, уходя. Я тотчас забрался под одеяло, натянул сверху пальто,

закрыл глаза — враз стало почему-то жаль себя и нестерпимо обидно. Невольно на глаза навернулись слезы, впервые за все проведенное в застенках время.

В обед дежурный передал через кормушку полную миску похлебки с большой рыбьей головой и граммов 150 хлеба. Голова показалась настолько вкусной, что от нее не осталось даже костей. Вечером получил полную миску каши.

Вставал только для хождения в туалет и получения кормежки, с которой произошло что-то из ряда вон выходящее. По существу, в обед и ужин получал двойную порцию. Только позднее предположил, в чем тут дело.

Как правило, из Сухановской путь вел к могиле. Если попавший сюда подписывал нужные следствию протоколы допросов, то после формальностей, завершающих дело, его расстреливали. При отказе признаваться применяли пытки, морозили в карцере, то есть предопределяли погибель. Кто пополнял Сухановскую, я, конечно, не знал, но что здесь делалось с ними, пришлось ночами слышать.

И вот после 86-суточного содержания, не доведя дело до «логического конца», следователь с Лубянки, 2, отбывает. Случись сейчас «неприятность» с подследственным, может возникнуть прецедент для утверждения, что администрация тюрьмы исключила возможность разоблачения «врага народа», а это для любого сотрудника НКВД серьезное обвинение. Таким образом, чтобы не допустить ненароком, чтобы я подох здесь, и решили подкормить. Но почему Гнеушев оставил меня тут живым, осталось неясным.

Сейчас главное сводилось к тому, чтобы каждая

 

клетка до предела истощенного организма воспринимала еду и неограниченный сон как своего рода бальзам. Так, собственно, и получалось, и я заметно укреплялся, отеки на ногах начали спадать.

И вот пятого мая поступила команда собраться с вещами. Когда босого (ботинки еще не налезали на ступни) вывели из промозглой камеры во двор, был ясный, очень теплый день. За оградой зеленел лес, доносилось пение птиц, казалось все невероятным. От наполненного ароматом хвои воздуха закружилась голова.

Последнее, что мелькнуло перед глазами при посадке в «черный ворон» — одноэтажное здание предварительного приемника. Не сомневался, что повезли на встречу с новыми мучениями. Но была весна, тепло, и думать об этом не хотелось.

Позднее, вспоминая кошмарные дни, проведенные в Сухановке, пришел к выводу, что определенная группа сталинско-бериевских бандитов с Лубянки, 2, подготавливала инсценировку по разоблачению «вредительства» в энергетике Урала. Для завершения «дела» показаний «завербованного» Бабкина было явно недостаточно, чтобы начать арестовывать в то критическое время большую группу руководящих работников Уралзнерго и электростанций. Требовалось «признание» специалистов более высокого технического ранга. В случае удачи с этой фальсифицированной провокацией развал в энергетическом хозяйстве объяснился бы элементарно, привычно, в соответствии с концепцией «вождя всех народов», а участвующих в этой кровавой стряпне ждали бы очередные награды и повышения.

1943-1960 гг.