Арест отца

 

Весной 1938 года перед экзаменами Ревекка Моисеевна пригласила меня и Ваньку Дубровина, как отличников (по ее предмету), к себе на квартиру в Петропавловск. Мы должны были переписать экзаменационные билеты по русскому языку из ее тетради.

Меня поразило убранство комнаты. Диван! Занавески! На полу — красивые дорожки. На стенах — обои. Сроду такого не видел. Как же красиво в доме учительницы! Стулья гнутые, называются «венские».

Поработали немного. Учительница нас угостила обедом. И опять диво дивное... Колбаса копченая (первый раз ел!), сыр (первый раз ел!), шоколадные конфеты и кофе на молоке (первый раз ел!).

Ушли мы с Ванькой и всю дорогу обожествляли свою учительницу. И ни одного билета мы не списали для шпаргалок. Даже не думали об этом.

У меня не было никакой системы... Хочу — учу. Не хочу — пропускаю мимо ушей. На уроках любил баламутить

 

класс. Особенно на физике и истории, потому что вели их казенная, прозванная за это «параграфом» Мария Макаровна Бучинская и взбалмошная, смешная даже внешне Елена Александровна Захваткина.

Еще осенью 1937 года родители купили лошадь по имени Пчелка. За ней в Надеждинск ездил дед. Вернулся я из школы вечером. Пошел в сарай... И правда — лошадь! Стоит, хрумкает сено. И пахнет в сарае лошадью. Только не видно в темноте, какой она масти.

Лошадь была рыжая. И из лодырей лодырь. Зимой на ней возили только воду. Бывало, пока запряжет ее дед, пока привезет в бочке с Ваграна воду, пока перетаскаем ее ведрами в кадку на второй этаж... Ей-богу, быстрее коромыслом наносил бы! Зачем нам лошадь? О, я еще не знал зачем...

В апреле 1938 года отец взял меня с собой в лес. В лес — это туда, где сейчас стоит городская баня, ну разве чуть подальше — то есть за 600 — 700 метров от нашего общежития. Глухой лес, еловый, сырой, с редкими соснами. С отцом мы пилили сосны, разрезали их на бревна, ошкуривали. Сучья и кору надо сложить в кучу и сжечь, пень срезать низко-низко, у самого мха. Сколько мы напилили — не знаю. Только всего надо было свалить 80 деревьев (по билету, оплаченному в лесничестве).

Дедушка на Пчелке, по два бревна за раз, весь лес перевозил на участок между нашим поселком и Петропавловском. Наши задумали строить дом! Вот зачем нам нужна была лошадь.

Все лето после работы отец бегает на будущую усадьбу и рубит, рубит, рубит неутомимо. Мать там же, дед тоже. И Иван, и я, и Маруська, Женька, Санька. Мы ставим в землю столбы, помогаем веревками затащить очередное бревно на сруб по накатинам — слегам, мы таскаем к стройке мох — брали его там, где сейчас стоит Дворец культуры «Современник». Вырубали молодые сосенки на будущем огороде.

 

Огораживали участок, корчевали пни, выворачивали громадные камни, копали землю, садили картошку — и все это в одно лето. А еще заготавливали сено. Сено надо корове, лошади, овцам и козам... Все лето трудились от зари до зари, от темна до темна. Работали все. Еще и за ягодами надо успеть, и шишки в тот год уродились...

Помню, первый раз за долгие годы не пошли, а поехали мы на покос (теперь же у нас опять своя лошадь!). Едем, как в старину, как порядочные хозяева. Важно. Кажется, это было 31 июля. Отец, сидя на телеге, говорит: «Японская война началась. На Дальнем Востоке, у какого-то озера Хасан. Ну, наши уже дали им! Конечно, поди, и наших убитых немало...»

Убитых... Я начинаю представлять, как это их убило. Вот бежит красноармеец, молодой такой, как Колька Гребнев (приезжал на побывку из армии в зеленой фуражке, в форме). И р-раз! — убило. Саблей зарубило, штыком в грудь, в живот...

— Папа, расскажи, как ты был на войне. Страшно?

— Не стоит рассказывать. Будь она неладна, проклятущая...

Рассказывала мать. Отец никогда не говорил об империалистической и гражданской войне. Но, по словам матери, помотала его эпоха в те годы.

Мы — из оренбургских казаков. Отвоевали казачки на империалистической, а тут и революция, и гражданская. В начале отец был у белых, вернее, оказался таковым, поскольку служил в казачьем полку. Потом был и у красных. Однажды, еще в 1918 году, пришли к казакам в часть агитаторы, и полк полностью перешел к красным, и гнал потом Колчака до самой китайской границы. Словом, где полк — там и Павел Степанович. Так что воевал полк и под командованием атамана Дутова, а потом — и с Дутовым и своими же оренбургскими казаками, которых увел он в колчаковские войска. Все было. И после войны нет-нет да сходились еще в Неплюевке на шашках бывшие белые и бывшие красные казаки.

 

Отец все же больше был красный: свыше года воевал на их стороне, опять же потому, что где полк — там и он. В одиночку, возможно, никак не сумел бы определиться мужик. А вместе — все правильно вышло.

1938 год проходил более спокойно, чем предыдущий, по крайней мере, с весны. Все только и вспоминали 37-й. Даже в школе тогда никому покоя не было, в том числе и детям.

Принесут, бывало, новые тетради. На верхних обложках красивые картинки: князь Олег с дружиной, памятник Пушкину, герои-летчики Чкалов, Байдуков, Беляков, канал Москва — Волга... И вдруг — отбирают обложки. Молча, торопливо, с каким-то страхом и тайной в глазах.

На каком-то уроке вдруг отбирают обложку с картинкой «У лукоморья», на другой день вещего Олега с дружиной. Потом вообще тетради стали выдавать без обложек. Что-то находили на этих обложках, какую-то агитацию... У Олега, дескать, рукоять на мече и ножны образуют на стыке фашистский знак, и что-то там было неладное, если посмотреть портрет Чкалова, перевернув обложку. Я, сколько ни пытался что-либо обнаружить в этих картинках,— хоть убей, ничего не находил. Думал: просто фантазия чья-то. Но нам всерьез толковали про скрытых врагов, про бдительность и делали при этом сосредоточенные «тайные» лица.

А еще вдруг в 7-м классе повесилась девчонка. В чем причина — не нам знать. Только пошел бабий шепоток, будто она чуть ли не святая. Болтали, что у нее есть кто-то в Москве из родственников и что будто ее увезут туда на какое-то Новое девичье кладбище. Объясняли: специально, дескать, для маленьких девиц есть в Москве такое кладбище...

Эх, фантазия, извечная тьма народная! Ведь это придумать надо такое!

На 26 июня 1938 года назначены выборы в Верховный Совет РСФСР. Снова прилетел самолет на ту же поляну,

 

и снова встречал поселок кандидата в депутаты. На этот раз был какой-то Гусаров — из обкома. Встречи и проводы были торжественные, а 26-го спокойно прошли выборы.

Знал бы отец, какой трагедией обернутся для него эти выборы...

В день приезда Гусарова, в воскресенье, отец, как обычно, поспешил на строительство своего дома. Вскоре к срубу подошел празднично одетый сосед и старый «друг» отца Андриан Ерпалов — мужик с тройной, «заячьей» губой. Он тоже строил свой дом — через две усадьбы от нас. Отец был порядком старше Ерпалова, и младший «друг» всегда навеличивал его по имени-отчеству:

— Павел Степанович! Чего это ты? Народ весь сегодня на иродром идет Гусарова встречать. Там гулянье. Праздник!

— Да не до праздника мне. У тебя вон дом уже готов. А мне до зимы бы управиться, переселиться с семьей. Вот надумал сегодня последний венец поставить, а там и крышу крыть. За день-то и успею, может.

Впоследствии этот разговор фигурировал в качестве одного из доказательств «антивыборной агитации» в «деле» отца.

Мы вселяемся в новый, в свой дом! У взрослых настроение радостное. Правда, печь сложили неудачно — весь дым идет в избу. Но ничего, позовем другого печника, старика Теплякова, он переделает тягу. Не повезло с первым печником, недотепой, теперь опять платить придется за ту же печь.

Еще надо завалинку делать, погреб рыть, землю под пол подсыпать и на потолок земли или шлаку натаскать. Короче, дом как «объект» был сдан с недоделками. А уральская зима суровая, надо утеплять избу со всех сторон, иначе околеешь. Работы еще уйма.

Одновременно мы с братом Иваном рубим сарай для коровы. Добротный, из круглого леса. Даже пол — обтесанные из тонкомера плахи. А дед строит забор... Ужас! До

 

чего же нерациональный у нас дед! Строит забор из толстых, цельных бревен, укладывает бревна меж могучих стояков всплошную — крепость, острог сооружает, а не усадьбу. Сколько труда! Сколько глупой, никчемной работы. А ее и без того непочатый край.

Надо самим ставить столб — свет электрический провести. Поставили, но нет провода, нет и комнатных проводов. Не одни мы, а сразу десятка три семей строились, из новых домов образовалась вдоль лесной дороги целая улица, соединившая Красную Шапочку с Петропавловском. Хорошо, что летом был в карьерах массовый взрыв. Я сбегал туда еще тогда, сразу после взрыва, и набрал там гупера — черных проводов. Теперь хоть на три проводки хватит, пригодился гупер. Мы провели свет. Хорошо в доме! Кажется, можно начинать жить совсем по-хозяйски. Вот только по первому хорошему снегу привезем сено из леса. И живи не тужи!

А пока — поздняя осень. Удачная. В конце сентября, даже в октябре, еще ходили мы в лес за ягодами, брусники наносили три большие кадки — на целую зиму. Везет в нынешнем году! Даже и это успели. Правда, в последний раз нас уже застал снег в лесу. Никто из родителей не гонял нас за ягодами, мы ходили за ними сами. Наберем ватагу ребят и девчат и утром, чуть свет — лишь бы был выходной в школе — уходили в тайгу за 8—10—15 километров. Возвращались поздно ночью, при факелах. Намотаешь бересту на палку, подожжешь, она обовьется вокруг держака, и идем с этим факелом по темным, хлюпающим, страшноватым, буреломным лесным тропинкам.

Холодный Вагран переходили вброд на перекате у кирпичного завода — и дома!

С той осени я хожу в 7-й класс. Теперь у нас еще химия, Конституция — новые предметы.

Я опускаю в своих сценах из жизни множество крупных тогдашних событий. А поводов для энтузиазма вполне хва-

 

тало! Подвиг первых героев-летчиков, спасших челюскинцев, полеты Чкалова, Байдукова, Белякова, полярная эпопея папанинцев, открытие Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве, канал Москва — Волга и еще десятки и сотни событий и подвигов... Они не раз описаны, и я не хочу повторяться: ощущения тех лет у всего народа были одинаковые. Скажу коротко: каждое событие нас занимало целиком, было грандиозным, захватывающим. Мы гордились своей эпохой, страной.

Только дед мой не верил ни во что, да и то больше не из-за того, что умом не понимал великого значения происходившего, а из-за своего необычайно упорного, вредного, язвительного характера, о котором он сам говорил: «Ты мне поперек, а я тебе наперекосы...» Что? Какие-то папанинцы на дрейфующей льдине пробыли почти год? Вранье! Чтоб на льдине четыре человека прожили столько времени? Эва! Это они, наверное, на берегу где-то зимовали, а про льдину потом выдумали, чтоб и славы, и денег побольше огрести. А дураки верят.

— Вон мой дед, а твой, Коля, прапрадед Петр Ионыч в Неплюевке прямо из бани голым на речку, на лед выскочил. Дак что? Откололась льдина, и поплыл он по речке, пока не перевернулся, не утонул. Вмиг соскользнул со льдинки-то... А тут цельный год живут-плывут на льдине! Брехня! Замерзли бы или перевернулись, как дед мой Петр Ионыч. Там ить, на Севере-то, не речка наша неплюевская, там — окиян...

— Дедынька, так ведь льдина-то огромная была, целый остров! — пытались мы возразить.

— Брехня! — твердо заключал дед.

Мы умолкаем. Сидим с Ванькой Дубровиным у нас дома (они тоже построились, и мы живем опять по соседству, на одной улице) и бормочем над алгеброй: «А-квадрат минус В-квадрат будет А плюс В на А минус В… А плюс В в квадрате будет А-квадрат плюс два АВ плюс В-квадрат...»

— Тьфу! — харкает дед с кровати на порог и шаркает в

 

брезентовых тапочках к печи. Вынул полено горящее (все несуразно делал дед, нет бы вынуть уголек), прикурил от него — дыму напустил в комнату, золы и углей насыпал! Наконец засунул обратно полено в печь, произнес:

— И чему только вас учут? И верно, он, бог-то, разумом людей помешал. Удумали: А прибавить Бы? Для чего? Везде столько работы, а они буковки складывают, квадраты. Косили бы лучше! Или учили вас, например, вот как печь сложить? Почему в ей труба... вьюшки... А это зачем? Ну, хоть бы буквы в слова какие складывали. К примеру, знаю я, что если к О прибавить Сы, получится Осы. А тут што выходит? А-Бы? И выходит, что вы абы как жить собрались...

Иногда подолгу дед давил на нас этой своей «философией».

Наш дом первый раз встречал зиму и уже проводил один лютый месяц — ноябрь. Первые дни декабря оказались злыми — то там, то здесь возникали белые «зайчики» инея на оштукатуренных стенах, продувало пол, и не спасали две печи — широкая русская и приделанная к ней «каменка» — малая печь с плитой («камин»). От холода в доме косяки «парили», а окна «плакали». Ребятишки залезали на русскую печь, на лежанку, и там грели кто зад, кто брюхо. Вообще-то все было понятно: лес на дом рубили весной, он не успел просохнуть (для этого ему надо бы перележать с год), а отец торопился и клал сруб из сырых бревен.

В тот день мать хлопотала у печи на кухне — там сегодня «стряпки». Ешь не хочу... Время от времени она подбегала к углам избы, затыкала тряпками щели, на подоконники накладывала какое-то барахло — чтоб меньше дуло в оконные щели. Вслух она перечисляла, что надо переделать летом, и сокрушалась, отчего все это: ведь сами дом-то рубили. Вроде все Павел на совесть сработал, ан нет...

Я знал, что сегодня праздник — 5 декабря, день Сталинской Конституции, что будут гости — вон в сундуке-то сколько четвертинок стоит, штук тридцать. Наверно, придут

 

Андриан Карпович Ерпалов, старая подруга мамы Анастасия Дудкина (Дутчиха), Карякин Александр Васильевич — новый наш сосед (слева), Емельян Мурнаев да еще, наверное, Василий Лаптев — все со своими Матренами, Анфисами, Лукерьями, Нюрами. Будут пить водку, веселиться, петь песни. Отец песен не поет, а дедушка только мурлычет что-то под нос — вовсе не могут оба. Мама — вот это да! Любит петь и уж тянет стройно, голосисто.

Дубровин Максим еще придет, иначе кто же будет запевать:

Черно море без проли-и-и-ивов...

Я еще в 5-м классе узнал, что Черное море имеет, по крайней мере, два пролива. Но из песни слова не выкинешь...

...В дверь громко постучали, потом с силой дернули — ее крепко приморозило. Мать пнула дверь ногой, и из белого морозного облака на пороге появился огромный, на голову выше дверного косяка, дяденька.

— Мурзин Павел Степанович здесь живет?

— Здесь, а только дома его нет.

Клубы пара рассеялись, и вошедший показался каким-то невзаправдашним в нашей избе. На нем шинель, буденовка, перчатки трехпалые, сапоги, ремень с портупеей. Сроду мы такого не видели в нашем поселке.

— А где он?

— Конечно, сегодня праздник, да на конном дворе лошадь дали, как раз очередь подошла. Поехали они со свекром за сеном, не знаю уж, как там они, бедняги, морозище-то... Да они часам к четырем будут. А что сказать?

— Скажи, дежурить его назначили по поселку. В праздники мы всегда дежурных назначаем. Приедет, пусть сразу идет на свою шахту.

— Ах ты, батюшки, а мы-то еще ради праздника и гостей позвали! Ну, ладно, скажу. Хорошо, что предупредили, мы гостей-то в другой раз попросим.

Я смотрел на вошедшего с любопытством. Не было у

 

нас таких в поселке! Какой-то приезжий или, может быть, на шахте работает, там я не всех знаю (на руднике уже были заложены первые мелкие шахты). Мать ворчала:

— Среду чо-нибудь придумают... Дежурить куда-то!.. А как же завтра на работу? Наверно, не пойдет уж Павел на работу-то. Женька! Сходи к Мурнаевым, Кудряшовым, Дубровиным, Карякиным, Дутчихе. Скажи, чтобы сегодня не приходили в гости. На работу отца вызывают.

— Пусть Колька сходит, у меня варежки худые.

— Сходи, сходи, Енечка. Сходи, моя умница...

— Ладно.

В избе запахло блинами. Хорошо-то как! Только радостное настроение испортил этот «буденовец».

Днем он пришел еще раз и опять ушел, так и не дождавшись хозяина. Я все думал: «Ну и детина! Поднесет кулак к носу — света не видно...»

Мы, ребятня, уже все спали, когда, наконец, вернулись с сеном дедушка с отцом. Мать, заслышав их голоса еще с улицы, выбежала, открыла ворота:

— Ну, слава богу, что так долго-то?

— Не вышло раньше, а сейчас в самый аккурат... Радуйся, что живы-здоровы,— отвечал дедушка.

— Случилось что? А, Павел?

Лед проломился, как переезжали через Вагран. Такая была оказия, еле выбрались, продрогли, заледенели. Потом расскажу, давай-ка сено скорей сваливать, еще лошадь надо отвести. Поздно уж.

— А тут два раза какой-то в шинели приходил. На шахту идти надо тебе, дежурить. Тебя сегодня назначили, на праздники-то!

— Никто вчера ничего не говорил. Кто был-то?

— Незнакомый какой-то, в шлеме, в шинели, кто его знает.

— Вот еще беда-то. Тогда я пойду, а ты уж отведи лошадь-то на конный,— сказал отец деду.

 

— Поешь хоть...

Мать хотела сказать, чтобы выпил Павел и рюмху, промерз ведь, но отец прервал ее:

— Нет, побегу, где там чаевничать да праздновать. Пришли из ребятишек кого-нибудь, пусть принесут ужин на шахту.

И он ушел. Не простившись, не зная, что навсегда...

Мать, отправив свекра отвести лошадь на конный двор, стала собирать в узелок ужин: наложила пирожков с брусникой, шаньгу творожную, молока топленого бутылку — все теплое еще. Разбудила нас:

— Коля, Женя, вставайте.

— А-а-а?

Одевайтесь да сходите скорей на шахту, отнесите ужин отцу. Вдвоем-то веселей будет.

Мы оделись потеплей и пошли. До шахты далеко, версты две, но шагали мы быстро, а мороз только подбадривал.

Вот и шахта. Конторка. Мы постучали. Что-то внутри зашевелилось. Дверь открыл старик в тулупе.

— Вам чаво?

— Отца ищем. Мурзин, забойщик. Он дежурить ушел на шахту, здесь должен быть...

— Никого тут нету. Мы тут дежурим завсегда, и больше никто.

— А может, он в другом месте? Недавно же ушел на шахту.

— Нет тут других местов. Не туда пришли вы, хлопчики. Погрейтесь да идите домой.

Греться мы не стали. Выйдя из конторки, пустились наперегонки обратно в поселок. Обежали весь. Кругом бело, морозно, пусто. Куда девался отец? И кого тут караулить на улицах в такой мороз?

...Высокое крыльцо у магазина на Старой Площадке было ярко освещено. (Хорошо, что магазин еще работал!) На крыльце стояла женщина, и еще издали мы услышали, как

 

она громко причитала, укладывая буханки хлеба в мешок. Сердце бешено заколотилось в предчувствии беды, когда мы поняли, что на крыльце — наша мать. Увидев нас, она заголосила:

— Коленька, Енечка! Детки мои разнесчастные, сиротки мои бедненькие, горюшко-то какое случилось у нас... Арестовали ведь отца-то... Идите сюда, вот передачу ему собираю, надо отнести...

И снова плач навзрыд.

Арестовали отца!!!

Я знал, что это такое...

В прошлом году каждый день в десять часов вечера появлялась на улицах поселка группа из трех-четырех военных и забирала мужиков то в одном, то в другом доме. За вечер брали по два-три, иногда и пять-шесть человек. И увозили неизвестно куда.

К этому так привыкли, что каждый мужик на руднике держал наготове котомку с сухарями (а кто побогаче — кусок сала и деньги, зашитые в потайное место одежды). Поэтому сборы были короткие — встал, оделся, попрощался с домашними и исчез, как в воду канул. Я, Сережка Кудряшов, Колька Мурнаев, увидев на улице людей, которые забирают, ошалело бежали впереди них от общежития к общежитию, из двора во двор и предупреждали взрослых:

— Опять рыбачат!

Каждый мужик подготавливался как-то к своей страшной участи. Емельян Мурнаев, например, прошлым летом, заслышав, что «рыбаки» уже приближаются по коридору общежития к дверям его комнаты, лег в постель и прикинулся безнадежно больным. «Рыбаки» постояли у его постели, промямлили что-то и ушли. И больше не приходили. Так и остался Емельян и здравствует до сих пор.

Трудно детским умишком понять было, что к чему, но отчетливо представлялось нам, что существуют «враги наро-

 

да» — они притаились где-то, и идет их беспощадное разоблачение. Я не пропускал газет — зачитывался в них судебными процессами, подолгу рассматривал плакаты с Ежовым, сдавливающим ежовыми рукавицами извивающихся гадин. Вместе с Ванькой Дубровиным мы не раз уничтожали портреты членов Политбюро ЦК ВКП(б), разных знаменитых людей, героев гражданской войны, которые вдруг объявлялись врагами народа.

Люди разговаривали шепотом.

Страх и оцепенение царили кругом...

Однажды вместо урока истории пришел в наш класс завуч школы и заменил урок лекцией о гражданской войне. Говорил увлеченно, интересно, много рассказал эпизодов о геройстве, о подвигах Тухачевского. Называл его «орлом гражданской войны». Ребята слушали завуча, боясь громко вздохнуть. Класс был заворожен рассказом учителя. После звонка я и Ванька Дубровин восхищались взахлеб: «Вот бы нам такого преподавателя! Как интересно! Как красиво он рассказывал, в сущности, уже известную историю».

И вдруг — митинг. Массовый. У клуба. Летом 1937 года.

Собрался народ. Выступали кривой и хромой Загвоздкин (тот самый, что зверски бил на Покровке брата Ваньку), бритоголовый Павлов — гроза выселенцев и еще двое или трое. Объявили врагом народа маршала Тухачевского. На митинге призывали: «Смерть изменникам Родины!», «Смерть врагам народа!».

А вскоре забрали и нашего завуча. Точно так же, как забрали других. Нам объявили: он оказался «врагом народа».

У меня и Ваньки Дубровина мороз пробегал по коже: «Так вот почему завуч школы так преклонялся перед Тухачевским! Значит, все они — заодно...»

Мы недолюбливали учителя немецкого языка Гуго Яковлевича, немца из Поволжья, и даже обрадовались, когда и его забрали,— он тоже оказался врагом.

К концу 1937 года прекратились аресты, жизнь пошла спокойнее, и не слышно стало больше ничего о «вредителях».

 

А осенью 1938 года — снова митинг. Опять толпы народа, ораторы. На этот раз «враг народа» — маршал Блюхер. И верилось, и не верилось, и было страшно оттого, что ничегошеньки непонятно — что же творится на белом свете?

И вот следом, после долгого перерыва, после затишья почти на целый год,— арест отца... Я знал и был убежден, что никакой он не враг, что произошла ошибка какая-то, что отец, наверное, что-то сделал не так, как надо, или не угодил кому-то, что-то получилось у него «против мастей», но что? Однако я отчетливо понял, что раз арестовали — значит, все! Значит, всем нам будет плохо — ох как плохо!

И я не ошибся. Долго, очень долго, на каждом шагу жизни, висел над нами этот арест, смяв, искалечив жизненный путь всей семьи, всех шестерых детей, сразу превратив нас в людей «последних», поставив за пределами общей жизни народа.

У комендатуры черные кучки людей, родственников арестованных. Оказывается, взяли сегодня пятерых. Вой женщин, шум, слезы, галдеж. Мать пробралась к коменданту, передала для отца мешок с хлебом. Комендант Гусаров вышел на крыльцо:

— Граждане, отойдите! Не шумите! Ничего с ними не будет. Разберемся. Если невиновны — выпустим.

— Эх, пропали бедные головушки...

— Много вы навыпускали!

— Где они, выпущенные-то? Чего зря обманывать?

Гусаров ушел. Я пробрался к окну, чтобы заглянуть в «каталажку». Комендатурой была обыкновенная квартира в двухэтажном брусчатом доме на первом этаже, каталажка (КПЗ) — угловая комната. На окне изнутри решетка, на решетке еще щит из свежих досок. Через щели в щите едва видно: сидят при слабом желтом свете пять человек — отец, наш недальний сосед Чуриков и еще трое незнакомых мужиков. Все сидят на полу и меж собой не разговаривают, молчат. Каждый думает о своем. Перекладывают свои котом-

 

ки, упаковывают их, вяжут лямки. Обстановка почти деловая.

Только мой отец ничего не увязывает, он обхватил голову руками и опустил ее низко-низко. Он ни разу не глянул на окно, и я не видел, что у него было в эти минуты в глазах. От окна меня быстро прогнали военные.

Ждали грузовик-полуторку с открытыми бортами везти арестованных к поезду, на станцию Бокситы. Кто-то сообщил о беде глухонемому Ваньке — он был в клубе и, кажется, первый раз в жизни выпил там в честь Дня Конституции. Ему сказали, что арестовали отца, а он не поверил, отшвырнул, ударил сообщившего...

Я вернулся к крыльцу комендатуры. Там собралось еще больше народу. Тут все наши: дед, мать, Катя, Мария, Женька, Сашка, Иван. Все плакали, Маруська выла в голос, выли и совсем чужие бабы. Подошла полуторка. Конвоиры растолкали толпу и вывели арестованных. Отец сел в кузов у левого борта. Маруська полезла к нему на борт, конвоиры ударили ее прикладом по пальцам, сбросили вниз. Было темно. Только свет фар автомобиля и из окон комендатуры освещал белую от снега площадку. Все же мать кинулась к отцу, закричала истошно:

— Павел, родимый! Скажи хоть, что теперь делать-то? Что-о-о?

— Не плачь, мать, успокойся, слезами горю не поможешь. Прощай, Анна! Пропал, видно, я, совсем пропал. Береги детей! Детей береги-и-и! Ребятки, Катя, Коля, мать берегите! Берегите ма-а-ть!

Больше ничего он не успел крикнуть. Машина дала газ и скрылась в темноте. Был второй час ночи. Домой шли как с похорон.

— Не могли, что-ись, предупредить, хоть бы собрала я Павла-то по-людски,— плакала мать.— Про дежурство придумали. А вон оно какое дежурство — увезли в чем был...

 

Дома я узнал остальные подробности того вечера. Едва мы ушли с Женькой на шахту искать отца, как домой воротился дедушка. Пришел (прибежал!) он без валенок, в одних портянках, по морозу. Первым делом начал растирать замерзшие ноги. Мать ахнула: «Что с тобой, Северьяныч?» И дед рассказал, что произошло.

Он привел лошадь на конный двор, а там его ожидал «осодмилец». Так назывались люди из общества содействия милиции. Осодмилец спросил:

— Мурзин?

— Мурзин.

— Пойдем со мной, ты арестован.

И увел деда в комендатуру, в ту каталажку, в которую сегодня заглядывал я. А вскоре туда привели и отца, которого перехватили где-то по дороге на шахту. Стали разбираться, кого же оставлять в каталажке? Оказалось, отца. Деду приказали идти домой.

— Возьми хоть мои валенки, они новые,— сказал дед, снял валенки и отдал их сыну, а валенки сына ему не полезли на ноги, и он пошел домой в одних портянках по сильному морозу.

Только успел дед сказать снохе, что Павла посадили, как в дом пришли трое с обыском. Явился и тот «буденовец», что два раза был у нас днем. Дома были только дед, мать и Санька (Катю и Марию мать вдогонку нам с Женькой тоже послала с едой искать в поселке отца). Деда, мать, Саньку посадили на сундук, приказали не двигаться, поставив рядом охранника.

Тут же откуда-то взялись двое понятых — из наших знакомых. Обыск начался с того, что «буденовец» увидел портреты Косарева и Косиора, висевшие у нас на стене в горнице, и тут же сорвал их, бросил на пол.

— Врагов народа выставили? — сказал он.— Почему вы их тут вывесили?

— Откуда нам знать, кто они? — отвечала мать.— Вот их и надо сажать, если они враги, а вы простых людей за-

 

бираете, мужиков, кормильцев наших, невиновных вовсе.

— Ну, если ваш не виновен, выпустят, не станут держать зазря.

— Дак ведь докажи, что не виноват! Эти вот портреты третьево дни только в новом книжном киоске купила. Зачем же врагов продают? А мы потом виноватые... Господи, скольких забрали, никого не выпустили. Ни слуху, ни духу...

— По-вашему, мы их солим, што ли? — рассердился «буденовец».

— Кто вас знает...

— А это что? Водка? Гулять собрались?

— Я же говорила днем: гостей собрать сегодня думали. Праздник, День Конституции. А вон как все получилось из-за вас.

— Вернется... Еще отгуляете праздник-то. Вот увидите, вернется, если, конечно, не виноват,— равнодушно бормотал «буденовец», заглядывая в постели, в сундуки, в подпол, на печку и в печку. Они сходили в сарай, слазали на чердак, разрезали на всякий случай одну подушку и вытряхнули из нее на пол пух. Ушли ни с чем, вручив матери копию протокола, что при обыске ничего не обнаружено. С подписями «искателей» и понятых, которые во время всей процедуры испуганно молчали.

Учился я во вторую смену. И к двум часам дня пошел в школу. Пурга перемела всю улицу — дороги нет. Ветер хлещет в лицо, и я боком, повернувшись к ветру, пробираюсь вперед. Поравнявшись с домом Дубровиных, встретил Ваньку. Пошли вместе. Рассказал ему вчерашнюю историю. Ванька — парнишка исключительно чувствительный, умный — сразу понял все. Он не знал еще в ту пору, что его отец является одним из доносчиков, и потому держится так долго. Не знал этого и я. Поэтому разговор друзей был искренним и открытым. Оба плакали. Я от сочувствия друга первый раз заплакал навзрыд. Ванька начал меня утешать и успокаивать:

— Не плачь, Коля, может, еще вернется отец-то, а? Ну, не плачь...

 

Так мы и пришли на уроки.

В школе обо всем узнали ребята. На меня смотрели как-то особенно, все жалели, и от этого было еще хуже.

«Крута гора забывчива»,— любила говаривать мать. Постепенно мы стали привыкать жить без отца. Привыкать... Нет, это не то слово. Стали искать выход, как жить без отца. Его заработок составлял примерно 900 рублей в месяц. Чем компенсируешь? У работавших матери, Кати, Ивана зарплата у всех вместе была почти такой же.

И вот первое кардинальное решение: Маруське бросить школу (8-й класс). В Петропавловске одна продавщица ищет прислугу...

— Давай, Маня, иди к ним работать. И сыта будешь, и в дом что-нибудь, может, принесешь — все одним ртом меньше будет.

И пошла Манька стирать, варить, мыть, нянчить. Жила там же, у хозяйки.