Враги

 

После ареста отца не раз приходил его лучший друг Андриан Ерпалов.

— Анна, не надо ли чем помочь?

— Да вот дверь бы входную обить войлоком, вот и кошомка старенькая есть, да некому... Дед наш совсем ничего не умеет, только испортит все.

Андриан хороший плотник. Он приходит с инструментом и обивает, утепляет дверь. Потом что-то ворожит со вторыми рамами в окнах. А где-то в феврале или марте 1939 года к нам зашла почтальон и поведала маме секрет: дескать, сегодня вручила свидетельские повестки на суд по делу Павла Ерпалову Андриану и Ивану Милых, суд назначен в Надеждинске. И назвала день и час начала суда. И еще вручила почтальонша свидетельскую повестку по делу другого нашего соседа по улице — Чурикова (его арестовали вместе

 

с отцом) — вручила Дубровину Максиму, Ванькиному отцу...

Вот они, соседи, вчерашние друзья. Вот они, настоящие наши враги! Кто бы мог подумать? Жили рядом, работали рядом, на покосе в тайге хлебали из одной чашки.

Мать отпросилась у коменданта на выезд в Надеждинск, отпросилась с работы и уехала на суд, взяв с собой 600 рублей («Найму адвоката...»). Наивная женщина! Но ведь слыхала где-то: раз суд — нужен защитник...

Судил отца Свердловский выездной суд. Мать увидела, как его вели к зданию суда по улице, но он шел, как всегда, низко наклонив голову, и не заметил ее. Она не окликнула его: боялась. Судили за закрытыми дверями.

В узком коридоре помещения Ерпалов увидел мать. Не ожидал, покраснел, дрогнул, готов был провалиться сквозь землю. Прошел с опущенной головой в крохотный зал суда. Дверь захлопнулась. Мать через замочную скважину слушала, наблюдала за «процессом».

Первый показания давал Милых, потом Ерпалов — главный свидетель. Он рассказал суду о том, что часто бывал у нас, что дружили они с отцом? и что отец говорил то-то и то-то. В частности, будто он что-то сомнительное высказывал о Конституции. В подтверждение привел свидетель и тот летний случай — как саботаж: это когда не пошел отец на предвыборный митинг, а строил собственный дом. Да еще будто бы заявил Ерпалову: «А что мне этот праздник? Времени нету, дом надо скорее строить». (Действительной тут была лишь вторая фраза.) Рассказал Ерпалов и про козу. Зарезал он козу, и жена его мыла во дворе козью требуху. Будто подошел к ним отец и сказал: «Раньше я бы и саму козу есть не стал, а теперь вот кишкам козьим рады». Говорил что-то Ерпалов и об отказе отца подписаться на заем. Плохо было слышно через дверь и замочную скважину, не все уловила и поняла мать.

Высокий, черный, с глазами навыкате — видны одни выпуклые бельмы,— Иван Милых, между прочим, георгиевский кавалер, тоже говорил что-то о колхозах, о «поражен-

 

ческих» настроениях отца во время подписки на Государственный заем обороны. Будто отец тогда упирался и не подписывался на ту сумму, на которую ему предлагали: «У меня семья, дом строить надо — везде нужны деньги. Сам весь в долгу как в шелку».

— Но ведь идет подписка на Государственный заем. Ты, может, еще и выиграешь,— будто бы убеждали отца.

— Что-то я этих выигрышей пока не видел. Эти деньги что так вам отдай, что брось в печь...

Милых еще добавил: «Что быку под хвост...»

Отец на суде от начала и до конца ото всего начисто отговаривался, все отрицал, он только сказал: «Может быть, просто были какие разговоры, но не так, как тут на меня показывают. Претензий к моим бывшим друзьям я не имею, но утверждаю, что показывают они на меня ложно».

Эх, к чему были все эти процедуры, допросы, «свидетели»!

Теперь-то мы знаем, как тогда все делалось. Жертва была запланирована, жертва была заранее обречена...

Отцу дали восемь лет и после отсидки — еще четыре года поражения в гражданских правах. Пропали и 600 рублей. Адвокат Коровин, конечно же, не помог, даже не пытался. Пустая, убитая возвращалась мать из Надеждинска.

— Отправили Павла...

Ей ни разу не дали свидания с ним, она дважды видела его и дважды побоялась окликнуть. Наверное, отец так и не знал, что она была на суде.

«Как это смогло быть, чтобы Ерпалов пошел и донес на Павла? — то и дело возмущалась мать.— Не мог подобрать кого другого, паразит, ведь у нас семьишша-то какая... Чем он думал, гадина такая? Как теперь жить?»

Тогда и я рассуждал так же. Но теперь думаю иначе.

Вот Ерпалов, или Дубровин, или тот же Милых сидят у коменданта (или у особиста НКВД). Вызовет их комендант (особист), по одному, конечно, с глазу на глаз. Сядет Ерпалов на табуретку. Мнет шапку в руках, глаза в пол уставил...

 

— Ну, Андриан Карпович, что нового? О чем говорят мужики? Кого ругают? Чем недовольны?

— Да вроде бы нет ничего такого. Не замечал... Не слышал...

— Ну уж так и не слышал? Что, все и всем довольны? Не может быть...

Нет уж, назвался груздем, завербовали тебя в стукачи — полезай в кузов, Андриан... Подписку давал? Давал. В этих делах нельзя кривить, малодушничать. Давай выкладывай все начистоту, как есть. Иначе...

И Андриан (Дубровин, Милых) лихорадочно шевелит мозгой, что бы такое сказать, лишь бы кончился скорей этот вызов.

— Не бдительно ведешь себя, Ерпалов. А за потерю бдительности...

— Так нету же ничего. Вот разве с Мурзиным был разговор летом перед выборами.

Ну, вот и хорошо! Какой разговор? О чем? Да нет, ты напиши, напиши... Вот бумага, чернила, сядь поближе к столу и напиши. Пиши! Заявление... Написал? Так. Пиши дальше: «Мне известно, что при разговоре со мной такой-то говорил то-то и то-то». Написал? Распишись. Так. Ну, вот и можешь идти спокойно.

Андриан (Милых, Дубровин, любой другой Иуда) выходит и думает: «Мелочь, чепуха... Хорошо отделался сегодня. Ну, сообщил... Да написал-то ведь ерунду, за это ничего ему не будет, Павлу-то» (Петру, Степану, Никифору).

И потом спокойно засыпал дома...

Ан вот оно как обернулось.

Этими размышлениями я отнюдь не оправдываю ни одного стукача. Ведь были же люди, заявлявшие: «Лучше повешусь на первом суку, чем сделаю то, что вы мне тут предлагаете!» Вот только... Много ли их было, таких людей?

Дома поговаривают о том, что не везет семье, трудно будет Кольку учить в 8-м классе: вышел новый закон о платном обучении в 8, 9 и 10-х классах. А я в том году как раз

 

перешел в 8-й. Оплата за учебу — 150 рублей в год. Немалая сумма, а для пустой мошны и вовсе ощутимая. Она попросту не под силу. Ну что ж, попробую поступить в техникум... Как-никак через три года с небольшим буду специалистом. На постоянный заработок перейду.

И начал я готовиться в техникум. Перво-наперво решил свои волосы зачесывать назад. Хватит носить челку косую. Намочу на ночь водой свои волосы, зачешу их назад, завяжу полотенцем и утром — в зеркало. Волос торчит во все стороны — одуванчик! «Срамота одна»,— говорит мать. Ванька Дубровин не собирается со мной ехать. Он закончит десятилетку, а там в институт. Я не готовился к сдаче экзаменов, а только решил ехать. Выбрал Свердловский электромеханический техникум со специализацией по связи.

Все лето косили сено корове.

Из того тоскливого года запомнилось лишь еще одно событие: погиб летчик-герой Анатолий Серов и в его память Надеждинск переименовали в город Серов.

А вот и осень. И вот он, Свердловск. Городище! Голова сразу закружилась: трамваи, машины, люди снуют во все концы... Какой-то добрый дядька провел меня до самого техникума на улице Челюскинцев. Я оформился и вселился в общежитие. Мне дают кровать, матрац, две чистые простыни, подушку, полотенце, одеяло, тумбочку. В комнате чисто и хорошо. Может быть, пора поволноваться за себя: как же сдавать экзамены? Нет! Я почему-то об этом даже и не думаю.

...Сдаем Конституцию, пишем диктант, сочинение, сдаем физику, алгебру. Осталась геометрия. Взял билет, там что-то о трапеции. Я сроду о ней вроде и не слышал. И вот получаю оценку: «Очень плохо!»

Домой возвращался довольнехоньким. Еще бы! Буду жить дома (страшно соскучился), а всем скажу, что не захотел учиться в техникуме, пойду в 8-й класс. Денег как-нибудь наскребем. Так и сделал. А сколько привез впечатлений! Я побывал и на городском пруду, и в музее, и во Дворце

 

пионеров, в зоопарке и еще во многих местах,— все в городе интересно.

В 8-м классе уже в первой четверти я вошел в число отличников — одолел-таки математику. Наш замечательный учитель математики Петр Матвеевич Анисимов называл теперь Ваньку и меня не иначе как «Лобачевскими».

Кажется, тогда же сестра Катя закончила десять классов вечерней школы. Вместе с подругой поехала поступать... в летное училище! Летчики (и летчицы!) были тогда в моде. И они решили стать летчицами. Подругу ее приняли, а Катю вежливо попросили поступать в другие учебные заведения. Отец — «враг народа». Что? Как? Почему? Ведь пишут же в газетах: сын (а значит, и дочь) за отца не отвечает. О, неистребимая наша наивность!

Летом 1940 года снова косили сено. Я был на покосе, когда пришла Маруська и сообщила, что вернулась посылка из Магадана. На извещении пометка: «Адресат не явился получить».

Не явился получить... Это воспринималось как «не смог», «не хватило сил». Мать все поняла глубже и вернее:

— Значит, пропал Павел...

До сих пор я верю в великую силу предчувствия. Особенно горя, беды. Всю вторую половину дня и весь вечер в лесу у травяного балагана мы плакали об отце как о безвинно сгинувшем, погибшем бог знает где на Колыме, в каком-то поселке Берелех-Линково.

А дело было так. После суда мы долго не имели о нем никаких известий. И только в конце 1939 года вдруг пришла от отца... телеграмма!!! Не устная весточка, не письмо, а телеграмма! Странная. Ни слова в ней о себе, никакого «лишнего» текста, а один колымский лишь адрес.

Мать писала туда несколько писем подряд, но ответа ни разу не было. Еще прошлой зимой, получив телеграмму, она снарядила отцу посылку. И вот вернулась и посылка — вместо толченых сухарей и запрятанного внутрь куска сала в

 

ней лежали камни, завернутые в тряпье. Почти девять месяцев путешествовала далеко на край земли нищенская посылка. И «честно» вернулась: адресат не пришел получать. Лишь после войны мы узнали: отец умер еще в апреле 1940 года. И летом того года, на покосе, мы не зря оплакивали его, уже давно мертвого. Сердце не обмануло нас. Пустая, съеденная кем-то другим посылка сказала нам все.^*