- 212 -

ГЛАВА 14

ЛОМОВКА

 

1

 

Немного более года прошло с того памятного кошмарного дня, когда Троицких лишенцев выдворили из родного села и погнали чуть ли не на край света в каторжную ссылку. Этим последним ужасающим местом очередной ссылки будет Ломовка. Их стало к этому времени значительно меньше. Многие остались лежать в неприютной земле Лузы, Котласа, Усть-

 

- 213 -

Кулома, некоторые сложили головы на этапах.

Нет, не туда стучались ребятишки, не там их ждал приют. Приезжим кто-то по ошибке указал не те дома. Разобравшись в сути дела, лошадей повернули обратно, погнали к зданию комендатуры, размещавшейся в таком же по-медвежьи неуклюжем бараке, в каких размещали лишенцев. Охранник пошел с донесением к коменданту. Не прошло и четверти часа, как он вернулся обратно в сопровождении коменданта и милиционера. Прибывшие подводы разделили на две группы, возчикам пояснили, какой семье, к какому бараку надо ехать. Софроновы и две семьи Ларионовых оказались в одном бараке.

Он находился в первом ряду домов за пустырем, едва ли не в центре поселка. За этим домом было еще три барака, за которыми снова простирался небольшой пустырь. Последние четыре дома-барака завершали первый ряд домов, или, как часто называли, Верхнюю улицу. При первом беглом осмотре Ломовки досужие грамотеи насчитали в ней двадцать пять домов-бараков. Никаких других строений в Ломовке тогда не было. Они появятся несколько позже, когда бараки поселка до отказа набьются завезенными сюда спецпереселенцами.

В каждом бараке - четыре комнаты с двумя окнами и кирпичной плитой. При входе в барак - просторная прихожая с большой русской печью и окошком. Печь никто никогда не топил. У барака большой деревянный сарай для дров. Но дров в нем почти никогда никто не держал, а равно и не заготавливал их. Да и зачем это было делать, когда в сорока-пятидесяти шагах от барака начиналась дремучая тайга с несметными завалами бурелома. Дров здесь непочатый край, бери сколько душе угодно. А из сарая, кто их пытался заготавливать заранее, растаскивали. Это были те, кто ослабев, и до сарая-то едва ноги дотаскивали. А совершенно здоровых и крепких в поселке было мало. Тут уж было не до высоких побуждений милосердия.

Войдя в прихожую барака, милиционер пнул ногой в дверь одной комнаты, потом другой. Никто не отозвался. Шагнул к третьей двери. Она была чуть ли не наполовину приоткрытой. В комнате раздавалась сдержанная возня, старческое бормотание. Этого и добивался блюститель порядка, чтобы найти хоть одну живую душу.

- Эй, Акулина, жива ли ты там, дряхлая кочерыжка? - крикнул он словно в рупор, приложив к лицу ладони. - Иди сюда живее!

- Жива покуда, сердешный, - отозвался из комнаты сиплый старушечий голос. Она подошла к двери. - Куда денешься, голубок, ежели господь смерти не дает? Забыл, видно, про меня убогую, бог-то?

- Хватит болтовню разводить, чучело неумытое, - грубо одернул старуху милиционер. - Скажи мне, где Софронов с Ларионовыми?

- Где же им быть,

 

- 214 -

соколик, как не на работе? - молвила Акулина.

- Так вот что, старая, - хмыкнул страж порядка, - к ним семьи из Усть-Кулома привезли. Сейчас будут вселяться. Помоги им в новом домашнем хозяйстве разобраться. А я побегу другие семьи по квартирам определять. Народ бестолковый, прет, куда не следует, скотина.

И тут же ушел, шаркнув начищенными до блеска лакированными сапогами. Акулина проводила взглядом в окно милиционера и вышла на крыльцо зазывать в дом приехавших. Люди зашевелились, но никто не хотел заход в барак первым, опасаясь козней нечистой силы.

- Идите, ничего не бойтесь, - подбадривала остолбеневших людей Акулина. - Я все углы святой водой окропила. Всю нечистую силу изгнала прочь. Она уже не сможет вам причинить никакой беды.

- Слазь, Мишенька, - засуетилась Екатерина, - видишь, как возчики торопятся. Им надо до начала распутицы сызнова в Усть-Кулом вернуться. Собирайся, дружок, пока силой не вытряхнули. У них хватит!

 

2

 

Убранство комнаты было убого нищенским. Рядом с дверью, у окна стояла грубо сколоченная из неостроганных досок койка. Возле койки небольшая тумбочка с тремя полочками. У другого окна, в двух шагах от двери, возвышался обеденный стол. Он также не отличался прилежной отделкой. У стола, как и подобало, была лавка. Самая большая, широкая и длинная лавка стояла у задней стены комнаты, в один ряд с койкой. При необходимости на ней, как на койке, можно было спать. Гардероб Ивана Андреевича Ларионова состоял из большого фанерного чемодана, ведра, чугунок с котелком да чашка с кружкой и деревянной ложкой - вот и вся домашняя утварь, которой обзавелся бывший сельский богач к приезду семьи.

- По-моему, неплохо,- с заметным облегчением вздохнула Екатерина после осмотра отведенной семье квартиры, - дом как дом и обстановка вполне подходящая. Если бы давали мало-мальски приличный паек и подавно жить можно было. Вся радость в хлебе, а не в обстановке. Лучше есть кашу с маслом на полу, чем сидеть голодным на мягком диване. Мы теперь люди зависимые, живем не так, как нам надо, а как прикажут. Невольник, что спутанная лошадь, не может уйти дальше указанного места. Загнали нас в этот барак, а перед окном - непролазная тайга высится будто тюремная стена. Ходу никуда нет. Та же каторга, только под другой охраной, с новыми кандалами.

Екатерина положила Сашеньку на отцовскую арестантскую койку, с

 

- 215 -

болью подумала: "Без отца родился. Не знает его. А сколько таких, как он, без отца родились, без отца и в чужую неприютную землю легли".

Витька с Нюркой пытались затащить на высокое крыльцо один из мешков, но никак не могли преодолеть крутых ступенек. Подоспевшая родительница подкинула мешок на площадку крыльца, а тут подхватили его Витька с Мишкой. Не дожидаясь распоряжений матери, потянули дальше. То, что Екатерина не успела снять с саней, возчик побросал наземь возле крыльца и погнал свою лошаденку к комендатуре, куда уже подъехали ранее освободившиеся его собратья по гужевой повинности. Сундук заносить в дом помогали Настя Софронова и Марья Ларионова.

Бабушка Акулина Маврина по праву считалась старожилом Ломовки. Привезли их сюда со стариком в числе первых, поместили на кухне. Бараки тогда только начали строить, и людей размещали где придется. Некоторым пришлось даже начинать здешнюю жизнь в сырых, холодных землянках. Загнанные сюда люди помирали от перемены климата, от разных болезней, от тоски по родине и больше всего от недоедания и каторжного труда. Домов со временем в Ломовке стало больше, а людей меньше от первого завоза, и им уже всем стало довольно места в домах. Лишь с очередным завозом лишенцев бараки набивали до отказа.

- Тю, - спохватилась под конец Акулина, - голова ты моя непареная тыква! Наговорила целый ворох всякой всячины, а о главном сказать из ума куриного упустила. Пора плитки затапливать, иначе ваши ребятишки в нетопленых хоромах совсем закоченеют. Тем более этот пупсик и подавно, указала бабка Акулина на Сашеньку. - Дрова, касатушки мои, в сарае. Мужики постарались, будто догадывались о вашем приезде. Под дерюжкой Петра Софронова дровишки, под рогожей - твоего Ивана, Катя, а Марьиного Михаила - отдельной кучей в углу сарая. Пойду я, не хочу мешать вам, молодушки. Дай бог вам удачи на новом месте, - сказала, извиняясь, старушка, и направилась в свою комнату, на ходу крестясь и шепча богобоязненно молитву.

По случаю приезда семей к некоторым лишенцам, этих счастливчиков начальство отпустило с работы несколько ранее положенного часа. Хоть и редко такое случается, но иногда и на последнюю закоснелую в дикости свинью находит нежное умиление.

Екатерина принесла дрова, затопила плиту. Надо было хоть что-нибудь сварить на обед, но у нее, кроме ячневой крупы, ничего из продуктов не осталось. Пришлось остановить выбор на каше. И снова, в который раз, вспомнила молодая мать-невольница добрыми словами квартирную хозяйку, снабдившую ее в дорогу испеченными пирогами. Что она стала бы делать в дороге с ребятишками, если бы не проявила добродетельная женщина по отношению к ней самой и ее детишкам душевного благородства?

 

- 216 -

Ей было бы невыразимо плохо, а детям особенно. Если бы в мире не было добрых людей, человечество давно погибло от подлости мракобесов, захлебнувшись в потоках невинно пролитой крови. Двадцатый век породил такие чудовищно преступные силы в мировом масштабе, которым суждено сыграть роковую роль. Если люди доброй воли планеты не объединятся для отпора этим деспотическим, кровожадным силам, не создадут против них надежный заслон, весь цивилизованный мир погибнет и от него останется один лишь пепел.

Через полчаса по комнате начало распространятся тепло. Мишка разделся, снял с головы шапку, сел к столу. За окном, в непосредственой близости, сплошной волшебной стеной распростерлась могучая тайга. По существу, Ломовка занимала строго размеченный прямоугольник вырубленного леса, в который вписались большими коробками четырехкомнатные бараки. Вчерашние хлеборобы сами для себя, своих семей и других обездоленных сельских тружеников создавали этот поселок. Он стал для многих лишенцев не только каторжным обиталищем, последним жалким пристанищем в подлунном мире. Мишка неожиданно вздрогнул, когда увидел в окно подходящих к бараку отца и Петра Софронова. Они помахали ему снятыми шапками да что-то крикнули, но он не расслышал слов и сам помахал им в ответ рукой. Мишку словно волшебная сила подхватила. Забыв о хвори, он тут же соскочил с лавки, оторопело крикнул матери:

- Идут! Иди посмотри, уже к крыльцу приближаются, шапками машут.

- Кто идет? - не сразу поняла Екатерина, отойдя от плиты.

- Кто, кто? - обиделся Мишка, - Известно кто: наш отец с дядей Петром Софроновым. Они какие-то потешные, будто их кто-то помял обоих.

Екатерина моментально вспыхнула, непривычно бойко засуетилась возле плиты, потерянно - хватаясь то за одно, то за другое. Она подбежала к окну, мельком поправила растрепавшиеся волосы, вскрикнула:

- Приехали! Приехали! С работы вернулись, а у меня и каша не готова. Вот оказия-то какая. Что же делать?

- Они вовсе и не ехали, - критически заметил Мишка, - а пешком шли.

- Я и сама, Миша, не помню, что говорю. У меня в голове все перепуталось, как у слепого нищего в мешке. Даже кашу еще не сварила.

 

3

 

Теперь все выжидательно уставились на дверь, чтобы не пропустить радостного момента встречи с отцом. А он почему-то непростительно медлил и не торопился заходить в комнату, будто нарочно оттягивал время, чтобы

 

- 217 -

понервировать ожидающих. Мнительная Нюрка тут же ударилась в печальную крайность, высказывая самые невероятные предположения. Не желая себя мучить всевозможными ужасающими догадками, Мишка собрался выйти из барака и на месте выяснить причину задержки отца, как в ту же минуту он сам распахнул дверь и шагнул в комнату. Все замерли, и в комнате сделалось тихо-тихо.

- Здравствуйте, мои дорогие птенчики! - произнес нараспев Иван, поводя глазами по комнате. - Как живы-здоровы? Много ли бед выпало без меня на вашу долю?.. - Тут Иван вдруг осекся, перевел взгляд на зардевшуюся супругу, подавленно спросил: - Ниночки нашей что-то не вижу? Или ушла уже куда-то? Вот непоседа...

Екатерина не сразу нашлась, что ответить Ивану. У нее язык не поворачивался прямо с ходу выложить горькую истину, она хотела как-то исподволь сообщить о случившемся, не причинить супругу внезапную боль. Смерть Ниночки произвела на Екатерину такое удручающее впечатление, которое до последнего времени не покидало ее.

- Что же все-таки случилось с нашей Ниночкой? - еще раз спросил Иван, предчувствуя недоброе. - Почему вы все молчите, как немые?

- Умерла, папа, наша Ниночка еще в Лузе, - не дожидаясь ответа матери, проговорил Мишка. - В тот праздничный день страсть как много ребятишек умерло, что даже гробов не из чего было делать. Многих покойников хоронили завернутыми в рогожи и тряпье разное.

- Вон оно что! - взялся за голову, сняв шапку Иван. - А это, стало быть, классовому врагу молодая смена растет, - указал он на Сашеньку. - Как назвали его, сердитого упрямца? Ишь, как насупился.

- Сашенькой, - всхлипнула Екатерина, не зная куда деть ставшие вдруг лишними неуклюжие жилистые руки.

Иван небрежно сгреб в охапку Сашеньку и начал его высоко подбрасывать к потолку. Сашенька недовольно кряхтел, а под конец протестующе расплакался, дергая отчаянно ножками.

- За чужого тебя принял, - пояснила Екатерина. - Даже ласки твои отвергает. Не гляди, что пупырышек крошечный, а понимает уже, к кому надо ластиться, а от кого отворачиваться. - Чуть что не по нему, сразу топыриться начинает. Ужас, какой смышленый и настойчивый!

- Так и должно быть, - одобрил Иван. - Смирного да квелого захудалая курица обидит, а в наше разбойное время и подавно.

Потом Ларионов-старший погладил поочередно по голове каждого, снял ватник, усаживаясь поудобнее на лавку.

- Ну, а теперь рассказывайте, - кашлянул Иван, - как жили без меня, какие невзгоды пережили, помогал ли кто вам в трудные минуты?

- Сперва давайте пообедаем, а заодно и позавтракаем, - заявила

 

- 218 -

Екатерина. - Ведь мы сегодня ничегошенько не ели. Потом поговорим.

Ячневую кашу с остатками черствого пирога, случайно обнаруженного Екатериной в маленьком сундучке, съели не оглянувшись. Витьке с Нюркой разрешили выйти на улицу. Сняли карантин и с Мишки, позволив и ему познакомиться с "достопримечательностями" Ломовки.

Иван Ларионов был заядлым курильщиком. Не успев, как следует продрать глаза спросонья, он первым делом начинал чадить. Курил до одури не только днем, но и вставал ради этого собачьего удовольствия раза два ночью. Первые дни после женитьбы Екатерина пыталась отучить молодого супруга от дурной привычки, но тот оказался неподатливым на разумные уговоры, продолжая с одержимостью фанатика коптить свои внутренне и отравлять вредным смрадом окружающих.

Так было и на этот раз. Не обращая внимания на Сашеньку, он свернул из самосада цигарку и начал с жадностью затягиваться удушливой гадостью. Когда табачная вонь дошла до Сашеньки, он сильно закашлялся и, отмахиваясь ручонками от клубов никотинной отравы, дерущей в носу и горле, со слезами на глазах прохрипел:

- Уходи, деда, далеко уходи со своим горьким дымом...

- Ты посмотри, что вытворяет галчонок! - удивился Иван. - Ведь и годика нет. Значит, милицейская плеть лучше святого креста воспитывает. Этак можно и без университета шибко грамотным быть.

- Вот то-то и дело! - подхватила Екатерина. - Дошлый ребенок, слышит от кого-нибудь незнакомое слово и без конца повторяет его, словно запомнить хочет. Вот ведь какой ушлый чертенок. В кого он?

- Да, дела, - задумчиво проговорил Иван, - придется идти курить на улицу, пока сыновья шею не намылили. А кому пожалуешься? - Какое-то время пораздумав, с сожалением прибавил: - Далеко все-таки, Катя, от дома нас завезли. Глушь такая непроглядная, что хоть волком вой!

- А ты чего бы хотел, мой милый, чтобы тебя, врага народа, в шикарной карете в край вечного лета привезли, где всякие диковинные плоды произрастают? Подходят к тебе этакие представительные особы и спрашивают, расшаркиваясь в любезностях:

- Не желаете ли, Иван Андреевич, с похмелья свежих сливок откушать или жигулевского пивка для улучшения самочувствия отведать?

- Ну, уж ты, дорогая, чересчур загнула, - обиделся Иван, берясь за ручку двери. - Шутить тоже надо умеючи, а не гнуть через дугу.

Дети везде и всегда остаются детьми. Они с легкостью к любой обстановке привыкают, потому что у них нет глубоких душевных обязанностей. Они быстро меняют одно увлечение на другое. Детям легче порвать с прошлым и приспособиться к новым интересам и новому образу жизни. Только у талантливых натур перестройка мышления происходит

 

- 219 -

болезненно. Тоже самое происходит и с закоренелыми фанатиками. К такому выводу пришел Иван на примере своих детей.

- Все в порядке, - сказал он, - Уже играют наши наследники с новыми друзьями, будто бы с давних пор были с ними под одной крышей.

- Это хорошая примета, Ваня,- заметила Екатерина.- Пусть хоть в играх о своей искалеченной жизни забудутся.

 

4

 

- Было так, Катя, - начал свой рассказ об этапных злоключениях Иван,- сперва потолкали в товарные вагоны в Лузе всех арестованных и повезли в Котлас. После выгрузки из вагонов походным маршем на пристань погнали. Там нас у дебаркадера допотопный буксиришка с баржой поджидал. Гнали, как стадо баранов, чуть кто замешкается, плетьми и дубинками подгоняли. Никому никакого спуска не делали, даже с заболевшими не считались. Натолкали в ту вонючую баржу что селедки в бочку. Мы - голодны, как бродячие псы, а нам ни крошки никакой еды не дают. Конвоиры морочат арестантам голову, обещают даже горячий обед выдать, но обещания выполнять никто и не собирается. Двое суток у нас ни у кого во рту и маковой росинки не было. Думаю: "Неужели нас, псы поганые, голодом хотят заморить?"

Слышим, громыхая на колдобинах набережной, к дебаркадеру направились две колымаги с какими-то ящиками и мешками. Кто-то заорал:

- Жратву везут умирающим кормильцам России. Позор гонителям и истребителям невинного люда! Прощайте наши защитники и благодетели. Мы никогда не забудем ваших жертв во имя народа.

На какое-то время гневный, протестующий голос умолк, захлебнулся.

Толпа на набережной дрогнула, вокруг выкрикивавшего слова в нашу защиту возникла потасовка. Какие-то люди пытались схватить говорившего патриотические призывы, другие начали колошматить налетчиков на возмутителя спокойствия. Нам было видно с баржи, как клубок сцепившихся тел, обрастая новыми участниками уличной схватки, стал подаваться в сторону речного вокзала.

Бунтующий человек вырвался из лап насильников, снова возвысил свой гневный, протестующий голос, звонким эхом отдаваясь над набережной, замирая где-то в отдалении надеждой на умиротворение:

- Сколько ни злобствуйте, кровопийцы, всех людей не пересажаете, в тюремных застенках не истребите. Оставшиеся в живых вернутся назад, когда над окровавленной Родиной зажжется яркая заря правды и справедливости. Могучий поток отмщения сметет на своем пути все гнилое,

 

- 220 -

преступное, захлебывающееся в мутных потоках чиновничьей лжи, ханжества и деспотического насилия. - На этом мужественный гол смельчака умолк. Ищейки тайной гвардии, видно, снова схватили его. Над набережной поплыли трели милицейских свистков, толпа шарахнулась во все стороны, сюда с воем подкатила патрульная команда.

И в самом деле перед отходом буксира нам кое-что подбросили из продуктов. Колымаги остановились недалеко от баржи, и ответственный за продукты, сложив ладони рупором, крикнул:

- Эй, ты, старшой, иди принимай для своих чудо-богатырей паек!

Какой-то бойкий человек в военной форме и револьвером на боку подбежал к колымагам. Подписал две бумаги, поданные ему доставщика продуктов. Копии бумаг оставил у себя, оригиналы отдал хозяину. Продовольствие немедленно переправили на баржу.

Буксир дал дребезжащий сигнал к отправлению и потянул расхлябанную баржу против течения в Вычегду. Некоторое время спустя нам выдали по пригоршне ржаных сухарей. Не мешкая, мы с жадностью принялись за их истребление. Воду брали из Вычегды котелками, привязанными веревками и поясами. Нам ничего не сказали, куда повезут и долго ли мы будем находиться в пути.

Почти двое суток тащил нашу баржу буксир вверх по Вычегде, а преодолел за это время не более двухсот километров расстояния. Он часто ломался, подолгу простаивал на ремонте и снова тащился вперед со скоростью старой черепахи. У нас пропала всякая уверенность в благополучном исходе сомнительного путешествия.

При всей нашей строжайшей экономии, сухари у арестантов кончились, и мы снова стали испытывать ужасные муки голода. Люди потеряли всякое самообладание, требовали выдачи какой бы там ни было пищи, а конвойные отвечали на наши требования безразличным молчанием или на худой конец сулили кое-что сделать по прибытии в Сыктывкар. Многие находились на грани помешательства и могли совершить непредсказуемое. Конвойные насторожились, но никаких конкретных мер не предпринимали, чтобы выправить крайне накаленную обстановку.

В третью ночь с баржи исчезли двое охранников. Это взорвало конвоиров, и они учинили арестантам допрос с пристрастием. Озверевшие насильники не жалели ни кулаков, ни плеток, ни дубинок. Особо упорствующим выбивали зубы, выкручивали руки, а то и ломали ребра. Но никто ничего так и не сказал осатаневшим изуверам.

- Не видел, не знаю, - только и слышали в ответ от истязаемых распоясавшиеся мародеры. У этих жалких пигмеев мало что осталось от подлинно человеческого. Они разменяли его на грошовые подачки.

Четвертая ночь на Вычегде тоже не обошлась без очередного дра-

 

- 221 -

матического потрясения: на барже неожиданно возник пожар. Во время борьбы с огнем погибло до десяти арестантов и трое конвоиров. Атмосфера на барже с часу на час накалялась, угрожая перерасти в открытый бунт. Сыктывкар прошли поздно вечером на предельной скорости, какую мог сделать обветшалый "Красный богатырь?

На первой же после Сыктывкара глухой пристани нас выгнали из баржи, разделили на две партии и под усиленном конвоем повели по проселочной дороге куда-то на юг. К всеобщему удивлению, нас даже не особенно подгоняли, и мы шли спокойно, тихо переговариваясь между собой. Часа через два нас догнал конвойный эскорт, в составе трех вьючных лошадей и двух походных двуколок с продовольствием и принадлежностями конвойных. У небольшой речки сделали привал. Для "подкрепления сил" нам выдали по три ржаных сухаря и по две вяленых воблы. Разрешили вскипятить "чай". Через час снова в путь.

Люди валились с ног. Появились первые больные. Их стали ставить в хвост колонны. Если они не поспевали за впереди идущими, их подгоняли плетками и дубинками. Получив подкрепление, конвоиры повели себя с большей непринужденностью и бесшабашностью. Окончательно выбившихся из сил поначалу сажали на двуколки. Но больных с каждым днем становилось все больше, и их уже некуда стало сажать. Охранники начали беспокоиться, не зная, что им делать с кандидатами в покойники. И выход из положения вскоре был найден.

В одном месте дорога пролегала вдоль берега небольшой речки. Под прикрытием накормить и напоить лошадей конвоиры отстали от основной колонны с больными арестантами на двуколках. Выждав, когда колонна ушла вперед от отставшей группы, конвоиры прикончили больных выстрелами из винтовок, а трупы убитых бросили в речку.

Услышав позади себя приглушенные выстрелы, мы подумали, что стражники обороняются от напавших на них зверей. Но когда увидели, что в обозе не осталось наших больных товарищей, мы сразу догадались, что с ними стряслось. На вопрос, куда девались больные арестанты, главарь конвоя ответил, что они умерли. А на вопрос, в кого палили стражники, тот же тупорылый распорядитель конвоя ответил:

- В небо, чтобы почтить салютом память замечательных людей.

- Учтите, - выступил вперед один наш смелый товарищ, - если сделаете еще хоть один такой выстрел, кому-то не поздоровится за это.

Отныне ослабевших арестантов не пристреливали, а приканчивали холодным оружием. Мы слишком поздно спохватились, чтобы отомстить злодеям за смерть наших товарищей. У нас еще есть впереди время, чтобы наверстать упущенное. Такое не забывается и никогда не прощается.

Вот так мы и добирались сюда, каждый день рискуя жизнью. Обижаться

 

- 222 -

нам не на кого. Советскую власть мы завоевали сами.

Мы были здесь не первыми. Обживали эту дикую глушь другие. Их мало осталось в живых. Это они вырубили и отвоевали у тайги участок под строительство будущего поселка. Мы продолжили их каторжное дело. Здесь нам, может, долго придется ишачить и даже умереть.

 

5

 

И начал Иван Ларионов, как и другие закабаленные крестьяне, обзаводиться хозяйством на новом месте с простой деревянной лопаты. Был у него кое-какой плотничный инструмент. Удалось достать за услугу десятнику несколько досок-дюймовок и пару брусьев. На первых порах он занялся изготовлением детских коек. На работе был от зари до зари, и свободного времени не оставалось. Больше приходилось делать при свете коптилки и лучины поздними вечерами в сарае.

Лишь через месяц задуманное Иван выполнил, чем немало обрадовал своих ребятишек. Больше всех радовался Сашенька. Из всего того, что малыш лепетал, особенно отчетливо выделялись два слова "Моя харош" что означало "моя коечка лучше всех". И очень обижался, когда кто-то не до конца выслушивал его восторженные объяснения. Теперь две стены в комнате Ларионовых почти сплошь были заставлены койками, а сама квартира стала похожа на коммунальное общежитие.

Основное занятие спецпереселенцев состояло в заготовке деловой древесины. Никаких промышленных производств в округе Усть-Черной не было из-за ее оторванности от индустриальных центров. Древесины требовалось ужасно много, и с заготовителей три шкуры драли, добиваясь увеличения ее поставок на легендарные стройки пятилетки.

Ходили слухи, что в ближайшее время в Ломовку и в другие поселки пригонят новые партии лишенцев. В связи с этим началась дополнительная вырубка леса под строительство новых домов, школы, столовой, торгового ларька. Не имея достаточного количества рабочих рук, начальство распорядилось привлечь к трудовой повинности детей, начиная с девятилетнего возраста. Попал в эту категорию и Мишка Ларионов: ему уже в ноябре 1930 года исполнилось девять лет. Первые месяцы после приезда лишенцев из Усть-Кулома продуктами питания снабжали несколько лучше, чем в Лузе и Котласе. Помимо трехсот-четырехсот граммов хлеба на иждивенца, выдавали по тридцать-сорок граммов ячневой крупы на день. Кроме того, подбрасывали по две селедки и сто граммов сахару на декаду. Паек работающих был значительно выше и зависел от выработки дневного задания.

 

- 223 -

Никакой техники и механизации на лесозаготовительных участках в пределах Усть-Черной не существовало. Если бы даже таковая и была, в места ликвидации кулачества как класса, ее не направили. Зачем облегчать труд тех, кого обрекли на истребление?

На вооружении лесорубов были допотопные инструменты: пила, лом и топор. Сменные задания давались высокие. Всех мерили одним аршином. Скидки не делали ни слабым, ни больным, ни женщинам. Все работали в одной лошадиной упряжке, к которой под конец подстегнули и ребятишек. Они тоже были вражеского племени. Зачем их жалеть?!

Заготавливали древесину на лесосеках километрах в двух-трех, а то и пяти-шести от сплавочной площадки на берегу Черной. Трелевка леса производилась по просекам волоком на примитивных приспособлениях-волокушах, в которые впрягались лошади. Но лошадь не всегда осиляла тянуть толстое бревно по земле, ей требовалась подмога. Этой подмогой становились люди, а их было мало, и они требовались на другой неотложной работе. Специалисты лесозаготовительного дела нашли выход из положения: они проложили по всей длине просеки поперечные лаги, прикрепив их к земле кольями.

Положение выправилось, но тут обнаружилась другая несостоятельность с новшеством. Скатываясь под уклон по лагам с заметным ускорением, бревно по инерции наседало лошади на ноги, нанося зачастую ей травму. В результате ни одна лошадь не выдерживала на трелевке леса больше недели или двух. Позже лошадей стали использовать только в местах ровного рельефа, где лошадям не угрожало увечье. Однако ровной местности в пределах Ломовки было мало.

Отныне основные трелевочные работы стали осуществляться за счет силы человеческих мускулов. В зависимости от величины бревна или двух бревен, а также и рельефа местности, в волокушу впрягалось от четырех до шести-восьми и более человек. Находясь на лошадиной работе, люди подвергались той же опасности травмирования, что и животные, но за увечье лишенцев никто не нес никакой ответственности, как за увечье лошадей. Поэтому начальство не так горевало при несчастных случаях лишенцев, как при травмах животных.

Начальствующий персонал на лесоразработках и административных должностях состоял из вольнонаемных или мобилизованных специалистов. Жили они в Усть-Черной. Первое время руководящие администраторы аккуратно относились к своим служебным обязанностям и не нарушали заведенных правил. Установив, что невольники и без того добросовестно работают ради неурезанного пайка, они отказались от прежней неусыпной слежки за покорными лишенцами. Все чаще не стали выходить десятники-смотрители на лесозаготовительные участки, и дело от этого ничуть не

 

- 224 -

страдало. Достаточно было сведений учётчиков, чтобы составить картину дел на лесоразработках. Так шло тихо, мирно, пока гром не грянул, и люди в суматохе не зашевелились.

А началось все с драконовского распоряжения начальства о привлечении детей с девятилетнего возраста к трудовой повинности. Это был предел жестокости со стороны властей. Возмущенные родители покричали, поспорили между собой, а идти жаловаться в комендатуру побоялись. С тем и разошлись по своим норам, ничего не добившись. И стали дети наравне с отцами и матерями рабочими, занесены в списки на доске под стеклом комендатуры. Теперь туда и должны были по ударам в рельс каждое утро бежать на перекличку.

Детей послали работать на участок, который начинался перед первым рядом бараков Ломовки. Здесь приступили к разработке площадки под строительство новых домов и будущей плантации овощей. Взрослые валили деревья, ребятишки постарше обрубали с них сучья, оттаскивали в сторону, где другие вытесывали из них колышки для крепления лаг на просеках. Одни таскали эти колышки на просеки, другие оставшиеся сучья волокли к кострам, сжигали их. Работы хватало всем.

Дети приходили с работы поникшие как старики. Они сидели какое-то время безучастные и подавленные, словно пришибленные внезапно обрушившимся на них потоком небесной кары.

 

6

 

В весеннее время, как правило, всюду и в добрую пору возникая вспышки желудочно-кишечных заболеваний. Не обошлось это без существенных злоключений и в забытой богом Ломовке. Случилось так, что за одну неделю расстройством желудка переболело более десятка работающих на вырубке леса ребятишек. Начальство усмотрело в этом злой умысел и вызвало из Усть-Черной доктора на предмет выяснения чрезвычайного происшествия. Обследовав юных пациентов, самодур-лекарь сделал поистине ханжеское заявление:

- Хвороба у всех змеенышей одна: воспаление хитрости, и этим старинным испытанным способом пытаются увильнуть от трудовой повинности. Кулацкие выродки, они по примеру взрослых пытаются любыми способами вредить нам на каждом шагу. Принимайте самый надежный способ лечения малолетних симулянтов - кнут. При необходимости курс лечения повторяйте. Польза в этом несомненна.

Однажды у Мишки Ларионова так схватило живот, что он не знал, что ему делать, чтобы избавиться от скрутившей его страшной боли. По совету

 

- 225 -

бабки Акулины, пил настой какой-то травы, принял несколько капель нашатырного спирта, глотал кристаллики квасцов, но ничего не помогало. Живот словно ножами вспарывали, мальчишка ужом извивался, стиснув зубы и корчась, как кора березы на костре. Мать с отцом чуть свет ушли на лесосеку, поручив уход за Сашенькой Нюрке. Он заплакал от стиснувшей его боли и бессилия избавиться от постигшей напасти. Нюрка давала брату свои советы, но Мишка даже не слышал ее голоса. Жгучие спазмы хвори сковали все тело парнишки, и он уже не в состоянии был подняться на ноги.

У комендатуры ударили в рельс. Мишку будто кирпичом по голове стукнули. Он не придумал ничего более надежного, чем спрятаться под койку, загородившись с краю чемоданом и ящиком из-под белья.

Он знал: не явившихся на поверку к комендатуре придут разыскивать в барак. Спрятавшись, он лежал на полу и дрожал, ожидая неминуемой порки. Мишка не ошибся в своих предчувствиях. Не прошло и четверти часа, как в комнату шальным ветром ворвался милиционер.

- Где брат - рявкнул разгоряченный служитель правопорядка. - Почему он не явился на поверку? Или хочет, чтобы его выдрали как Сидорову козу? У нас за этим дело не встанет. Мы не спустим лодырям и симулянтам, которые пытаются сорвать планы социалистического строительства, чтобы выполнить пятилетку за три-четыре года. Понимаешь?!

Мишка тем временем затаил дыхание, сжавшись в комок за своей баррикадой; Нюрка испугалась милиционера, уткнувшись лицом в подушку и задыхалась от подступавших к горлу слез. Пересиливая себя, она робко проговорила, не помня того, что делала и вех дрожала:

- Наверно, на работе наш Мишка, - всхлипнула Нюрка. - Где ему еще больше быть? Он не маленький, как Сашенька. Он хорошо знает, что ему надо делать. Разве Миша виноват, что у него третий день животик болит? Он не звал эту болезнь. Она сама к нему пришла насильно.

- Животик, говоришь, заболел у вашего Мишки? - свирепо покосился на Нюрку взъерошенный потомок Держиморды. - У нас есть испытанное средство, которое с легкостью излечивает любую самую закоренелую болезнь.

Мы не одного такого хитреца-симулянта от хвори избавили. Поможем по этой части и вашему шаромыге Мишке. Провалиться мне на этом вонючем месте, если я беспардонно лгу. Мишка - не иголка, на ровном месте не потеряется. Я везде все переверну вверх тормашками, а вашего гадкого прохвоста Мишку непременно найду. Вот посмотрите!

Милиционер, как сыскной пес, рыскал по комнате, стреляя глазами из угла в угол, заглянул за плиту, раскидал постели на койках. Нюрка застыла на месте, боясь пошевельнуться и выдать тем самым местонахождение затаившегося брата. Но все ее старания оказались безуспешными.

 

- 226 -

Милиционер заглянул под одну койку, под другую, отодвинул ящик, потом чемодан. Здесь он увидел Мишкину ногу в рваном ботинке, злорадно рявкнул, будто напал на драгоценный клад:

- Вот он где спрятался, гад полосатый! А ну, вылазь сейчас же, шкура собачья, пока задницу в отбивную котлету не превратил!

- Дяденька минцанер, - задрожал хрупкий Нюркин голосок, - не бейте его, не надо: у него животик болит. Мишка наш хороший, смирный мальчик, он никому ничего плохого не сделал.

- Э-э-э, знаю я вашего блуднего брата, - огрызнулся милиционер, - не первый год имею дело с враждебными элементами. Сделай вам только раз послабление, потом вы навсегда на шею сядите. Да-а-а!

Милиционер ухватил Мишку за ноги, с сердцем потянул его на себя из-под под койки. Парнишка ударился лицом о койку, расквасил себе нос. В ту же минуту очередная спазма подступившей боли пронзила все Мишкино тело, а в животе одновременно забулькало и заурчало, будто в нем засело не менее десятка лягушек. У него искры брызнули из глаз, а вокруг на какой то миг сделалось темно как ночью.

- Вставай, гаденыш, - огрел Мишку милиционер плеткой по спине. Или хочешь, чтобы я тебе еще по харе раза два съездил?

- Дяденька, товарищ минцанер хороший, - заплакала Нюрка, прижимая к себе насупившегося Сашеньку, - не бейте Мишку, а то он может умереть как наша сестренка Ниночка в Лузе. Кто тогда будет за нас с Сашенькой заступаться? Витька еще сам маленький, а мать с отцом с утра до ночи на работе бывают. Когда подрастем, сами за себя постоим, не дадимся в обиду всяким лопоухим проходимцам.

Увидав на лице Мишки кровь, Сашенька испугался, весь затрясся, закатившись истерическим плачем, будто бы кто-то злой и жестокий начал из него безжалостно кишки выматывать. Мишке сделалось так плохо, что он не выдержал и напустил себе в штаны.

- Эй, ты, Нюня, - взял Нюрку милиционер за подбородок, - есть у твоего защитника другие портки или нет? Если есть, неси их сюда, а то покровитель вовсю обмарался, сопливец.

- Если бы тебя самого так отшпандорить, - тихо проговорила Нюрка, - может, и ты полные галифе навалил. А Мишка больной, ему простительно. Он арестант, его ни за ни про что мучают. Он - герой.

Мишка обтер себя мало-мальски обмаранными штанами, натянул чистые портки и вышел из комнаты в сопровождении милиционера с револьвером на боку. Мишка знал, где работает его вспомогательная бригада и, не дожидаясь окриков милиционера, потащился туда из последних сил. В животе все еще нудно ныло, но он не терял надежды, что все скоро пройдет, и он не умрет от прицепившейся к нему дизентерии, как умерли десятки его

 

- 227 -

товарищей по несчастью.

Блюститель порядка, не желая ударить в грязь лицом, старался безукоризненно соблюдать служебный этикет: он шел следом за Мишкой в трех-четырех шагах с гордо поднятой головой и выпяченной грудью, всем видом показывая, с каким верноподданическим прилежанием исполняет свою ответственную службу.

Так они оба и шли: полный собственного достоинства девятилетний крестьянский парнишка с разбитой физиономией, с чистой и незапятнанной совестью и двадцатитрехлетний мордастый прихлебатель изуверов-властителей, с душой прожженного насильника, способного изуродовать невинного парнишку, взять за горло ребенка. Подтолкнув Мишку к развалившемуся у костра десятнику Угрюмову, сказал:

- Еще одного симулянта привел. Под койкой за чемоданом укрылся.

- А с рожей-то у него что? - поинтересовался десятник.

- Пришлось немного приласкать за оказание сопротивления представителю власти, - простодушно признался блюститель законности.

- Вот как! - сделал на своем сытом лице удивленную мину десятник. - Шкетик сопливый, а тоже бунтовать лезет. Все они враждой к социализму дышат. Пороть надо почаще, тогда скорее, сволочи, образумятся. Злобно покосившись на Мишку, властно приказал: - Иди сучья к костру таскай. За отлынивание от работы, лишаешься второго блюда на обед. В другой раз будешь знать, как волынить да нарушать установленные правила трудового законодательства. Иди занимайся делом, рыло противное.

Мишка шмыгнул носом и ничего не сказал. Да и зачем было говорить что-то разумное тем, кто потерял дар речи и умение по-человечески объективно рассуждать.

Около недели Мишка мучился от расстройства желудка и милицейской взбучки. Принимая разные домашние снадобья, какие предлагали родительница с бабкой Акулиной. Никому не жаловался на свою беду, зная, что это также бесполезно, как черпать из колодца воду решетом. Вопреки пессимистическим предсказаниям незадачливых прорицательниц, Мишка успешно поборол скрутившую его дизентерию и включился в привычный, как и для всех невольников Ломовки ритм жизни. Правда, после скандальной истории с дизентерией Мишку какое-то время дразнили "тухлые штанишки", но потом об этом забыли, как многое в нашей мимолетной жизни забывается и исчезает бесследно за гранью Леты тьмы.

 

7

 

Лес вырубаемый рядом с бараками, предназначался на собственные нужды. Бревна подкатывали и подтаскивали на себе на заранее расчище-

 

- 228 -

нные площадки и тут же распиливали их маховыми пилами на доски, брусья. В центре Ломовки начали строить большое здание с целым рядом комнат и просторных помещений. В этом здании планировали разместить начальную, школу, клуб, квартиры коменданта и учителя. Продолжали строить и новые дома-бараки для очередных партий лишенцев.

Работать рядом с бараками ребятишкам было значительно легче, чем на отдаленных лесозаготовительных участках. Поблизости с домом и любая беда казалась менее страшной и обременительной. В случае крайней необходимости можно было заскочить в свою комнату, отряхнуть с себя в семейной обстановке суровое бремя подавленности. Делалось это тайком, когда поблизости не торчали смотрители и погонщики юных невольников. В один из таких безотрадных рабочих дней на вырубке леса произошел трагический случай, который до глубины души всколыхнул детей и взрослых жителей Ломовки. Люди будто очнулись от глубокой спячки, по-настоящему осознали всю глубину своего беззащитного рабского положения. И не только осознали, но и до глубины души поняли, что с этим злом надо бороться, не содрогаясь ни перед чем.

Как и раньше, работа шла нудно размеренным рабским чередом ничего не предвещая исключительного и особенного в хилой суете сонного угара. Взрослые валили деревья, старики и больные мужики обрубали с деревьев сучья, подростки вытесывали из сучьев колышки, малолетние мальчишки и девчонки таскали все отходы от деревьев к кострам.

Лес состоял в основном из сосен, попадались ели и лиственницы, a порой и ольха. Встречались деревья в полтора обхвата, высотой до двадцати и более метров. Спилив несколько таких деревьев-великанов, лесорубы садились на перекур. Их примеру следовали и дети. Во время перекура они занимались простейшими играми. Мальчишки в основном резались на самодельных картах в подкидного или дурака, а девчонки на брусничных или других листочках отгадывали свою судьбу. Игру-гадалку изобрели сами и очень увлеклись ею. Может, оттого, что она была весьма примитивна, но интригующе заразительна. А для девочек, более склонных к фанатическим предрасположениям, особенно.

В серой череде буден не был исключением и тот печальный памятный день. Он был похож на все предыдущие дни как пятаки одного года чеканки. Для Машеньки Жаворонковой он стал, этот день, роковым, последним днем в ее коротенькой, неудавшейся жизни. Дурная примета выпадала ей в игре-гадании с самого утра. Машенька загадывала на свою лукавую карту и в следующие "перекуры". И снова с фатальной неотвратимостью все та же дурная примета - она должна умереть. Машенька всерьез расстроилась и упала духом. Из-за нелепых крошечных листочков куда только делась Машенькина резвость и веселость.

 

- 229 -

Мишка Ларионов был рядом с той кучей хвороста, под которой сидели девчонки. Он не любил пустые забавы, предпочитая этому в одиночку ходить по лесу, постигать его секреты и могучую силу. Чем больше он бывал в лесу, тем сильнее привязывался к нему, зачарованный его животворным дыханием. В каждом кустике и листочке ему чудился огромный неразгаданный секрет. Он сравнивал любой кустик с живым существом, способным испытывать боль и незаслуженную обиду.

Занятый своими глубокими раздумьями, парнишка не заметил, как кончили перекур лесорубы и снова приступили к работе. Парнишка сидел в состоянии летаргической отрешенности, позабыв о своей обязанности.

Он инстинктивно вздрогнул, когда услышал запоздалый крик: "Берегись!" Глянув кверху, он со страхом увидел, как высокая прямоствольная сосна дала крен в его сторону. Парнишка машинально сделал несколько прыжков в сторону и замер в немом оцепенении, прижавшись дрожащим телом к мохнатой ели. Он уже больше почти ничего не видел с этой минуты, а лишь слышал всполошенные голоса разбегающихся из-под кучи хвороста в разные стороны девчонок.

Набирая скорость крена, сосна врезалась в верхушки других, менее высоких деревьев. Под напором собственной тяжести она обламывала на них сучья и оседала все ниже и ниже, отклоняясь от первоначального угла падения в сторону, куда бросились врассыпную девчонки. Соскользнув с последних прогнувшихся веток деревьев, сосна под давлением всей своей многопудовой тяжести рухнула на землю. Мишка от страха зажмурил глаза и схватился, сам не зная зачем обеими руками за голову. Видно, тут действовал безотчетный инстинкт самосохранения, хоть и не было в этих действиях целеустремлённой необходимости.

Как бы там ни было, а в Мишкином сознании с предельной последовательностью отобразилась вся трагическая история с падением дерева.

Последним страшным видением в этой трагедии было то, как верхушка падающего дерева ударила Машеньку по голове и из нее брызнули на траву белые комочки мозга. Это было в двух-трех шагах от Мишки. Он не выдержал этого потрясающего видения и как подкошенный упал наземь. Он громко заплакал, не веря тому, что сам чудом остался в живых. Парнишку судорожно передернуло и бросило в жар. Потом открылась ужасная рвота, будто из него выворачивало кишки.

Смерть Машеньки была мгновенной. Падая, она успела только машинально произнести: "Ах!". На этом все и навсегда для нее кончилось. Машеньке Жаворонковой было всего-навсего девять лет. Она не успела в своей коротенькой, как майская зорька, жизни увидеть светлых дней радости, зато успела вволю хлебнуть горестей и страданий. Она еле-еле начала соприкасаться с солнечными далями родного села, восторгаться

 

- 230 -

прелестью родных полей и лугов, как неожиданно в дома селян нагрянул чужие, воинственно настроенные дяди, учинили разбойные погромы обругав многих мужиков нехорошими словами, отправили их с семьями на край света на адские муки и неминуемую погибель. Машенька была одной из бесчисленных жертв кровавого разгула деспотической тираний прокатившейся от берегов Невы до горных перевалов Чукотки и Камчатки. Та же участь ожидала и других ее сверстников. Машеньке тем не мененее повезло: она умерла мгновенно, не испытав пыток мучительного увядания от голода.

Хоронили Машеньку на третий день после несчастного случая. Все ее подружки и семеро мальчишек были на время похорон освобождены от работы. Друзья сами выкопали могилку, сделали, как маститые мастера аккуратный гробик. Девочки заботливо снарядили подружку в последний траурный путь. Гроб утопал в цветах и пышной зелени.

Гробик с телом покойной жертвой социального насилия несли на полотенцах мальчишки, ее бывшие друзья и сподвижники по играм, за гробом шли в скорбном молчании Машенькина матушка, сестренка с трехлетним братишкой, ее подружки, друзья да с десяток пожилых людей. И конечно же, голопузые малыши, на которых вероломное начальство не успело взвалить ярмо трудовой повинности.

После предания тела погибшей земле, Колька Софронов произнес речь:

- Прощай наша дорогая Машенька! Спи спокойно, и пусть эта холеная земля станет для тебя мягким пухом! Мы никогда не забудем твой светлый образ и если доживем до дней свободы, поставим в твою честь нерушимый памятник, который будет напоминать всем о годах лихолетья нашего загубленного поколения. Ты всегда будешь с нами, в наших сердцах, дорогая Машенька. Еще раз прости и навеки прощай!

Еще два месяца работали на лесосеках и других участках лесозаготовительного хозяйства юные невольники. Они никак не мог опомниться от потрясений недавно случившегося несчастья. Оно преследовало их днем и ночью, во сне и наяву. Особенно долго не могли избавится от наваждений страшной трагедии девочки, более чувствительные ко всему жестокому и суровому. Они теперь сломя голову разбегались при малейшем скрипе дерева, свиста ветра, крике птицы.

В конце сентября в спешном порядке было закончено строительство школы. Парты, по-видимому, делали в Усть-Черной заранее, ибо их тут же привезли в школу, как только все было готово к ее открытию. Помимо классных комнат, в одном здании разместились квартиры коменданта с учителем и клуб. Рядом со школой строили столовую.

Вопреки здравому смыслу, ребятишки не проявляли к школе ни малейшей заинтересованности. Голодные, кое-как обутые и полураздетые,

 

- 231 -

они пребывали в состоянии патологической отрешенности и безразличия ко всему новому, усматривая в нем новые путы для себя. Между тем начальство не спрашивало, хотят или не хотят ребятишки посещать школу. Оно обязало родителей обеспечить явку детей школьного возраста на занятия. За неявку ребятишек на занятия, родителей наказывали испытанным способом - урезывали паек. Эта изуверская мера действовала безотказно.

8

 

Жить лишенцам в Ломовке с каждым днем становилось все хуже и хуже. Постоянно ухудшалось снабжение продуктами питания. Если первое время хлеб выдавали без каких-либо значительных примесей, то со второй половины 1931 года он стал выпекаться с добавками отрубей и картофеля. Мало того, снизили и норму пайка до трехсот граммов хлеба на иждивенца и до шестьсот граммов на рабочего.

Урезывая питание, начальство в то же время увеличивало задания на заготовку древесины. Иными словами, за меньшее вознаграждение пытались выжать больше мускульной силы из лишенцев. Этого требовали жрецы верховной власти в Кремле, послушные их железной воле, свирепствовали проводники политики гигантомании на местах. Мужики в бессилии падали, и умирали в немом безмолвии, как и жили в непроглядной мгле. Кумиры власти рассуждали просто: пусть на несколько миллионов мужиков станет меньше, зато на их костях вырастут гиганты социалистической индустрии на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, в других регионах нашей многонациональной Отчизны. Вместо замученных, загнанных в гроб миллионов мужиков на шахты, рудники, на прокладку стальных магистралей, сооружение гигантов индустрии через десять-пятнадцать лет придут десятки миллионов других узников Красной империи, чтобы творить чудеса во славу грядущего века мирового коммунизма. Это было очень заманчиво, но трудно достижимо.

В Ломовке, Дедовке, Смагино - везде в муках и слезах исходили обездоленные люди, и никто не спешил к ним на помощь. У кого остались кое-какие пожитки, их везли в райцентр Гайны, где обменивали на какие-нибудь продукты питания. У кого их не было, те раньше других уходили в потусторонний мир, где всем было хорошо и радостно.

Рабочий день у лесорубов-лишенцев не нормировался. Они работали от зари до зари, не имея практически ни выходных дней, ни отпусков. Ввиду участившегося травматизма со смертельным исходом, детей до шестнадцати лет на постоянные работы гонять не стали. Их привлекали лишь на сезонные и авральные работы - на тушение пожаров и расчистку подъездных путей

 

- 232 -

от снежных заносов.

После долгих задержек и отсрочек, осенью 1932 года школа и клуб начали работать. Всех неграмотных людей в принудительном порядке обязали посещать ликбез. Освобождались от этой принудительной повинности люди преклонного возраста и тяжелобольные. Пожилые люди недоумевали, зачем их надумали учить, когда не сегодня-завтра надлежало умереть. Матвей Кутырев и на этот счет нашелся что сказать: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", "Коммунизм сметет все границы". Вот зачем нас учат, чтобы мы умели лозунги читать".

В первый год учебы ребятишки занимались от случая к случаю, да и то только те, кто ходил в первый и второй класс. Учитель на всю школу был один, и если он болел, то школа в этот день не работала, чему дети всегда были очень рады, а Нюрка Ларионова больше всех.

Учитель попался молодой, одинокий холостяк, болезненный и квелый. Ученики часто болели не только от простуды, но и постоянного недоедания. На занятия иной день приходило по пять-шесть человек. Сидели ребятишки в одежде и шапках, часто и варежки не снимали.

Мало того, многие родители променяли зимнюю одежонку на продукты, оставив одну шубу и одни валенки на двоих, а то и на троих ребятишек. Поэтому дети ходили в школу по очереди: то один, то другой, то третий. О покупке какого-либо белья или обуви не могло быть и речи. На это нужны были деньги, а у лишенцев их и в помине не было. Они рады были бы хоть старое сберечь, да нужда распоряжалась по-своему, не считаясь со здравым смыслом и добрыми намерениями.

Единственным доступным способом достать одежду, это была лишь маловероятная надежда получить ее в наследство после умершего. Но ввиду того, что претендентов на наследство покойника было немало, то шансов на получение его почти не оставалось.

Ни о какой положительной успеваемости и дисциплине и речи не могло быть тогда. Отвечая на вопрос учителя, школьники иногда городили такую чепуху, от которой у того глаза на лоб лезли.

- Ты хоть чуточку представляешь, что плетешь? - возмущался учитель, - Ведь ничего подобного я вам не говорил. Откуда ты все это взял? Или ты тогда спал на уроке и увидел подобное во сне?

- Говорили, говорили, - орали в ответ в один голос ребятишки, - вы только сами все забыли. Тогда в классе было шибко холодно. Дрова не привозили, и буржуйку топить было нечем. А когда бывает холодно, тогда и в башке все мысли путаются. Вот и у вас так вышло. Придет весна, все по-другому наладится. Только дожить трудно.

Другой ученик при упоминании его имени безразлично поднимается с места и стоит истуканом перед учителем, как баран перед новыми воротами.

 

- 233 -

На его физиономии застыло выражение тупой безучастности к пояснению учителя. Он нарочито кривит рожу, будто сосредоточенно напрягает память, а на деле думает совсем о другом. - Ты присутствовал на том уроке, когда я рассказывал об Америке? - спрашивает учитель. - Или ты ничего не понял из того, что я говорил? - А как же? - неопределенно буркнул ученик. - Я только не слышал, о чем вы говорили. Я не люблю слушать, когда говорят неправду. Вы нам толковали, что в Америке много голодных бродяг, а у нас все люди сытые и окружены всякими заботами партии и рабоче-крестьянского государства. Это же неправда. Вот мы, которые сейчас сидим здесь как собаки голодные, а вы болтаете, что у нас все сыты. Не думайте, что мы еще маленькие, и нас можно как-угодно обмануть.

- Вот как! - вспыхнул учитель. И, несколько поостыв, спросил: - Чем же все-таки ты занимался на том уроке, милейший правдолюбец?

- Я думал. Много думал, только не о том, чем вы нам головы морочили, Виктор Максимович. От таких уроков еще сильнее живот болит.

- И чем все-таки так глубоко ты озабочен? - допытывался учитель, желая до конца проанализировать работу мысли своего воспитанника.

- Я думал о том, - продолжал пояснять учителю парнишка, - как бы поскорее умерла бабка Пелагея. Тогда я возьму оставшуюся после нее шубу и буду есть ее, поджаривая на костре, как это делает со своей шубой Мишка Ларионов. Видите, какая она стала у него коротенькая. Отрежет еще несколько ленточек и носить нельзя будет.

-Ты тоже, Ларионов, о шубе думал? - посмотрел на Мишку учитель.

- Нет, Виктор Максимыч, - чистосердечно признался мальчишка, - я думал о куртке и фуфайке. Если бы мне попалось что-нибудь подходящее, я тогда шубу совсем снял с плеч и стал ее есть без всякого стеснения. О шубе я не мечтаю, на шубу охотников много. Мне пока добавлять к пайку и своей хватило бы. А там видно будет.

- Ну, а ты, Абызов, тоже тогда о шубе думал? - подстраиваясь под своих изобретательных питомцев, спросил с хитрым прищуром глаз учитель. - Или ты мыслишь более внушительными категориями, имея ввиду новенький комендантский тулуп? Не так ли?

Школьники насторожились, глаза их заблестели азартом охотника.

- Вот бы было дело, - загорелся Федя Прохоров. - Такого тулупа на всех ребятишек хватило. С месяц бы нужды не знали.

- Ну, понес, Емеля, - одернул Федю учитель, - я Абызова спрашиваю.

- Я, Виктор Максимович, тогда ни о чем не думал, я спал и сон какой-то несуразно смешной видел. Крест святой не вру. Даже самому не верится, что сон такой может присниться. Случилось так, будто бы все наши начальники-мучители и вы вместе с ними в ослов превратились, а мы, мальчишки, на этих ослах верхом ездили. Вот умора какая произошла!

 

- 234 -

Нам с Мишкой Ларионовым досталось на вас ездить, Виктор Максимыч. Вы брыкались, хотели нас сбросить со своей спины, а мы с Мишкой поддавали вам пинками под бока и хлестали толстыми прутьями по ушам. Старик Бортников кричал нам с Мишкой:

- Хлеще его лупите, подлеца! Он заодно с нашими супротивниками кровь из нас сосет. Не жалейте его, мошенника тупорылого, бейте покрепче!

На столе под руками учителя всегда лежала увесистая линейка. Он по ней ни только проводил в журнале и тетрадях разные вертикальные и горизонтальные линии, но и зачастую лупцевал ею по головам провинившихся школьников. Больше всего мальчишек, потому что они никогда, как девчонки, не орали после линеечной порки.

Когда Женька кончил рассказывать про диковинный сон, Виктор Максимович побагровел до корней волос и несколько раз треснул линейкой по голове и ушам Абызова, а заодно и Мишку Ларионова. Последний подпрыгнул как ужаленный за партой и обиженно спросил:

- Меня-то за что долбанули, Виктор Максимыч? Я ни в чем перед вам не провинился, и снов, оскорбительных для вас не видел.

- За то самое, чтобы в другой раз не ездил на мне верхом со своим забулдыжным другом. Вас если не учить уму-разуму, вы совсем обнаглеете. Вас надо не только драть, но и по неделе в темной комнате голодными держать. Тогда, может, из вас вся дурь выйдет вон.

- Так то было во сне все, - оправдывался Мишка. - И сон этот видел Женька, а не я. Зачем мне за чужой сон на башке шишки наживать? Награждайте шишками тех, кто про вас дурные сны видит. А я чист...

- Все вы одинаковые, все одного гнилого поля ягоды, - рассерженно бросил учитель. - Всех подряд надо драть самым жесточайшим образом.

Учитель поспешно схватил со стола портфель и, нервно передергивая острыми плечами, без оглядки поспешил к выходу из класса.

- Заболел с расстройства, - проговорил Ларионов. - Теперь дня три хворать будет. Занятия отменят. Только бы коменданту не донес...

 

9

 

Разнузданная кампания по ликвидации кулачества как класса все крепче затягивала петлю на шее лишенцев. Дело со снабжением продуктами питания репрессированных крестьян в округе Усть-Черной приобретало день ото дня поистине катастрофическое положение. Люди были поставлены на грань неминуемой голодной смерти. Даже тот мизерный паек, который предназначался узникам деспотической олигархии, расхищали и разбазаривали представители местной командной власти. Люди

 

- 235 -

стремительно слабели, пухли, их валил с ног страшный голод. Вчерашние крепкие, пышущие здоровьем крестьяне, они на глазах превращались в жалкие тени и ходячие трупы. Смерть косила всех без разбора: мужчин, женщин, детей, стариков. Умирали люди повсюду: дома, на работе, в пути на лесозаготовительные участки, ночью в постели.

Крайне трудной выдалась весна 1933 года. До предела срезали людям пайки. Дети, кормящие матери, нетрудоспособные лишенцы получали 200 граммов "хлеба" и 30 граммов ячневой крупы на день. Время от времени жаловали по одной ржавой селедке и граммов по 100 конфет-леденцов. Работающим взрослым хлеба выдавали по 400-600 граммов на день и по 50-70 граммов крупы. Эта норма сохранялась при условии, если работающий справлялся с плановыми заданиями. В противном случае паек срезали почти наполовину. Но плановые задания были так завышены, что их практически мало кто выполнял.

С весны работы значительно прибавилось. Помимо заготовки древесины, теперь надо было на вырубленном участке леса перекапывать землю под овощеводческую плантацию, где планировалось выращивать картофель, капусту, горох, чечевицу, репу, турнепс. Замысел сам по себе был примечательный, но реализовался он изуверскими методами, когда не только со взрослых, но и детишек драли на перекопке целины под посев по три шкуры. Сплошь и рядом "пахари" завершали свою рабскую долю в обильно политой слезами и потом борозде. А те, что выдерживали адский труд до окончания "рабочего дня", вечером не в состоянии были самостоятельно добраться до барака. Их сопровождали, напрягая последние усилия или несли на руках юные строители Страны Социализма.

Такая же жестокая картина эксплуатации невинных людей наблюдалась и на лесосеках. Лошади сбивали то и дело ноги, падали от постоянной бескормицы и чрезмерной перегрузки при трелевке древесины с лесосек к местам сплава и предварительного складирования. В результате критически сломившейся обстановки с транспортировкой заготовленной древесины на лесозаготовительных участках главной тягловой силой стал человек. Его приравняли к лошади и другому рабочему скоту. Иной участи у деревенских "богатеев" больше не оставалось. С этим быстро свыклись, и это стало вполне привычным.

Как бы там ни было, а лошадь у бездушного начальства пользовалась большим снисхождением, нежели презренный лишенец. По этой причине ее и жалели больше кулака. Как правило, павшую лошадь конюха делили между собой, наделяли кониной своих родственников и дружков. Начальство стало подразумевать, что лошадей на трелевочных работах калечат сознательно, а конюха в добавление к этому прикладывают свою руку. Специалисты подсчитали: содержание лошадей обходится

 

- 236 -

значительно дороже, чем даровых невольников. Это и решило исход дела - на трелевке в основном стали использовать людей, а на менее опасных, вспомогательных работах - лошадей. Так глумливое начальство и распорядилось: коль мускульная сила презренных людей дешевле силы лошадок, пусть они и выполняют их работу. Не беда, если некоторые из них отдадут богу душу. Вместо усопших пригонят на строительные площадки тысячи других. Россия велика, мужиков на ее просторах тьма. Из свободных в рабов их превратить дело плевое. У мудрого руководства социалистической державой имеется в этом богатейший опыт. Нет никакого смысла жалеть то, что почти ничего не стоит. Человеческое море России также безгранично, как и Матушка-Волга. Сколько это море не черпай, оно не убавится. Вот почему у начальства не было причин сокрушаться о человеческих потерях. Чего много, того никогда не бывает жалко.

Бревно длиной метров в двадцать, а толщиной в два обхвата даже с места не сдвинулось, когда за него четверо взялись. Только когда за оглобли волокуши шестеро вцепились да четверо стали подталкивать ее с боков и сзади баграми, бревно дрогнуло и поползло вперед. Люди напружинились, что было сил, удерживая равновесие.

Просека - не гладкая столбовая дорога, а всего-навсего лишь узкая полоса в лесу, очищенная от деревьев и всякой зеленой поросли. На этой полосе земли немало разных неровностей, переплетений корней от деревьев и кустарника. Здесь можно было свободно споткнуться, упасть на лаги, сломать ногу или руку, разбить голову.

10

 

Мишка Ларионов не засиживался подолгу дома. Он часто бывал на лесосеках, с интересом засматривался, как лесорубы валили деревья, обрубали с них сучья, а потом волокли бревна на заготовительную базу, вязали их в плоты. Он порой даже забывался про еду за этими заворожившими его наблюдениями. Было в них что-то притягательно интригующее, от которого веяло загадочной настороженностью.

Чаще всего Мишка ходил в лагерь заключенных, где его отец работал пилоправом. Этот штрафной лагерь, как его часто называли, находился километрах в четырех от Ломовки. А в километре от лагеря была большая яма, куда сваливали в любое время года умерших заключенных. Там всегда сновали какие-то зверьки и взлетали разные горластые птицы. Весной обглоданные и полуистлевшие трупы обкладывали сухим хворостом и поджигали. Жутко было видеть эту потрясающую картину. Мишка часто забредал сюда один, но особого страха перед останками вчерашних

 

- 237 -

заключенных почему-то не испытывал. Скорее всего, оттого, что уже успел привыкнуть к таким удручающим зрелищам.

В штрафном лагере находилась и Мишкина мать Екатерина. И без того обворованную свободу горькой жизни она усугубила из-за своего буйного, неуживчивого характера. А было это так.

Поставила она однажды на плиту варить картошку в мундирах, а сама пошла с топором в руках за дровами в лес. После прошлогодней весенней вырубки под огород тайга несколько отступила от бараков, и чтобы добраться до валежника, требовалось какое-то время. Мишка был ужасно голоден, ему невмоготу хотелось есть. Не дожидаясь, когда картошка сварится, он вынул из чугунка две картофелины, отдал одну из них Витьке с Нюркой, другую почти сырьем проглотил сам. Едва он управился со снятием пробы, в комнату вошла с вязанкой дров и топором в руке мать. Опустив на пол дрова, родительница тоже потянулась в чугунок за пробой. И вдруг отдернула руку назад, будто обожгла ее. Жестко спросила, сурово насупив белесые брови: - Кто взял картошку? - гневно скользнула глазами по детишкам. Зная суровый характер родительницы, Мишка даже в мыслях не таил, чтобы скрыть от нее какие-то секреты. Он откровенно признался: - Я взял две картошки. Одну им отдал попробовать. Екатерина взъерошено вскинула на сынишку колючий взгляд, схватила как помешанная топор и ударила им Мишку по голове, едва не угодив в темечко. Витька с Нюркой уткнулись лицом в постель, боясь пошевельнуться. В минуты гнева от матери можно было ожидать самых неожиданных выпадов. И тем более ни в чем нельзя было ей перечить. Материнская сила гнева подчас принимала грубую форму.

Удар обухом топора по голове свалил Мишку с ног. Он лежал какое-то время без памяти, но быстро пришел в себя. Он в ту же минуту почувствовал, что по его лицу стекают теплые струйки крови, алыми пятнами оседая на давно не стиранной рубашке. Пораженные случившимся, Витька с Нюркой молчали, словно дар речи потеряли. Долбанув Мишку топором по голове, Екатерина с той же железной невозмутимостью швырнула топор под скамейку и вышла из квартиры по своей надобности. Нюрка высунула из-под одеяла испуганную мордочку, со страхом присматриваясь к братишке. Потом полушепотом спросила:

- Ты немножко живой, Миша? Не умер еще? Зачем она это сделала?

- Живой, Нюра, - икнул Мишка. - Она меня не острием, а обухом двинула. В темечко попала бы, мне конец был. Пойду к роднику умоюсь...

Только Мишка спустился с крыльца, а навстречу ему из-за угла барака отец вывернулся. Увидав окровавленного сынишку, встрепенулся:

- Что с тобой случилось, сынок? Или упал откуда?

- Мать обухом топора по голове стукнула. Я две картофелины из чугуна

 

- 238 -

взял, чтобы попробовать, сварились ли они, а ей не понравилось.

- Иди сейчас же к коменданту и объясни, как было дело. Она, видно совсем сума спятила. Пусть ее комендант немножко припугнет.

- Может, не надо к коменданту идти? - воспротивился Мишка. - Она потом еще больше в отместку будет колошматить. Лучше потерплю немного. Заживет недели через две, как и раньше все болячки без доктора заживали. Да и голова не сильно болит, терпеть можно.

- Нет, идти надо, чтобы проучить ее, шалаву, - настаивал отец. - Иначе она возьмет себе за привычку и будет нас всех без разбора лупить. Сейчас у всех жизнь хуже, чем у бешеной собаки, но не все так распускаются, как она. Иди, родной, объясни всю правду, пусть ее взгреют.

Мишка не мог ослушаться приказанию отца, нехотя потащился к коменданту, не чувствуя в душе к матери никакой обиды. "Может, и в самом деле с ума спятила от горькой жизни и сама не помнила, чего делала. Мало ли дураки всяких глупостей сотворяют и их не наказывают за это, рассуждал Мишка. - Разве она рада этому несчастью?" И тем не мене Екатерину взяли под стражу и отправили вечером в штрафной лагерь для отбывания наказания.

А это означало: теперь она будет находиться под постоянной стражей круглые сутки, жить в бараке с другими заключенными, получать жиденькую лагерную похлебку, а работать до седьмого пота. Мало того, за малейшую провинность и ослушание лагерного начальства будут наказывать плетьми и сажать в карцер.

11

 

Мишке никак не сиделось дома. Едва зажила рана на голове, его снова потянуло в тайгу. Уж такая непоседливая была у него натура: чем больше ходит он по тайге, тем сильнее притягивает она его своей сказочной загадочностью, глубиной раздолья.

Сколько раз бывал парнишка в штрафном лагере, где отец работал пилоправом, и вот снова потянуло заглянуть туда. Может быть, это было безотчетной потребностью увидеть мать. Ведь уже прошел месяц, как ее отправили в арестантский лагерь, а он за это время ни разу не видел, какой она стала в принудительных условиях. Отец о матери Мишке ничего не говорил, не желая, видимо, бередить больное для него место. Не спрашивал о родительнице и Мишка, считая это нескромностью со своей стороны. Даже Нюрка не часто заводила разговор о матери, да и то, когда дело касалось ее ухода за Сашенькой.

Однажды отец сам заговорил на эту щекотливую для Мишки тему:

 

- 239 -

- О матери-то, поди, скучаешь? - украдкой посмотрел Иван на своего рассудительного первенца. - Ведь ее более месяца дома нет?

- Зачем мне об ней шибко тосковать, если она обо мне не тоскует? - напрямик возразил Мишка. - Я - не маленький, в сиське ее не нуждаюсь.

- Да-а-а, - раздумчиво проговорил Иван, - мать наша суровый человек. Она не слишком ласковой была и до ссылки, а в мытарствах загубленной жизни и подавно огрубела до последней крайности. - Иван на минуту-другую задумался, сосредоточенно помолчал, потом наставительно прибавил. Все-таки сходи, сынок, проведай ее. Какой бы она ни была, она все-таки мать тебе. Всякое в жизни бывает. Может со временем сама одумается, раскаиваться станет в своей жестокости. Сердце-то у нее, наверно, не каменное, отойти должно. На второй просеке она. Оттуда сейчас древесину возят. У провинившихся это главное занятие, а для тех, кто пилы в руках держать не может и подавно. Дорогу туда знаешь? Это правее излучины Черной, за лагерем.

- Знаю, - ответил Мишка, - мы там с Колькой Софроновым были. За кедровыми шишками туда ходили. До той лесосеки километра три будет. Там мы с Колькой чуть зайчонка не поймали. Вырвался, косой.

- Вот-вот, - подхватил Иван, - тогда шагай, а я пойду пилы точить.

За час, примерно, Мишка добрался до второй просеки. В одном месте арестанты валили деревья, в другом - столпившиеся невольники скрепляли скобами два бревна вместе для трелевки их по просеке. Третья группа штрафников, слабые и болезненные людишки, обрубала со сваленных деревьев сучья, стаскивала их в кучи. В одном месте среди куч горел костер. Сколько ни напрягал Мишка зрение, он нигде, среди работающих на лесосеке, не заметил матери. Он совсем было собрался отправиться в обратный путь, как в это время из чащи леса вывернулась на лесосеку фигура женщины в брезентовой спецовке. Она направилась к кучке людей, копошащихся с краю лесосеки, откуда начиналась трелевочная просека по направлению к штрафному лагерю, рядом с которым заготавливались плоты для сплава по Черной.

- Мать! - невольно вырвалось у Мишки. - Это она так прыгает при быстрой ходьбе как подстреленная галка, - проговорил парнишка.

При виде родительницы Мишка смутился и стоял какое-то время в замешательстве, не зная, что ему делать дальше. Он был от матери сравнительно далеко, и она не могла его заметить, да и не ожидала этой встречи. Свидание с родительницей не вызывало у Мишки ни радости, ни злости, ни сочувствия к ней. По существу, встреча сына с матерью не произвела и не могла произвести отрадного впечатления, как мимолетная встреча незнакомой женщины с чужим ребенком. Какое-то смутное, до конца не осознанное внутреннее чувство подсказывало ему: идти на сближение с

 

- 240 -

матерью преждевременно и даже рискованно. Слишком глубокий след проложил между ними удар топора. Если он не сделал мать с сыном заклятыми врагами, то и не прибавил ничего нового в их холодной отчужденности друг от друга. И тем не менее Мишка не питал к матери затаенной обиды. Она лишь незаметно отодвинулась от него на такое расстояние, с которого виделась не такой родной и желанной, как ранее.

"Ишаки", как часто называли трелевщиков древесины, заканчивали последние приготовления к очередной вывозке спаренных бревен к берегу Черной. Прошло еще несколько томительных минут, и хриплые мужские голоса вразброд затянули: "Дернем, подернем, эх, зеленая, сама пойдет!" Но запев тут же оборвался, перешел в яростный мат, который, видать помогал штрафникам лучше "Дубинушки". Слегка покачиваясь, бревна со скрежетом поползли по лагам, откатываясь то к правой, то к левой стороне просеки. Коренники натянули лямки, полусогнувшись, устремились вперед, увлекая за собой пристяжных и вспомогательных с баграми. Десятник что-то наказывал трелевщикам, но он был далеко от Мишки, и слов его нельзя было разобрать.

- Береги ноги! - подает команду старший трелевщик. - Не вешай голову! Дружно, братцы, дружно! Так, так, не надо отчаиваться...

Чтобы не выдать своего присутствия, Мишка присел за кустами жимолости и, сделав в них просвет, стал наблюдать за всем, что происходило на лесосеке. Когда двинулись по просеке "ишаки", он стал наблюдать только за ними, чтобы не пропустить момента их прохождения перед его засадой. Дальше "ишаки" должны повернуть вправо, по направлению к излучине Черной. Туда и он держал свой путь.

Мать тянула лямку волокуши с его стороны, откуда ему хорошо было видно родительницу. В упряжке шли шестеро мужиков и четыре женщины. Вначале "ишаки" без особых затруднений поволокли свой опостылевший груз. С каждым шагом продвижения вперед груз становился все тяжелее, словно черти тянули его назад или наполняли бревна свинцом. Сделать бы лишний привал, посидеть чуть подольше во время перекура, разогнуть во всю спину, да где там: потеряешь зря время, а это уже вело к срыву выполнения задания, за что срезали паек.

Вот и трудились до полного изнеможения, до потери сознания, почти ничего не видя перед собой, падали на ходу и снова вставали, не выпуская из рук арестантских лямок. Были и такие, кто уронив в бессилии лямки, уже больше никогда не брал их в руки, испустив в рабских потугах последний человеческий дух. Умершего прихлестывали веревкой к бревнам и вместе с ними волокли в расположение лагеря. Здесь скончавшийся штрафник попадал в распоряжение санитара-могильщика, который вез его в похоронную яму для последующего сжигания. Штрафники умирали часто,

 

- 241 -

иногда по два-три человека в день, и родным не сообщалось об этом. Когда родные случайно узнавали о смерти своего несчастного арестанта, его уже трудно было отыскать в куче наваленных трупов, чтобы поклониться ему или с почестью захоронить. Обезображенные птицами и зверьками сваленные в яму трупы уже через два-три дня были неузнаваемы.

Вытряхнув в яму покойника из ящика, санитар, сидя на этом видавшем виды ящике верхом, ехал обратно в лагерь, не испытывая в душе ни малейшего чувства подавленности. Скорее наоборот: он был в хорошем расположении духа и ни чуточку не сетовал на свою судьбу. Он почти каждый день возвращался от похоронной ямы с какой-нибудь поживой - со снятой с умершего мало-мальски пригодной одежонкой, шапчонкой или обувкой. В лагере санитар продавал свою поживу нуждающимся по сходной цене или выменивал на какой-то другой товар, а то и на махорку. "Зачем добру пропадать, - рассуждал практичный санитар, - если ему можно найти достойное применение?"

Трелевщики приближались со своими бревнами к месту Мишкиной засады. До его слуха уже отчетливо доносились напряженные вздохи, тяжелое пыхтенье, трехъярусная ругань, отчаянные проклятья. Мишка видел, как мать запуталась ногами в переплетениях корней, но сумела вовремя увернуться от наката бревен и избежать увечья. Она по-мужски непристойно выругалась, сильнее натянула лямку, будто этим хотела загладить свою оплошность. Никто не сказал в ответ матери ни слова: людям трудно было даже выдавливать из себя слова.

Мишка смотрел на мать и с трудом узнавал ее. Прошло немногим более месяца со дня ее заключения в штрафной лагерь, а как неузнаваемо сильно изменилась она за это короткое время! Лицо матери почернело, словно опаленное зноем пустыни, глаза выцвели и ввалились, нос, кажется, значительно вытянулся и стал намного длиннее. Это уже была не двадцатидевятилетняя молодуха, а пожилая женщина, за плечами которой остались десятилетия рабской жизни и кабального труда. В глазах - смертельная тоска и безразличие ко всему окружающему. Казалось, эта преждевременно состарившаяся баба уже не в состоянии была отличить хорошее от плохого, счастливое от горестного, суровое от нежного. Одним словом, это уже было совершенно другое существо, в котором мало что осталось от некогда пышущей здоровьем молодой женщины-селянки. Не лучше выглядели и ее подружки по каторге.

На ногах матери надеты чужие рваные ботинки с отвалившимися подошвами, которые подвязала она проволокой. Мишка заметил, что мать давно не мыла голову. Выбившиеся из-под заношенного платка ее природные светло-льняные волосы отливали на солнышке грязно-шоколадным цветом. Да и вся она была какая-то измятая, запущенная, словно

 

- 242 -

матерчатая детская кукла, месяцами валявшаяся на чердаке, обглоданная мышами и источенная насекомыми. Мишке даже боязно было к не подходить, не то что заводить непринужденные, милые любезности.

Трелевщики постепенно удалялись все дальше от Мишкиной засады, унося с собой шум и перепалку в сторону Черной. Он вышел из-за своего укрытия, потащился по следу трелевщиков, придерживаясь правой стороны просеки. Теперь его путь будет проходить за трелевщиками вплоть до похоронной ямы, а там он круто повернет мимо болота на Ломовку. Он не хотел, чтобы его узнали, и все время держался на определенном расстоянии при необходимости забегая в лес.

Мишка, как никто из ломовских мальчишек, исходил бесчисленное множество глухих таежных мест, забирался в такую страшную глухомань, где, казалось, никогда не ступала нога человека. И что удивительно, хоть бы раз заблудился, потерялся в дремучем лесу, не вышел на нужную тропинку, пропал в буреломе или топи, как слепой котенок. А ведь он в большинстве случаев ходил по тайге один и забредал невесть как далеко от гиблой Ломовки. Наверно, у него был меткий глаз таежного следопыта, который и оберегал мальчишку от всяких бед.

12

 

Редко кто из мальчишек сюда заходил. Боятся недавно выброшенных в яму трупов и обглоданных скелетов, зловещего крика воронья окрест! Больше всего страшатся заключенных лагеря, которые, якобы, ловят зазевавшихся ребятишек, убивают их, а потом пекут на костре и жрут с безумной жадностью будто вкусную курятину. Мишка не верил этим выдуманным сплетням, хоть порой и допускал, что голодные люди способны на проявления жестокости и всяческой злой пагубы.

Занятый печальными раздумьями о неуютности человеческого бытия, Мишка не заметил, как просека пошла на подъем. Волокуша с бревнами стала вдвое тяжелее. Да и сами "ишаки" с каждым рейсом выматывались и становились слабее. Они натужено сопят и отдуваются, отчаянно напрягая силы, чтобы взять последний трудный подъем перед Черной. "Ишаки" окончательно изнемогают, то и дело спотыкаются и падают, превозмогая то, что кажется выше их человеческих возможностей. С них требуют больше, чем с любого тяглового животного, потому что для начальства они классовые враги, которых не стоит жалеть.

Теперь Мишку разделяют с измученными каторжанами десятки шагов. Штрафники до такой степени измотались, что уже ни только ничего не видят вокруг, но и самих себя едва различают. Трелевщики обливаются потом,

 

- 243 -

автоматически натягивая лямки и не веря в то, что когда-то их каторжным мукам придет конец. Подобно рыбам, выброшенным на берег, они широко разевают рот, жадно хватая воздух, чтобы снабдить новой порцией кислорода обессиленный организм, дать ему возможность еще раз распрямиться и сделать новый шаг-другой вперед.

Сперва упала в полуобморочном состоянии Кутырева Анна. Некоторое время спустя свалилась как подрубленная Екатерина Ларионова. Волокуша с бревнами замедлила скольжение по лагам, а через какое-то время совсем остановилась. На грани обморока были и другие две женщины. Мужики еще кое-как держались на ногах, но силы безнадежно покидали и их. До такого убийственного состояния добрый хозяин никогда свою скотину не доводил. В противном она бы подохла, и неразумному крестьянину не на чем было вести свое хозяйство.

Мишка пробрался сбоку просеки поближе к терпящим бедствие трелевщикам. Спрятавшись за бурей вывороченной сосной, парнишка стал неотрывно следить за действиями выбившихся из сил штрафников. Как бы там ни было, а судьба матери волновала его больше других заключенных. Поэтому он и следил за ней с особым вниманием. Первое время Екатерина лежала будто мертвая, не шевельнув ни единым мускулом. Все молчали, и никто не спешил ей на помощь, потому что у каждого своя болячка безмерно ныла. К тому же смерть за оглоблями волокуши случалась очень часто, и это уже никого не удивляло и не приводило в панический переполох. Родительница лежала лицом вниз, скорчившись возле волокуши с лямками за плечами. Руками она инстинктивно схватилась за выступавший над землей голый сосновый корень, напоминавший собой ребро доисторического животного. К Екатерине подошел старший трелевщик, встряхнул пострадавшую за воротник спецовки и положил ее на спину. Ее обезумевшие глаза бессмысленно уставились в синеву неба, словно она ожидала оттуда спасения от всех земных бед и несчастий. Мужики еще несколько раз встряхнули Екатерину, поднесли ей к носу пузырек с нашатырным спиртом. Потом начали вдвоем встряхивать Кутыреву.

К удивлению Мишки, мать очухалась, задвигала руками и ногами, как балаганный паяц, забормотала что-то несуразное. Мишка сперва сидел полусогнувшись на корточках, потом привстал из-за бревна, вытянул шею, пытаясь уловить смысл слов матери. Она открыла глаза, пугливо вздрогнула и села на землю, щупая ее руками, будто хотела воочию удостовериться в ее неподдельной достоверности.

- Опять как с чахлой старухой обморок приключился, - с досадой проговорила Екатерина, - И снова паек урежут за невыполнение нормы вывозки древесины, мерзавцы краснобрюхие, чумы на них нет!

Она сделала порывистое движение и, не поверив самой себе, совер-

 

- 244 -

шенно неожиданно встала на ноги. И так расплакалась, что не в состоянии была сдержать минутных слез радости.

- На Сашеньку хотя бы одним глазом взглянуть, - тяжело вздохнула она. - Каким он без меня стал? Может, плохо ему там с Нюркой?

Анна Кутырева тоже оправилась от потрясения и приводила в порядок. Ни у одной из женщин не было вины за приступ слабости и тем не менее обеим было неловко за случившееся.

Екатерина не любила оправдываться за свои оплошности. А если и пыталась это сделать, то кроме конфуза из такой затеи ничего у нее не получалось. Она практическими делами заглаживала свои промахи. Ей одинаково претили как похвала, так и заслуженное порицание.

В тоже время это не мешало ей быть необузданной гордячкой.

Едва оправившись от обморока, Екатерина без промедления заспешила взяться за прерванную работу. Она знала, что ее ждут, и не хотела, чтобы из-за ее незапланированного обморока товарищи по несчастью получили урезанный паек. Она тут же встала в упряжку волокуши, готовая не свой тяжкий жребий до последнего дыхания, У нее не было другого выхода, а кончать постылую жизнь самоубийством она еще не решалась, с надеясь, что произойдет какое-то чудо, и все изменится к лучшему. Так уж устроен человек, не имея условий для достойной жизни, он утешает надеждами получить это в недалеком будущем.

В таком тесном контакте с другими, как отбывание наказания в местах заключения, где порой трудно бывает скрыть друг от друга даже самые сокровенные движения души, человек познается быстро и безошибочно. Поэтому стоило Екатерине сделать лишь один условный жест, как сразу же все поняли, что от них требуется.

По знаку готовности, поданному Екатериной, за лямки и багры взялись без промедления все члены бригады. Не потому взялись быстро и решительно за прерванное дело, что почувствовали свежий прилив сил. Подгоняла опасность быть наказанными за невыполнение задания урезкой пайка. Это было самым страшным для каждого узника. Находили надсмотрщики и другие, не менее изуверские способы поглумиться над беззащитными жертвами. Им доставляло огромное удовольствие, как мучились в страшной агонии их безответные подчиненные.

Дальше начинался спуск к излучине Черной. В лагере измотавшихся штрафников ожидал очень скудный, но зато такой желанный горячий обед, последняя единственная радость в их загубленной скотской жизни.

 

- 245 -

13

 

На повороте дороги, отстав от удаляющихся "ишаков", Мишка свернул по направлению к Ломовке. Прибавив шагу, он ни разу не обернулся назад, подавленный тайной встречей с матерью. Ничего, кроме тревожного разочарования, от этой встречи он не получил. "Отец во всем виноват, - горестно подумал парнишка. - Это он меня подбил на такое бестолковое дело. Сам бы я до этого ни за что не додумался."

Неподалеку от Ломовки Мишка встретил деда и Сережку Прохоровых. Был с ними и Женька Абызов. От каждого из них несло запахом тухлой рыбы. Они несли ее в ведрах и сумках. Сразу виновницу тухлого запаха парнишка не заметил: она была тщательно прикрыта травой и листьями осины. Увидав Мишку, дед Гаврила, как говорят, сразу взял с места в карьер, выдавливая из себя слова с присвистом:

- Где это ты блуждал, лопух непутевый? Пока по лесу шатался, тут такое сотворилось, что и во сне не часто увидишь. Это точно я тебе говорю. И старик повел экспрессивный рассказ про историю с рыбой, которая началась еще до приезда в Ломовку семей крестьян-лишенцев.

А произошло это зимой 1930 года. В Усть-Черную пригнали несколько партий раскулаченных мужиков. Они и начали в округе Усть-Черной строительство трех будущих поселков: Смагино, Дедовка, Ломовка. С продуктами питания дело тогда обстояло весьма терпимо. Были в ту пору и такие продукты, которых к 1933 году и в помине не осталось. Прижимистое начальство за счет экономии на желудках невольников сумело создать излишки запасов продовольствия. Многие продукты стали портиться, их выбрасывали в речку, закапывали в лесу и в оврагах, вместо того, чтобы отдать голодным людям.

Так поступили и с протухшей рыбой: сельдью, треской, пикшей. Ее закопали в ящиках и бочках по правую сторону дороги из Усть-Черной в Ломовку. Когда голод взял железными клещами людей за горло, кто-то из сведущих мужиков вспомнил о захоронении порченой рыбы. Отыскали то место, взяли рыбу на пробу. Она оказалась вполне съедобной. Одного этого оказалось достаточно, чтобы к месту находки тут же потянулось многочисленное паломничество. В первую очередь из Ломовки. Она была намного ближе других поселков к яме с рыбой. В ней раньше других и узнали о найденном кладе, который был для голодных людей важнее кучи золота. К вечеру слух о яме с рыбой докатился до Дедовки и Смагино. Потянулись и оттуда голодные люди на запах залежалой рыбы, обгоняя друг друга и не замечая ничего вокруг. Голод подстегивал людей хлеще кнута, и они бежали как безумные.

Узнав о представившейся возможности поживиться хоть бросовым пр-

 

- 246 -

одуктом, Мишка сломя голову помчался в Ломовку за посудой. Он понимал, что кроме него, в их семье этого никто не сделает: мать с отцом были в штрафном лагере, а Нюрка занималась с Сашенькой. Не найдя ничего подходящего, Мишка схватил отцовский фанерный чемодан и побежал с ним вон из барака. У крыльца он неожиданно столкнулся с братом Витькой. Тот даже рот разинул, когда увидел в руках Мишки отцовский чемодан. Овладев собой, осторожно спросил:

- Ты куда это собрался, Миша? Может, в штрафной лагерь зачем-то?

- Некуда мне уходить, Витя, - отозвался Мишка. - Отсюда никуда дальше, братишка, и дорог нет. Кругом одни болота да тайга непролазная. Пойдем за рыбой, пока ее всю не растащили. Возьми для себя хоть какую-нибудь сумочку, куда будешь рыбу складывать. Скорее.

- За рыбой уходим! - поспешил поделиться своей радостью с Нюркой Витька. Смотри никуда не уходи, принесем рыбу, жарить будешь.

Братья будто на крыльях летели, обгоняя старух и стариков. Навстречу Мишке с Витькой тянулись по дороге обвешанные кошелками и сумками с рыбой удачливые искатели съедобного продукта. Люди были выпачканы грязью, рыбными потрохами и чешуей, но все веселые и довольные в предвкушении ожидаемой рыбной трапезы.

Когда братья оказались на месте рыбного захоронения, здесь творилось настоящее столпотворение. Народу собралось тьма-тьмущая, и подступиться к яме было не так-то просто. Перебивая друг друга, одни извлекали рыбу из-под земли лопатами, другие приспособили с этой целью еще не успевшие сгнить досточки от ящиков и клепки от бочек, а у кого не было ни того, ни другого, те извлекали рыбу из-под земли голыми руками, обдирая их в кровь. Сильные, как водится, в таких случаях, оттеснили слабых, норовили у них перехватить добычу в свои руки. Сильных буквальном смысле слова здесь по существу не было, ковырялись, как в навозе, одни доходяги. Среди них были и такие, которые добрались сюда с помощью клюшек.

Мишка умудрился все-таки выхватить из ямы три рыбины и передал быстро Витьке, который стоял возле него с чемоданом, тоже приноравливаясь как бы что-нибудь ухватить в свою пользу. Ему, конечно, не по силам было тягаться с другими, взрослыми, более сильными и расторопными, но и он старался не пропустить любой подвернувшейся возможности. И в самом деле вскоре и ему повезло: он вытащил из-под земли за голову больше половины крупной рыбины. Витька вошел в азарт и уже через минуту снова подцепил целую треску с вывалившимся брюхом. Сложив добычу в чемодан, Витька с еще большим ожесточением заработал обеими руками, то орудуя клепкой, то используя доску с заостренным сломом, в то же время поминутно следя за чемоданом.

 

- 247 -

Совершенно случайно Мишка заметил, как горбатый старик с лопатой, набрав полную корзину рыбы, понес ее торопливо куда-то в сторону от ямы. Это насторожило Мишку. Он ждал, чем дело кончится. Старик вывалил добычу под кустом, прикрыл ее травой и снова подался со своей корзиной в сторону "рыбной" ямы за очередным уловом. Тут-то и осенила Мишку счастливая мысль: "А почему бы эту рыбу не забрать нам с Витькой? Старик в такой заварухе ничего и не увидит. Если даже и увидит, все равно не догонит. К тому же рыба-то не купленная, а бросовая. И зачем ее столько старику со старухой? Объедятся по-старческому недоумению, потом будут животами страдать.

Долго раздумывать было некогда. Упустишь удобный момент, с голыми руками останешься. Мишка решил действовать без промедления. Он дернул Витьку за руку, потянул его от ямы с рыбой в сторону. Витька уперся, непонимающе тараща глаза на Мишку, не догадываясь, чего он хотел от него. А тот по-прежнему стоял на своем.

- Не топырься, бестолочь лопоухая, - рассерженно цыкнул Мишка на Витьку. - Ни с того, ни с сего я бы не потянул тебя куда не надо. Идем скорее отсюда. В другом месте рыбу возьмем. Там ее больше.

Витька перестал упираться, он решительно двинулся за находчивым Мишкой, перед которым преклонялся, считая его дельным и смекалистым человеком, не способным на глупые выходки. "Плохое Мишка не затевает, - подумал Витька. - Если сказал, что где-то в другом месте рыбы больше, значит, так оно и будет. Мишка наш зря болтать не станет".

Возле куста, где горбатый спрятал рыбу, Мишка остановился, присел на корточки, приказал тоже самое сделать Витьке, шепнув ему на ухо:

- Эту рыбу спрятал горбатый старик. Столько ему ее, жадине, и не унести. Давай поможем скряге. Ты клади рыбу в мешок, а я буду складывать в чемодан. Если горбун заметит нас, я побегу в одну сторону, а ты дуй в другую. Пока дед доковыляет на своих кривых ходулях, мы за это время далеко убежим. Глядеть только надо в оба.

Мишкин замысел удался самым наилучшим образом. Ребятишки быстро сложили в мешок с чемоданом стариковскую рыбу, полусогнувшись отошли на некоторое расстояние от куста. Для отвода глаз вначале шли по направлению к Усть-Черной, потом обочиной дороги пошли в противоположную сторону, к Ломовке. Мишка нес чемодан, Витька - мешок за плечами, через который просачивалась вонючая жижа.

Пройдя километра полтора, ребятишки остановились, аккуратно переложили рыбу. Мишка начал прикидывать на руках вес добычи.

- Не меньше ведра будет, - со знанием дела сказал он.

- Ого! - подпрыгнул удивленно Витька. - Вот здорово! Вечером пожарим и от пуза нажремся. И отец нас похвалит, молодцы скажет.

 

- 248 -

Время было к вечеру, но отец еще с работы не пришел. Стали ждать его с нетерпением, а он, как назло, не шел и не шел. У Мишки с Витькой лопнуло терпение, и они решили пожарить рыбу сами. Оба хорошо знали, что рыб жарят на постном масле или на каких-то других жирах.

У Мишки с Витькой никаких жиров и в помине но было. Они и вкус их забыли. А есть хотелось как из ружья. Даже затошнило обоих.

- Миш, - подал голос Витька, - а зачем мы отца ждем? Ведь масла то он нам все равно не принесет. Давай будем на воде жарить, а?

Мишка согласился. Сам он стал шуровать за старшего повара, а Витька помогал ему. Нюрку не стали привлекать к поварскому делу. У нее без того забот хватало по уходу за Сашенькой.

Пока Витька ходил за водой, Мишка тем временем почистил рыбу, она еще не совсем сопрела и развалилась, попадались и не тронутые тлением рыбины. Когда Мишка внимательно присмотрелся к будущему лакомству, он обнаружил на рыбе множество червей. Начал их поспешно выбирать, поручил тоже самое делать и Витьке. Но червей в рыбе оказалась такая пропасть, что выбрать их всех не представлялось возможным. Оставалось одно - жарить рыбу с червями.

Часть червей вышла из рыбы при промывке водой, другие начали выползать при жарении. Мишка устал их выбирать и пустил дело на авось, считая, что на сильном огне от них ничего не останется.

- А какие не пережарятся, останутся целыми, мы их будем при еде выбрасывать, - пояснил Мишка. - И воспаляясь от собственного вдохновения, для пущей убедительности прихвастнул: - Дедушка читал мне книгу про дикарей. Так те не только червей, но и лягушек целехонькими заглатывали и ни один не подавился. А черви - ерунда, они крошечные и не колючие, их можно без всякого затруднения проглатывать.

Сколько времени полагалось жарить рыбу, ни Мишка, ни Витька не знали. Когда спросили об этом Нюрку, та сказала, что при полной готовности рыба бывает мягкой и порой разваливается. На такое пояснение сестры братья и возражать не стали: их рыба и без того развалилась.

К исходу дня из конца в конец Ломовки носился тухлый рыбный запах. Рыбу жарили и варили в каждом бараке и почти в каждой комнате. Кому не удалось раздобыть рыбу самому, с тем поделились соседи. Чего другого, а такого червивого добра никому не было жалко. Набросились на дармовую еду как на божий дар и взрослые, и дети, потому что все были голодны как собаки, которых в поселке не было, их уже съели. Нюрка с Сашенькой ели рыбное месиво неохотно, под конец отвернулось.

- Не хочу больше, - категорически заявила Нюрка. - Ешьте сами. Ванша рыба тухлым болотом пахнет. От нее потом все кишки протухнут.

Мишка с Витькой ели свое неуклюже приготовленное блюдо вволю,

 

- 249 -

пока обоих не затошнило. Всю ночь братья мучились животами, много пили кипяченой воды, лишь утром им обоим значительно полегчало, и они спокойно уснули, чем немало обрадовали порядком перетрухнувшего отца.

На другой день трое ребятишек и две старухи умерли от отравления гнилой рыбой. Слух об этом дошел до Усть-Черной. В Ломовку немедленно нагрянули милиционеры, врач с санитаром, какие-то следователи и начальствующие чиновники. Компетентная комиссия признала взятую из ямы рыбу непригодной в пищу и наложила на нее строжайший запрет. Сотрудники милиции со своими помощниками пошли по баракам, забирали рыбу вместе с посудой и выбрасывали в туалеты. Яму с тухлой рыбой обложили хворостом и подожгли. Несколько дней там дежурил специальный караул. Всех, кто снова пытался разжиться злополучной рыбой, брали под арест и отправляли в штрафной лагерь. Начальство не столько заботилось о здоровье и жизни лишенцев, сколько о собственном благополучии и дутом престиже.

Возмущало вероломное поведение начальства, которое использовало частный случай с порченой рыбой в своих гнусных целях, а именно: хотело доказать, что бытующие измышления о голодном пайке ссыльных не имеют ничего общего с реальным положением вещей. Из выводов комиссии явствовало, что лишенцы умирали не из-за плохого снабжении продуктами, а ввиду своей темноты, несоблюдения норм санитарной гигиены, употребления в пищу негодных продуктов. А что заставляло людей есть суррогаты и гнилые продукты, комиссия никаких разъяснений на этот счет не делала. Это ей было не выгодно.

14

 

При новой Советской власти не все атрибуты старого мира канули в Лету забвения. Напротив, некоторые из них, как тюрьмы и лагеря строгого режима, получили более широкое развитие. Здесь глумление над человеческой личностью осуществлялось с еще большей садистской жестокостью. Палачи любили издеваться над невинными жертвами. Это лучше всего потрафляло их низменным инстинктам. Они давно перестали быть людьми, а может, никогда ими и не были, а лишь числились. Не зря некоторых человекоподобных называют собакой, хоть они и не имеют хвоста.

Еще худшие ужасы страданий нес вчерашним крестьянам, загнанным на край света новый 1933 год. Этот чудовищный, захлебнувшийся в потоках человеческой крови и слез год черной гадюкой полз по земле, ввергая в смертельный ужас все живое вокруг. Апокалипсическим чудовищем

 

- 250 -

добрался до затерянных в болотах поселков, голодным шакалом загнал в каждый барак и в каждую комнату, всюду нес с собой людям удесятеренные страдания, адские муки голода и смерть.

Отчаявшиеся обитатели бараков съели все, что можно было съесть: кошек, собак, добрались до лягушек и крыс, всяких изделий из кожи. Это уже были не люди, а жалкие призраки, духовно опустошенные и ко всему безразличные. Все, чем они жили когда-то, что наполняло радостью бытия, потеряло безвозвратно для них какой бы то ни было смысл.

К началу 1932 года все бараки в Ломовке были заселены полностью. В каждой семье имелось по трое, четверо детей. Малодетные семьи размещали по две в одну комнату. В каждый барак таким образом вселяли до 35-человек. В дальнейшем начальство планировало каждой семье выделить отдельную комнату. Конечно, по мере того, как будет возрастать жилой фонд поселка. Однако увеличения жилья в Ломовке вовсе не потребовалось. Свирепый голод стал валить людей с жестокой беспощадностью. С каждым днем в поселке становилось все тише, пустынней, даже дети перестали выходить на улицу, больше как старички сидели дома: с голодного пайка не тянуло резвиться.

Крайне плохо стало с продуктами с осени 1932 года. Какие-то две граммов хлеба-суррогата на иждивенца и те начали выдавать с перебоями. Из пятьсот граммов хлебного пайка работающего до половины уходило на удержание за невыполнение плановой выработки. Новоявленные хозяева умели за жалкие подачки выжимать максимум мускульной силы из своих подчиненных во имя несбыточной химеры.

Голодный паек, убийственный каторжный труд, невероятно тяжелые жилищные условия, отсутствие какой бы то ни было медицинской помощи - все это и привело к повальной смертности среди ссыльных кулаков.

Отдавших душу во имя светлого царства будущего порой не хоронили неделями, а тем более зимой. Покойников выносили в общий дровяной сарай и забывали про них до подходящей оказии. Некому было ни гроб делать, ни могилу копать. Полуживые люди-тени, едва дотащившись после работы до барака, сваливались возле высокого крыльца и спали здесь до утра, порой уже не пробуждаясь для очередного выхода на работу. Их затаскивали в сарай, и все начиналось сызнова.

Зимой часто гробы с телами умерших закапывали на кладбище только в снег. Вырыть могилу у полуживых людей не было сил. Весной, когда солнце сгоняло с земли снежный покров, гробы стаскивали в кучу, обкладывали сухим хворостом, и от бывших сеятелей и хранителей оставался один пепел. Такой дикий порядок никого не смущал, ни у кого не вызывал негодования и протеста. Люди перестали быть людьми, новые хозяева их низвели до положения скотов, а скоты не обладают мыслительной

 

- 251 -

способностью. Они довольствуются тем, что дают им хозяева и не в состоянии подняться до осознания борьбы с ними.

15

 

Находились фанатики, которые пытались спастись от неминуемой погибели бегством. Сэкономив кое-какие крохи продуктов от мизерного пайка, горячие головы пускались на поиски давно отшатнувшегося от них счастья. Далеко беглецам уйти не удавалось. Они погибали летом среди болот и обступившей их тайги. Зимой замерзали выбившись из сил в непроходимых сугробах, У них не было ни малейших шансов на спасение, и они становились добычей хищных зверей и птиц.

Некоторых беглецов комендант с милиционером настигали недалеко ушедшими от Ломовки. Отважных смельчаков избивали до полусмерти и возвращали обратно в Ломовку. С отбитыми печенками они уже вскоре умирали, найдя свой покой на далекой чужбине, в земле, холодно принявшей их в свои нелюбезные объятия. Так было с отцом и дочерью Бортниковыми, Васильевым, Гавриловым и другими искателями призрачного счастья. Такие же неудачи терпели и беглецы с других поселков. Не было случая, чтобы кто-то из бежавших достиг заветного берега. Все бежавшие пропадали бесследно. И тайга надежно хранила тайну о них. Попробуй сосчитай, сколько их пропало несчастных мучеников на суровых просторах Отчизны от Соловков до Колымы. Неудачи преследовали отважных искателей счастья с первых же шагов. Главная их беда состояла в том, что они шли наугад по нехоженому пути, не зная ориентира, куда им идти и где им искать обетованную землю, к которой они так вожделенно стремились. По существу это было безрассудной попыткой преодолеть непостижимое, и эта безрассудная дерзость оканчивалась для них в большинстве случаев трагедией. Собственно, они на то и шли, что ничего другого у них не оставалось. Отчаявшиеся рабы уже не задумывались о результатах затеянного предприятия, потому что потеряли все шансы на успех, руководствуясь лишь безотчетной надеждой на волшебное чудо.

Голодный человек меньше всего думает о смерти и не терзается сознанием того, что скоро умрет. И даже во сне не видит ангела грусти на своей могиле. Он занят одной, не покидающей его ни на минуту думой, где бы достать хоть малую толику какой-то пищи и набить ею пустой желудок. Все остальное выступает в его воображении как производное от органов пищеварения.

Такими же неотвратимыми будничными заботами жил в эти черные дни главный герой нашего повествования Мишка Ларионов. Он все чаще

 

- 252 -

обращал свой унылый взор на созревающий впервые в истории гнилой Ломовки урожай гороха и репы. Огородную плантацию бдительно охранял дед Ефим Трифонов, обходя ее из конца в конец, наводя страх на зарившихся полакомиться стручками гороха мальчишек.

Воровство Мишка всегда относил к числу подлых занятий и старался быть подальше от этого постыдного, пагубного промысла. Иное дело, когда разговор заходил о таком предприятии, которое вызывалось крайне необходимостью и имело веские оправдательные мотивы. Иными словами, чтобы все имело гуманную мотивировку и не противоречило требованиям закона и социальной справедливости.

Как заметил Мишка, "товарищи" многое перевернули наоборот. Что раньше считалось недопустимой подлостью, теперь утвердилось как узаконенная необходимость. Раньше у крестьянина нельзя было ни за что ни про что отнять нажитое добро, а самого его вместе с малыми детишками вышвырнуть из дома на мороз, как ненужных кутят, и сослать к черту на кулички и не испытывать при этом ни угрызения совести, ни малейшего раскаяния за причиненное зло очень многим людям. Напротив, теперь это стало не только допустимым, но и вполне оправданным и даже крайне необходимым. Не будь этого узаконенного принуждения к насилия, пятилетка по многим показателям не была выполнена, а начальству нечем было похвалиться перед жадными капиталистами. А что многие тысячи людей погибли на этих стройках пятилетки, это все пустяки. В такой большой стране, как Россия, народу хватит. Жалеть его ради великих дел нечего, особенно деревенских кулаков и мироедов, заклятых врагов Советской власти.

- А коль так, - рассуждал глубокомысленно Мишка, - почему бы мне не взять немножко репы и гороха, если мне как из ружья жрать хочется? К тому же мы его все и копали, этот огород. А "товарищи" ничего не делали, а все у нас отняли как свое. И никто их не обвинил в воровстве. Почему же мне не взять самую малую толику ради того, чтобы не умереть с голоду? И возьму-то я малость из того, что сделали своей семьей: отец, мать, я и Витька с Нюркой. Они тоже таскали золу на удобрение, сажали огород, делали прополку.

Прежде, чем отправиться за добычей, Мишка почти целую неделю следил за сторожем Ефимом, а последние две ночи наблюдал за каждым его шагом с чердака бани, откуда огородная плантация в лощине была видна как на ладони. Благодаря заблаговременному ознакомлению с положением дел на плантации, Мишка выяснил, насколько строго охранялись посевы гороха и репы, как вел наблюдение за плантацией сторож в ночные часы, где чаще всего присаживался на перекур и отдых. Только после такого обстоятельного обследования Мишка решился на рискованную вылазку.

 

- 253 -

Это требовало большой выдержки и отваги с его стороны. В случае разоблачения ему грозили большие неприятности, уж не говоря об основательной, беспощадной порке.

Мишка даже не взял с собой на ''огородную" операцию Витьку, который так настойчиво напрашивался, опасаясь, чтобы тот по неосторожности не подвел его. Он предпринял и личные меры предосторожности: вытащил из карманов все железные предметы и побрякушки, чтобы не выдавали его звяканьем в ночной тишине. Вышел из дома с мешком под мышкой почти засветло и подался в лес, делая вид, что пошел за дровами. В лесу просидел до полуночи и только потом пробрался на середину горохового участка. Присматриваясь к очертаниям предметов, ждал, когда сторож начнет отмеривать самый тяжелый для него ночной обход плантации. Мишка изучил этот круговой путь сторожа до мельчайших подробностей, каждой рытвины и неровности.

Только когда сторож удалился от парнишки на довольно значительное расстояние, Мишка осторожно приступил к делу. Стручков вовсе не видно. Их пришлось обрывать ощупью. Это не так споро получается, но другого выхода не было. Он намеревается еще ни раз здесь побывать и старается все хорошо запомнить, чтобы потом не плутать как с завязанными глазами. Спешить тоже нельзя, можно в таком случае натоптать и нагадить, что завтра же заметит сторож и усилит бдительность, после чего другой раз к этому месту уже не подступишься.

Около ведра стручков и репы набрал Мишка часа за полтора. Правда, третья часть стручков была еще зеленой, но это все равно намного лучше, чем березовая кора и болотный мох, которые они ели. Нюрка с Витькой и такому лакомству будут рады до безумия.

16

 

Однажды Мишка Ларионов был вовлечен в неблаговидную затею и попался с поличным. После он и сам не мог дать себе отчета, как поддался на заведомо рискованную аферу и не раскусил в ней каверзного подвоха, за что одному пришлось расплачиваться крепкой поркой. А дело было так.

Произошла эта скандальная, очень неприятная для Мишки Ларионова история зимой 1933 года, когда железными тисками душил обитателей Ломовки лютый голод. Мишке вдруг ни с того, ни с сего начал навязываться в друзья Петька Самарцев. Был он на два года старше Мишки и учился в третьем классе. Мишке поначалу даже показалось лестным, что старше его возрастом мальчишка навязывается ему в приятели. От такого заманчивого предложения нелегко было отказаться, и Мишка по наивности

 

- 254 -

оказался в одной компании с Петькой Самарцевым. Несколько раз друзья ходили в лес ставить петли на зайцев, но пушистые зверьки оказались не такими глупыми, чтобы добровольно лезть в расставленные на них мальчишками ловушки. Иногда и косой хорошо видит, чего не замечает и дальнозоркий. Оттого и не попадается в беду.

Однажды, когда новоиспеченные друзья ели обжаренные на огне на резанные кусочки сыромятного ремня, спертого Петькой у зазевавшихся конюхов, рыжий дружок Мишкин неожиданно предложил:

- Знаешь что, давай немножко в нашей столовой хлеба стащим, а?

Мишка испуганно вздрогнул, словно его сзади кто-то палкой огрел. Он даже не сразу нашелся, что ответить на поставленный вопрос другу, как сидел, так и застыл в немой позе. Видя, что Петька ждет от него подтверждения согласия, Мишка отрицательно покачал головой, как бы отгоняя от себя назойливую муху.

- Ты что, Петька, с ума спятил? - выпучил Мишка глаза на друга, - нас с тобой за такие проделки в штрафной лагерь упятят. И ребята тогда без обеда останутся. Нет, я боюсь, не могу на такое согласиться. Лучше шубу буду есть или у конюха старый хомут выпрошу... - Какой ты бестолковый, Мишка, как я погляжу! - осерчал Петька. - Где ты видел, чтобы малолетних ребятишек в тюрьму забирали? В крайности малолеток за провинности лишь вздуть могут и больше ничего. Нас и до этого несчетное число раз драли. A что нам от этого стало? Ничего. Зато, если удастся, мы хоть раз вволю нажремся. Ясно?

- Стыдно будет перед ребятами, - подал голос Мишка. - Из-за нас голодными останутся. Это же нечестно. А если они узнают про нашу кражу? Сперва вздуют всей оравой, а потом будут проклинать без конца.

- Ты зря так думаешь, - настаивал на своем Петька, - ребята без обеда не останутся. Хлеба завозят больше, чем дают нашему брату. Кроме того, для коменданта, учителя, милиционера, для дружков ихних пекут хлеб особо, из хорошей, чистой муки. От того хлеба дух идет на версту ароматный. Я сам видел. Он круглый, высокий. Если его только понюхать, одним запахом сыт будешь. Это не хлеб, а чудо. Во! Он в ларе лежит отдельно. Там специальное место для него. Разрази меня Бог на этом месте, если я вру или в чем-то обманываю тебя.

Два дня Петька неотступно уговаривал Мишку на соблазнительную затею. Какие только заманчивые доводы в защиту своего тайного замысла ни приводил, Мишка оставался к соблазну непреклонным. Только на третий день под воздействием сосущих голодных болей в желудке Мишка не вытерпел перед Петькиными уговорами отведать чистого пшеничного хлеба, которым питались от пуза начальники, и сдался.

 

- 255 -

17

 

На осуществление рискованного замысла отправились после одиннадцати часов вечера, когда в окнах бараков поселка не угас последний свет лучин, и не воцарилась вокруг мертвая тишина. От здания школы до столовой было несколько десятков метров. Столько же от столовой до квартиры коменданта, но это уже не пугало ничуть отважившихся смельчаков. Азарту дан старт. Дружки ставили себя под двойной удар, но они теперь не думали об этом, действовали как одержимые. Для голодного, как и пьяного, и море кажется лужей по колено.

Мишка был как будто и неглупым человеком, но на этот раз свалял дурака. Попросту, Петька надул его самым бессовестным образом, поставил под удар, а сам остался в тени в этой неблаговидной игре. По замыслу Петьки, Мишка должен был через форточку проникнуть на кухню столовой и найти там продуктовый ларь и взять из него буханку заветного пшеничного хлеба. Выбираться из столовой предстояло тем же рискованным путем. Форточка была небольшая. Через нее мог пролезть щупленький парнишка вроде Мишки Ларионова. Ему и надлежало сыграть главную роль в похищении заветного хлеба из столовой. Форточка закрывалась изнутри на защепку, но Петька сумел ее поддеть ножиком, в чем изрядно поднаторел заранее.

Ночь была темная, морозная, луна еще не взошла над горизонтом, и вокруг было темно как в погребе. Это было на руку юным злоумышленникам. Держась за долговязого Петьку, Мишка сперва протолкнул в форточку ноги, потом стал протискиваться сам. Недоеденную шубу Мишка снял сразу, положив ее на завалинку. Холод крепко пробирал тело парнишки с головы до ног, но он терпеливо сносил все боли и неприятности, надеясь после проведенной вылазки компенсировать перенесенные невзгоды за счет пшеничного каравая. Надежда заполучить сказочное лакомство прибавляла сил, заражала на преодоление трудностей, чего Мишка не мог бы сделать в обычных условиях. Дергаясь в тесном форточном проеме, Мишка ободрал себе руки, живот, располосовал еще больше и без того рваную рубашонку. Только когда Петька подтолкнул посильнее друга в плечи, Мишка в ту же минуту полетел за окно, громко шмякнувшись на пол, громыхнув задетым при падении ведром. Ему показалось, что он попал в западню, откуда уже невозможно было просто выбраться.

Потирая ушибленное место, Мишка с трудом встал на ноги и, придерживаясь за стену, стал приглядываться к незнакомой обстановке. Он дважды чиркнул спичкой и сам испугался, делая непоправимо большую оплошность. От шума, наделанного Мишкой при падении, Петька дал

 

- 256 -

стрекача за угол школы и некоторое время стоял там в ожидании погони. Но никто не погнался за перетрусившим Петькой, а оправившись от испуга, он снова занял наблюдательный пост у открытой форточки.

Мишка между тем еще дважды громыхнул задетой посудой, пока не нашел проклятый ларь с заветным караваем. А обнаружив ларь, невольно похолодел: он был закрыт на огромный висячий замок. Мишка с горя чуть не заплакал, и такая обида взяла его на Петьку, что он тут же повернул обратно к форточке, забыв о всякой предосторожности. Услышав Мишкину возню, Петька обрадовано потянулся к открытой форточке, заранее предвкушая удовольствие от проделанной затеи. Но вместо ожидаемой буханки хлеба, которую должен был подать Мишка, из форточки высунулась лохматая башка его самого, а недовольный голос неудачливого искателя заманчивого клада обиженно прохрипел:

- Надул ты меня, Петька, как последнего дурака, ларь-то железом обит и висит на нем преогромный замок. А ты мне об этом ничего не сказал.

- Это когда же успели сделать? - возмутился Петька. - Еще позавчера никакого замка не было. Я специально несколько раз в окно заглядывал. Все было в порядке. Я как задумал провернуть эту нелегкую хлебную операцию, целыми днями с кухонного окна глаз не отводил.

- Заглядывал он, - фыркнул Мишка, - а толку мало от твоего заглядыванья, коль самого главного не увидал. Тебя бы самого сюда засунуть, ты не стал других на глупости подговаривать. Тюфяк ты!

- Ну, ладно, - не стал оправдываться Петька, - вылазь быстрее.

- Больше я с тобой и связываться никогда не стану, — заявил Мишка. - Ты болтун, а от болтуна можно любых каверз ожидать. И стыда из-за тебя, шалопая непутевого, не оберешься, - подытожил Мишка.

- Вылазь быстрее, - еще раз говорю тебе, - пока нас не заштопали. Мишке и самому хотелось как можно скорее выпутаться из той западни, в которую он попал из-за Петькиной дурацкой выдумки, да не так-то просто удавалось. Мишка дрожал как пес, не попадая зуб на зуб. Он был не только без шубы, но и без шапки, в то время как мороз на улице подпирал градусов под тридцать. Он не мог позвать кого-то на помощь, ибо это было бы равносильно признанию в краже.

В довершение ко всем свалившимся бедам в эту критическую минуту кто-то крепко схватил Мишку сзади за ногу и начал хлестать деревянным половником по заднице, а потом где попало. Он взвыл дурным голосом, дергаясь во все стороны, но вырваться из плена никак не мог, хоть и прилагал к этому до предела напружинившиеся силы.

- Петька! - крикнул Мишка. - Выручай быстрее: на меня черти напали. Того и гляди на части разорвут или укокошат как цыпленка.

- Какие еще черти?! - всполошился Петька. - Откуда бы им взяться тварям

 

- 257 -

хвостатым? Это тебе, наверно, померещилось со страху. Карабкайся посильнее, все черти отцепятся. Они не терпят буйных-то.

Петька не успел больше дать никакого совета. Его самого кто-то цепко схватил сзади за руки, не дав опомниться, накрыл пологом и поволок куда-то прочь от столовой. Голос Мишки умолк, будто он сам в эту заколдованную минуту начал сквозь землю проваливаться.

Вскоре открылась наружная дверь столовой и послышался грубый мужской голос. Потом морозную ночную тишину всколыхнуло тихое детское всхлипывание. Петьку словно кипятком ошпарили. То, что с перепугу показалось дьявольским наваждением, теперь обрело реальную значимость: это вышел из столовой учитель, держа за руку Мишку.

Только теперь Петька по-настоящему осознал всю безысходность случившегося. Ни минуты не мешкая, он что было духу поднатужился, вырвался из пут полога и побежал в свой барак. Было бы лето, он ударился в лес, но сейчас в лесу делать нечего, там неминуемо ждала его смерть. А Петька умирать еще не собирался, он почему-то хотел жить, она и была, жизнь лишенцев, хуже собачьей, но он, видно, по глупости надеялся, что все-таки когда-то она изменится к лучшему.

Учитель подвел Мишку к завалинке, дал ему возможность одеться. Потом повел к коменданту. Страшнее этого для Мишки ничего быть не могло. Что будут бить, он в этом не сомневался. Он знал и другое: будут издеваться, всячески унижать человеческое достоинство. Мишка такое уже ни раз испытывал. Попадали в такие переплеты и другие.

В квартире коменданта света не было. Учитель сердито сплюнул и потянул парнишку в здание школы. Он закрыл Мишку в комнате уборщицы, где та содержала свое поломойное хозяйство, и ушел в свою квартиру, расположенную здесь же, в конце коридора.

18

 

В чулане было холодно и сыро. Продрогнув на морозе, Мишка никак не мог согреться. Пошарив вокруг себя закоченевшими руками, он обнаружил какие-то лохмотья, веник с косырем и фуфайку уборщицы. Он понял: ему придется сидеть в этой темной, вонючей дыре до утра. Он приспособил лохмотья, под постель, а фуфайку использовал как одеяло.

Парнишка ежился и так и сяк, но удобно расположиться в промозглой клетушке так и не смог. Где-то рядом скреблась одинокая мышь. Больше нигде не было слышно ни единого звука: Мишка долго не мог уснуть. Мучило угрызение совести и сознание того, что завтра он станет посмешищем для всего поселка. Однако незаметно подкравшаяся усталость

 

- 258 -

взяла свое, и мальчишка забылся тяжелым кошмарным сном. И никто, кроме учителя, не знал, куда он делся, и что с ним стряслось. Да и никому, пожалуй и в голову не приходило особенно убиваться о нем.

Как долго Мишка спал, он и сам этого представить не мог. Едва очнувшись от кошмарных видений, услышал в коридоре чьи-то тяжелые шаги. "Учитель, должно быть, - подумал парнишка. - И чего это он в такую рань поднялся? "Мишка был уверен, что спал он недолго, потому что не почувствовал ни малейшего облегчения после неуютного ночлега.

Прошло совсем немного времени, и снова хлопнула входная дверь. Человек шел к чулану. Сомнений не оставалось - это за ним, чтобы вздуть за вчерашний проступок. Он поднялся с лохмотьев, сел на полу, по-цыгански поджав под себя иззябшие до ломоты ноги.

Неизвестность томила мальчика, хоть и не было в ней ничего пугающе неожиданного. "Ну, изобьют, обругают похабными словами, даже в рожу могут наплевать или еще что-то изуверское сотворить, - рассуждал Мишка - Разве мало случалось подобного со мной раньше? Было, и сколько раз было, что и не счесть, и все-таки я живой остался. А у них, которые зря нас бьют, может, от этого руки отсохнут или глаза повылазят. Так зачем же нагонять на себя такие страхи, если в этом нет смертельной опасности. Детей всегда били и бить будут, потому что с ними каждый дурак сладить может и отвечать не надо".

Чуланная дверь вдруг с шумом распахнулась, и перед Мишкой встал с карманным электрическим фонариком в руке учитель. Он был явно озлоблен и с раздражением выдавил из себя, словно его за горло душили, а он порывался кого-то на помощь позвать, да безуспешно:

- Идем к коменданту, "Грязная рубашка!"

Это прозвище Мишке дал все тот же учитель, человек нелюдимый и мстительный. Поводом для такого прозвища послужил один реальный случай, сам по себе ничего не значащий, но для Мишки огорчительный.

Однажды учитель приказал ученикам снять верхнюю одежду. Мишка наотрез отказался это сделать, потому что у него была грязная рубашка. Короче говоря, она редко когда была чистой. Мать вечно была занята своими делами и до рубашек ребятишек у нее руки не доходили. В результате сложился раз и навсегда установленный порядок: кто хотел ходить в чистых рубашках, сам для себя стирал их. Летом со стиркой было легче, а зиме Мишка порой месяца по два ходил в не стиранной рубашке. К тому же всю зиму в классах было холодно, и ребятишки сидели в верхней одежде. Шубы и пиджаки скрывали грязные рубашки. И вдруг на тебе: снимайте верхнюю одежду.

- Шубу я не сниму, - заявил Ларионов на приказание учителя. - У меня грязная рубашка. И только одна она, другой нет. Если я ее постираю, то в

 

- 259 -

чем тогда ходить буду, пока она не высохнет?

Так и прилипло к парнишке, как банный лист к ненужному месту, прозвище "Грязная рубашка". Не только учитель, но и школьники с тех пор стали называть его "Грязная рубашка". И тем более те, кто был на него в обиде, хотел причинить ему оскорбление...

Комендант не спеша кончил завтракать, отодвинул на край стола сковородку с недоеденной картошкой со свиной тушенкой, вытер сальные губы салфеткой и вылез из-за стола. После этого с удовольствием затянулся папироской и, пуская колечки сизого дыма к потолку через нос, замурлыкал самодовольно как сытый кот:

- Значит, Ларионов, ты решил грабежом заняться, посягнуть на общественную собственность. Да представляешь ли ты, что это значит? Был бы ты взрослым человеком, тебя за такое мошенство в лагерь строгого режима лет на пять упятили. Ведь ты не маленький, должен ясно себе представлять, на какую подлость решился, посягая на коллективное добро, плод труда многих и многим принадлежащий. Ты, видно, не думал о причитающемся возмездии за содеянное? Для начала придется провести с тобой воспитательный урок, чтобы ты впредь знал, что тебе дозволено, а что нет. Злодеяния не остаются безнаказанными. Иначе мы никогда никакого социализма не построим. Понял?

- Лезть в столовую за хлебом я сам сроду бы и не додумался, - начал оправдываться Мишка. - Меня на это подговорил Петька Самарцев. Он велел мне только одну буханку вот такого хлеба взять, какой вы сейчас ели. Петька сказал, что такой хлеб выпекают только для начальства и расходуют его, сколько кому потребуется. Словом, от пуза. Социализм по-прежнему стоит на месте и не собирается разваливаться. Ничего бы ему не сделалось, если и мы еще одну буханку с Петькой взяли. Это я к слову сказал, а сам я никакого пшеничного хлеба и брать не собирался, потому что и не знал, что он есть в Ломовке. Это все Петька подглядел, а я думал вы тоже такой же, как и мы, лишенцы, гадкий хлеб едите. Оказывается, я напрасно так думал.

От Мишкиных откровений коменданту сделалось так дурно, будто бы его по голой спине чересседельником крепко отстегали. Он даже необычайно позеленел от злости и что-то невнятное буркнул учителю.

- Придется, коллега, для профилактики твоего воспитанника подвергнуть более радикальному способу воздействия с целью выработки у оного смутьяна лучших мировоззренческих качеств. Приготовьте дерзкого злоумышленника к экзекуции. Без всяких дамских нежностей.

Учитель с собачьей преданностью поспешил исполнить указание своего шефа.

Поначалу Мишка даже не догадался, что комендант замышляет против

 

- 260 -

него коварное дело. Только когда учитель начал стаскивать с парнишки штанишки, положил животом вниз на широкую лавку в прихожей, Мишка понял, какую экзекуцию задумали над ним учинить комендант с учителем. Но он и виду не показал, что испугался этого. Пощады просить у садистов он не собирался, зная по собственному опыту их бесчувственность к человеческим страданиям. Он только крепко стиснул зубы и сжался в комочек, чтобы не расслабиться при истязании.

Комендант исподлобья смотрел на замершего в ожидании порки парнишку и не торопился с началом изуверской процедуры, добиваясь, чтобы жертва испытала не только физическую, но и нравственную боль. Палача Ломовки раздражала невозмутимая стойкость, с какой этот сопливый мальчишка умеет защищать свое человеческое достоинство, всеми фибрами души презирая своих господ-насильников.

"Видно, велика у него, змееныша, ненависть к нашему командному сословию, - подумал с сарказмом комендант. - Посмотрим, как он запоет, когда полной мерой отведает "горячих" натощак. Не таких переламывали и обращали в свою праведную веру. Собьем спесь и с этого ерша.

"Уж скорей бы порол, злодей, - досадовал Мишка, - чем мучить страхом предстоящей расправы. Он, может, ждет, чтобы я запросил у него рабской пощады? Нет, чучело огородное, этого от меня ты не дождешься. Я лучше умру, чем пойду на поклон к таким гадким хамам".

При первом ударе плети Мишка так ошалело дернулся, что если бы его не поддержал учитель, он наверняка слетел с лавки на пол. Мишка сам удивился, что ни только не взвыл от удара комендантской плети, но даже не издал сколько-нибудь жалобно просящего стона, будто это были не удары озлобленного насильника, а лишь жалкие укусы комара в троицкой роще предзакатным вечером.

Второй и третий удары плети Мишка снес с такой же стойческой выдержанностью, как и первый, хоть и были они не менее жгучи и хлестки из-за профессиональной приверженности экзекутора к наслаждению муками истязаемых жертв. Бил комендант с таким упоением, с каким скрипач-виртуоз играет на скрипке. Его даже слеза прошибла от умиления, вызванного повышенной чувствительностью к кровопусканию.

Наконец, Мишке разрешили собираться. Он хотел встать, но при первом же движении все его тело пронзила острая боль. Только после нескольких попыток ему удалось соскользнуть с лавки на пол. Опираясь руками о лавку, Мишка сперва приподнялся на колени. Потом делает еще одну попытку за другой, пока не встал на ноги. Однако ни одного шагу сразу сделать он не мог, ноги как свинцом налились.

- Ну, как, "Грязная рубашка", захочется тебе после этого пшеничного хлеба попробовать, который достойные люди Родины едят? - с явной

 

- 261 -

издевкой спросил комендант? Или пропал теперь у тебя к нему аппетит?

- Так точно пропал, гражданин комендант! Горек и черств ворованный хлеб. Им в два счета можно подавиться. Пусть его большие жулики жрут, у кого волчья пасть, телячья совесть и коровье брюхо. А я и без калача обойдусь. От чистого хлеба с непривычки может и живот заболеть. Особенно у нашего голодного брата, кто к шубам и ремням привык.

- То-то же, паршивец негодный! - повеселел комендант. - Теперь ступай, да помни о нашей доброте, что уму-разуму наставляем.

После комендантской порки Мишке полмесяца нельзя было ни сесть, ни согнуться, ходил жердь-жердью. Здорово давала себя знать отеческая забота ретивого коменданта о коммунистическом воспитании подрастающего поколения в духе верности социалистической Отчизне!

Мишке приходилось больше стоять или сидеть, остерегаясь резких движений. Он отлично понимал, что совершил большую глупость и не мог никак простить себе этого.