ГЛАВА 18

СМЕРТЬ САШЕНЬКИ

 

1

 

Мишка был первенцем в семье Ларионовых. Екатерина родила его в 1921 году, когда ей самой и полных восемнадцати лет не было. К моменту высылки из Троицкого в 1930 году в семье Ларионовых было пятеро детей один другого меньше. По пути в сталинскую ссылку в вагоне-теплушке умер крошечный Коленька. Должно быть, Бог пожалел его, заранее избавив от будущих ужасов страданий. А в июле как бы на смену ему на барже, в проливной дождь, когда везли лишенцев в Усть-Кулом, родился Сашенька, которому заранее была уготована страшная судьба невинного мученика, как и другим малышкам, пришедшим в то жестокое безвременье в удушливый мир мучительной жизни в тисках свинцовой тирании.

Это был на редкость одаренный ребенок, и я решил о нем рассказать особо, посвятив ему целую главу своего повествования. Жизнь Сашеньки была яркой вспышкой падающей звезды во мраке холодной ночи. Рассказывая об этом удивительном ребенке, я хочу на живом примере показать, как тупые властители-самодуры сталинской эпохи бездумно губили будущих талантливых людей в самом начале жизни как чудесные цветы в первые таинственные мгновения их нежного распускания, когда силою своей божественной красоты осеняют нежностью все живое вокруг.

Рос Сашенька живым и смышленым ребенком. Уже сызмала он пытался постичь первопричину явлений окружающего мира. "А это почему так бывает? А кто луну на небо прилепил и почему она на землю не падает?" - то и дело спрашивал он. Первым его четко произнесенным словом было не "мама", а словосочетание "не надо!" Этим словосочетанием он выражал свое несогласие с дурным поведением кого-то, грубыми действиями окружающих и их рваческими замашками. Когда Екатерина ударила Нюрку половником по спине за какую-то провинность, и та заплакала, Сашенька погрозил матери крошечным кулачком и сердито сказал, хмуря бледное личико:

- Не надо!

Уже в возрасте двух лет он к каждому приставал со своими любозна-

 

тельными вопросами и очень обижался, когда ему в ответ несли несусветную чепуху или равнодушно изрекали:

- Я этого, деточка, не знаю.

- Большой, а не знаешь. Это не хорошо! - с укоризной упрекал незнайку дотошный малец. - Он гневно отворачивался от незнайки и внушительно говорил вполголоса про себя: - Когда я вырасту большим, я буду знать все. Вот увидишь, большой бестолковый...

В три с половиной года Сашенька намного обогнал в умственном развитии всех своих сверстников. Он покорял всех феноменальной памятью и изумительной находчивостью. Многие сходились на том, что у Сашеньки богатое воображение, и он станет со временем талантливым человеком, способным творить чудеса и приносить людям большую ползу. Люди сходилось при этом на одном главном условии, что для развития Сашеньки будут созданы соответствующие благоприятные условия. Этого однако не случилось. Сашенька был отвергнутым властью ребенком, для которого создавались прекрасные условия для ухода в темное небытие.

Все зло состояло в том, что Сашенька родился в самое неподходяще для развития народных талантов время, когда все яркое, животворное обрекалось, на удушение и гнусное истребление. С неминуемой неизбежностью это произошло и с Сашенькой, нераскрывшимся цветком многообещающей человеческой личности. Молот тирании раздавил малютку.

Стояло сухое, голодное лето 1934 года. В Ломовке тут и там бродили застоялые трупные запахи и аромат жженого ладана, а чаще просто древесной смолы. Люди умирали от голода и болезней, и их некому было хоронить. Одни целыми днями пропадали на работе, другие корчились в предсмертной агонии. Те, кто мало-мальски держались на ногах, напоминали живые трупы. У каждого по горло было своего горя, и он не знал, как от него избавиться. Люди рождались для того, чтобы жить, продолжать дела своих предков, а хищники от черносотенной власти готовили из них покойников. В такой смрадной обстановке протекала и Сашенькина обреченная жизнь. И не было ни у кого никакой надежды на перемену к лучшему. До светлого горизонта коммунизма было намного дальше, чем до райского блаженства праведников в загробном мире.

В одном бараке с Ларионовыми жил с матерью некий молодой человек - Николай Раков. Был он холост, знакомств ни с кем не заводил, жил замкнуто, будто отшельник, тяготящийся тщетной суетливостью мирян. Работал Раков на лесоразработках каким-то специалистом. Пользовался уважением как у вышестоящего начальства, так и у коменданта. Знали о Ракове соседи и то, что он не испытывал особых материальных затруднений. У Раковых водились и мука, и крупа, и мясо, и рыба и даже сахар с конфетами, о чем и в голове не держали их несчастные соседи.

 

Никто толком не помнил, с чего и как это началось: в два года Сашенька начал частенько наведываться к Раковым. Раньше такого не случалось, чтобы к Раковым кто-то заходил или они сами кого-то навещали. Теперь Сашенька стал постоянным, желанным гостем Раковых. Были в бараке и другие дети, но почему-то никто из них не пользовался у Раковых такой благосклонностью, как Сашенька. Его звонкий голосок то и дело раздавался заливчатой трелью за дверью Раковых, радуя хозяев.

Сашеньку никто не наставлял правилам хорошего тона, не учил быть почтительным со старшими. Попросту говоря, в тех ужасающих условиях некому и некогда было заниматься воспитанием мальчика: он все премудрости постигал своим умом, умело выделяя хорошее в потоке жизненных явлений. Даже если бы и нашелся благожелательный воспитатель,

Сашенька едва ли понял его, ибо был очень упрямым и не любил, когда ему в чем-либо перечили. В нем развивался признак гордого самолюбия. И тем не менее, ребенок делал в подобающие моменты все так, как делал бы прекрасно воспитанный молодой человек.

Муки каторжной жизни рано заставляли ребятишек задумываться о противоречиях общественной жизни. На заре мрачного детства Сашенька сделал для себя неожиданное открытие: ничего в жизни так не дается. Чтобы чего-то получить, надо для этого затратить необходимый труд. Ребенок не одним махом усвоил эту непреложную истину. Для усвоения ее потребовались недели, а может, и месяцы пристальных наблюдений, пока это открытие не стало прочным свойством его бытия.

 

2

 

Крошечный человечек внимательно наблюдал за делами Евдокии Макаровны Раковой. Он называл ее по-разному: то тетей Дусей, то Марьевной, искажая отчество. Ребенок видел: чтобы разжечь дрова в плите, тетя Дуся подкладывала под них растопку. Он уже ни раз ходил в лес с Марьевной за растопкой. Собирал сухие веточки, березовую кору, мелкий сушняк. Макаровна угощала своего "помощника" супом или пшенной кашей с маслом. Под конец она подавала Сашеньке стакан киселя.

- Большое вам спасибо, тетя Марьевна, - раскланивался на прощанье малыш, приложив правую руку к груди. - Я и завтра пойду с тобой собирать растопку. Только не уходи без меня. Двоим лучше, чем одному.

Иногда Сашенька вставал вместе с родителями, когда те собирались на работу, и уходил в лес один за растопкой для тети Дуси. Лес находился в непосредственной близости с бараками, и малыш смело заходил в его безмолвную чащу, не испытывая ни малейшего страха.

 

Приносил Сашенька сухие сучочки Раковым в холщевой сумке, вытряхивал их в тазик возле плиты и снова шел в лес собирать растопку Марьевне назавтра. Евдокия Макаровна пыталась отговорить мальца ходить в лес, стращая его встречей со зверями и разбойниками. Но Сашенька никаких уговоров и слушать не хотел. В ответ на запугивание зверями и разбойниками, Сашенька бойко возражал благодетельнице:

- Разбойники, Марьевна, детей не трогают, а медведей и волков я палкой прогоню. Пусть только попробуют напасть на меня!

Однажды Сашенька по обыкновению проснулся рано и начал coбираться за растопкой. Мать с отцом уже ушли ни работу. Сашенька одел штанишки с рубашкой, натянул на острые плечи курточку с потертым воротничком. Малыш казался каким-то квелым и утомленным, будто всю ночь не спал в ожидании чего-то ужасно страшного. Он ничего не сказал Нюрке, хоть та и уговаривала его сегодня никуда не ходить.

- Я сегодня только раз принесу, - мимоходом заметил Сашенька. - У Дуси немного растопки с вечера осталось.

Глядя в окно на братишку, Мишка с болью в сердце подумал: "Малышу и четырех лет нет, а он уже на хлеб себе зарабатывает. Вот какую счастливую жизнь дала нам, крестьянским детям, новая власть! А учитель толкует нам в школе как последним дуракам, что о такой прекрасной жизни как у нас, люди и не мечтают в странах капитала. Нам же от такой хваленой жизни на свет божий глядеть тошно."

Убрав свою горе-постель из обносков умерших, Мишка начал одеваться. Он решил последить за Сашенькой, от которого можно было любых причуд ожидать. Не успел Мишка выйти за порог барака, как тут же увидел плетущегося назад с пустой сумкой сникшего Сашеньку.

- У меня, Миша, животик заболел, - словно извиняясь за свою оплошность, молвил запекшимися губами расстроенный Сашенька. Я не могу за сучочками идти. Схожу другой раз, когда животик перестанет болеть. Сходи за меня сегодня сам, а то тетя Дуся обидится. Она хорошая, добрая, жалеет меня. Скажи ей, что я заболел и полежу немножко.

Мишка укрыл братишку одеяльцем, поставил перед ним кружку с настоем шиповника. Проснулись Нюрка с Витькой. О болезни Сашеньки быстро узнала Макаровна, принесла своему любимцу кашу с маслом, и выпить какого-то отвара от боли в животе. Малыш обрадовался, хотел приподняться и сесть на койку, но не смог этого сделать. Точно извиняясь за свою слабость, болезненно вздохнул и снова опустил голову на набитую мхом подушку. Смахнув слезу, Макаровна погладила Сашеньку по голове и ушла к себе, явно удрученная случившимся. Она так привыкла и привязалась к Сашеньке, что уже и души в нем не чаяла, переживая словно за своего кровного ребенка.

 

Малыш лежал с заострившимся носиком и тенью недетской серьезной вдумчивости на строгом личике. Казалось, он хотел сказать что-то очень важное, но не решался, чтобы не обидеть искренностью признания братьев и сестренку. У Мишки у самого, глядя на Сашеньку стало тягостно на душе. Ему жалко было братишку, такого чудесного, умного человечка, родившегося в ледяную каторгу-ссылку. Сколько было в этом крошечном живом существе духовного благородства и неземной святости, чудом уцелевших среди гнусности и зловония тех смрадных безрадостных дней.

К полдню Сашеньку начал мучить понос. Сперва он сам слезал с койки и садился на горшок. Вскоре ему стало еще хуже. Он уже не мог самостоятельно слезать с койки на горшок, его начало знобить и трясти как в лихорадке. Нюрка бессильна уже была помочь занемогшему братцу, и все заботы о нем принял на себя до прихода родителей Мишка.

Сашеньке между тем час от часу становилось все хуже. Он прямо-таки на глазах таял. Пропал аппетит. Он даже ни одним пальчиком не притронулся к еде, которую принесла ему тетя Дуся. Малыш то и дело просил пить, а едва прикоснувшись губами к кружке, тут же отталкивал ее прочь. Не выдержав подступавшего к горлу комка слез, Макаровна вышла на кухню, потом закрылась в своей комнате, чтобы дать волю слезам. Она не хотела, чтобы кто-то посторонний увидал приступ ее слабости.

Когда вечером вся семья собралась вместе, малышу стало немного легче. Он радостно оживился, даже неожиданно улыбнулся, разглядывая посветлевшими глазенками то одного, то другого члена семьи, точно с трудом узнавая каждого из них. Он бойко лепетал, размахивая ручонками. Дважды, казалось, Сашенька ни с того ни с сего спросил отца, скоро ли будет новая революция. Все подумали, что больной малыш бредит и не придали его бессмысленному лепету никакого серьезного значения.

Все были рады Сашенькиному облегчению и старались всячески приободрить и развлечь его. Малыш съел несколько ложек каши с размоченным сухарем, выпил полстакана чаю с конфеткой, гостинцем тети Дуси. Он даже сделал попытку сойти с койки, но слабые силы заставили его отказаться от этой затеи. Забираясь обратно на койку, Сашенька нечаянно ударился головкой о плиту. "Какая злая печка, - морщась проговорил малыш, укладываясь на ветхий матрасик, - ни за что ударила меня."

Несколько минут Сашенька лежал в забытьи, ни разу не пошевельнувшись. Можно было подумать, что он уже умер и навсегда покинул бренный мир и теперь отдыхал от земных страданий. На самом деле малыш был жив, в нем все напряглось до предела, сопротивляясь подступающей к сердцу леденящей неподвижности, готовой захватить все тело до последней жилочки. Прищурив левый глаз, как он обычно это делал, когда собирался сообщить нечто из рук вон выходящее, сказал родителю:

 

- Ты, может, подумал, что я уснул? Нет, папа, я не спал. Я думал, почему ты не хочешь ответить на мой вопрос? Или ты сам этого не знаешь. Ну, скажи ты мне, пожалуйста. Не думай, что я маленький и ничего пойму. Если не хочешь по каким-то причинам пояснить, так и скажи.

Иван даже вздрогнул. Он никак не ожидал, что Сашенька станет донимать его такими мудрыми вопросами, которые и взрослому-то не каждому бывают доступны разумению. Ивану было тяжко. Он с трудом выдавил.

- Где это ты, сынок, такой мудрости набрался? Или сон дурной видел?

- От вас с дядей Петей Софроновым такой разговор слышал. Забыл? Вы говорили, что революцию делают для того, чтобы прогнать всех правителей-злодеев и поставить на их место новых вождей, которые заботились бы о всех людях как о своих детях. Если и новая революция не приносит людям облегчения, то надо и новых вождей гнать прочь. И так до тех пор, пока все не изменится к лучшему и все люди не превратятся в одну счастливую братскую семью, где не будет никакого обмана и раздора, и каждому будет хорошо и радостно как в раю.

Ларионов-старший окончательно растерялся, не зная, что ему делать. Неотразимая логика Сашинькиного мышления выбила его из привычной нормы поведения и вынудила глубоко задуматься. Ничего подобного от своих детей Иван никогда не слышал. Его до глубины души поразила способность Сашеньки подниматься до таких высот обобщения жизни, он сам невольно растерялся. Не находя вразумительного ответа на сыновний вопрос, Иван неуверенно проговорил виноватым голосом:

- У меня, сынок, сильно голова болит. Лучше, родненький ты мой, на твой вопрос я в другой раз отвечу, когда тебе и мне самому будет легче.

- Мне все равно, - папа, - тяжело вздохнул малыш. - В другой раз так другой раз. Только смотри не забудь про обещанное. Я буду ждать.

Неприятно конфузясь, Иван в душе подумал: "Беда мне с дотошными сыновьями: один в бега ударился, другой, от горшка два вершка, на революции помешался. Начальство может подумать, что это я их бунтарскому уму-разуму наставляю. Чего доброго, могут и в антисоветской пропаганде обвинить, за злостного подстрекателя счесть. От мастеров ярлыки наклеивать можно и более гнусного ожидать. Сейчас это в больше моде.

 

3

 

За полночь Сашеньке стало еще хуже. Минутное облегчение сменило кровавым поносом и рвотой. Сомнений не оставалось: у малыша открылся

 

острый приступ дизентерии. Требовалась срочная медицинская помощь. В Усть-Черной была кое-какая амбулатория, но она обслуживала лишь начальствующий персонал. Кулакам и их детям доступ сюда был воспрещен.

А кто мог ухаживать за Сашенькой, оказавшимся в таком тяжелом состоянии? Екатерина с Иваном чуть свет уходили на работу. Невзирая ни на какие объективные причины, они должны были выполнить дневную норму выработки, если хотели получить неурезанную норму пайка. Никаких освобождений от работы лишенцам не полагалось. Убедительным доводом невыхода на работу кулака-лишенца могла послужить лишь его достоверная смерть.

Безнадежно больной ребенок по людоедскому закону красных вампиров обрекался на верную смерть. Он был постыл и мерзок для них как нечто несовместимое с их благородной пролетарской кастой. Им куда более приглядным и близким по крови был бросовый кутенок нежели ребенок презренного кулака. Теперь умирающего братца опекали Мишка с Нюркой, хоть и самим им небо казалось с овчинку. И все-таки они не опускали рук, старались сделать для Сашеньки что угодно, лишь бы ему не было так мучительно больно.

Плохо бы пришлось детям Ларионовых, если не позаботилась о них Евдокия Макаровна Ракова. Многое она делала для Сашеньки, приносила еду и другим ребятишкам. Только человек доброй души мог с таким самопожертвованием творить доброе дело для других.

Больно было смотреть, как мучился несчастный малыш, метаясь из стороны в сторону, пытаясь поймать кого-то глазами, в которых отражалась гнетущая тоска и безнадежность. Он то впадал в беспамятство, то снова приходил в себя, тщетно пытаясь поймать кого-то затуманенными глазами. И, не находя кого надо, томно опускал взгляд вниз.

- Витя ушел? Он скоро придет? - спросил Сашенька, когда боли несколько отпустили и в голове на какое-то время наступило просветление. - Перестану болеть, пойдём с Витей за брусникой в лес. Она уже поспела. Я сам видел, когда ходил за растопкой для тети Дуси. Красная она, брусника-то, как солнышко на закате. А как хорошо кругом, что и в барак бы не заходил. Он страшный, барак-то. В нем жить скучно, как в бане без окон. А мы живем, мучаемся, как лягушки в тухлом болоте.

Над Ломовкой начали сгущаться трепетные сумерки. Где-то жгли костры. В воздухе носились запахи жженых листьев, смолы, болотной гнили. Вокруг было тихо и мертвенно пусто. Ломовка прощалась с душами вновь отходящих на вечный покой. Богом забытая, людьми проклятая Ломовка ни разу за свою историю не оглашалась веселыми народными песнями, зато каждый день содрогалась от горького плача и надрывных рыданий закабаленных в неволе детей и женщин. Ломовка никогда не видала

 

человеческой радости, зато здесь беспрепятственно вольготно свистела по спинам обреченных людей плеть палача и злого садиста.

Сашеньке будто кто-то на ухо шепнул. Едва родители порог комнаты переступили, как он моментально очнулся и загорелся светлой радостью, замахал ручками, как птичка крылышками, готовый вспорхнуть к потолку и оттуда посмотреть на всех восторженными глазами.

- Папа! Мама! - заворковал воспрянувший духом парнишка. - Как хорошо, что вы пришли! А я уж думал, что больше никогда не увижу вас. Мне очень плохо, и животик не перестает болеть. Видно, умру я скоро. Потом у малыша снова открылась рвота. Его ужасно знобило, и он едва переводил дыхание, широко разевая рот. Братьев и Нюрку проводили в другую комнату, чтобы не мешались под ногами и не казнились, глядя на муки братца. Он метался как в огне, не замечая никого вокруг.

Нюрка с Витькой долго разговаривали между собой, припоминая интересные случаи из жизни Сашеньки. Много загадывали о наступлении счастливого времени, когда не станет кровожадного начальства и будет вдоволь щей, хлеба и каши хотя бы с чистым подсолнечным маслом. Главное, все свои надежды ребятишки связывали с переездом в Троицкое, где они намеревались учиться в школе и помогать отцу с матерью по хозяйству.

Сколько еще времени находился Мишка между сном и смутным бодрствованием, он уже не помнил. В конце концов, сон одолел и его. Это было под утро. Когда Мишка проснулся, он с горечью узнал, что Сашенька умер. От этой скорбной вести у него у самого будто что-то внутри оборвалось. Сашенька не дожил десять дней до своих именин, когда бы ему исполнилось четыре годика. На совести правителей-громил прибавилась еще одна мученическая, святая жертва, которая им вменится в день страшного суда за преступления обагренного кровью двадцатого века.

 

4

 

Эту скорбную весть сообщила Мишке Нюрка. Она предупредила, чтобы о смерти Сашеньки он никому ничего не говорил. Такое предупреждение сделала мать. Она пояснила: послезавтра день выдачи пайка. Его на Сашеньку не дадут, если начальство узнает, что он умер. Поэтому надо молчать. Пусть все думают, что Сашенька жив. А после получения пайка, объявим, что он умер. Какая разница, если начальство вычеркнет его из списка живых на день или на два дня позже? Мертвому все равно, где и когда его хоронят. Но начальство по этому поводу рассудило иначе.

Мишка никак не мог примириться с мыслью, что неугомонного жизнелю-

 

ба Сашеньки нет больше на свете. Без него и в комнате, и во всем бараке стало намного безотрадней, чем было раньше. Мишке казалось, словно и солнце стало менее лучезарным, и птицы распевали менее голосисто и завороженно как при Сашеньке. И небо будто потускнело, придавив землю своей омраченной тяжестью. И как много тепла и света ушло с земли вместе с этим маленьким одухотворенным человечком.

Унизительным было то, что из-за горсточки недоброкачественной, прелой муки приходилось кривить душой, утаивать о смерти ребенка от посторонних глаз, надрывать душу и отравлять себе настроение. И все это делалось в силу крайней необходимости, из-за безысходности создавшегося положения, в которое поставили невинных людей распорядители разбойной власти, так искусно спекулирующей на имени народа.

После работы отец посвятил Мишку еще в одну тайну: сегодня ночью они пойдут в лес делать для умершего Сашеньки гробик. А пока Сашенька лежит под койкой, завернутый в тряпье. Мишку невольно покоробило от всех этих тайных приготовлений. У него в голове не укладывалось, как это можно было делать вопреки здравому смыслу? Между тем голод диктовал свои условии, он не считался со здравой логикой.

Вышли отец с Мишкой из барака в двенадцатом часу ночи. Кругом безмолвствовала мертвая, как в гробу тишина. И собачьего тявканья не слышно. Четвероногих друзей человека давно всех съели, добрались до крыс. Даже этих подлых тварей стало днем с огнем трудно сыскать.

Иван нес на плече завернутые в дерюгу клепки от старой бочки. У Мишки в корзине лежали молоток с ножовкой и нарубленные из проволоки гвозди. Плотничий топор у Ивана висел за поясом. Луна еще не взошла над лесом, и вокруг было темно как в погребе. Это было наруку вынужденным "злоумышленникам", и они без особой предосторожности пробирались в нужном направлении. Заядлый курильщик, Иван набрался терпения не касаться кисета с махоркой до конца тайного путешествия.

Остановились ночные путники в болотной низине, километрах в трех от Ломовки, возле сваленной ели. Мишка набрал на просеке сучьев и сухих листьев, развел костер. Иван начал при отблесках пламени мастерить гробик. При необходимости Мишка поддерживал сколачиваемые клепки, подавал гвозди, а то и отпиливал по отцовской мерке вонючие досточки. В пляшущих вспышках костра Иван казался сказочным гномом, ловко чародействующим над чем-то таинственно непостижимым. Отклепок несло запахом селедки, укропа, терпкой ржавчины, отчего у Мишки першило в горле и позывало чихнуть. Никакого другого материала для устройства гробика Ивану найти не удалось. Да и не хотел он лишний раз попадаться кому-то на глаза, чтобы не выдать своей тайны. Как не спешил Ларионов-старший с сооружением гробика, дело подвигалось медленно. Лишь в три

 

часа ночи отец с сыном вернулись домой. Тело Сашеньки положили в корявую хоромину и задвинули ее под койку, загородив с краю корытом и тазиком. В комнате пахло хвоей, селедкой, нашатырным спиртом, клопами и еще чем-то остро дурманящим.

Перед сном Иван предупредил Мишку, глядя строго в упор:

- Днем постарайся хорошо выспаться. Ночью пойдем с тобой хоронить Сашеньку. Выдачу пайка задерживают, а оставлять покойного дома еще на день опасно. - Он пристально посмотрел на сына, прибавил внушительно: - Если кто спросит про Сашеньку, скажи, что он очень болен, комнату не открывай, пусть все время будет закрытой. Иначе погорим.

Остаток ночи Мишка почти не спал. В голову лезли всякие несуразные мысли. Они камнем давили на сердце, отягчая и без того взбудораженное сознание. Ему начало вдруг казаться, что это не Сашенька, а сам он умер, и его собираются тайком закопать в наспех вырытую могилу вместе с горбатым старичком. Он упирается, отталкивает насильников, а те неотступно наседали на него, корча страшные рожи.

Чем меньше оставалось времени до отхода на кладбище, тем сильнее завладевало парнишкой мучительное ожидание чего-то потрясающе ужасного. В последний момент отец предложил Мишке немного перекусить. Парнишка был голоден, но еда ему сейчас не лезла в горло. Он через силу проглотил кусочек засохшего "хлеба", а к грибному супу с неочищенной картошкой даже не прикоснулся. Он все видел как в густом, смрадном тумане и ходил будто ощупью, то и дело спотыкаясь.

Мишка боялся идти на кладбище. Его и днем-то иногда пугала гробовая тишина над вечным покоем. Идти же туда ночью, когда за каждым могильным холмиком прячутся черти и ведьмы, это пугало. Тем более, что они собирались не просто побыть на кладбище, а хоронить дорогого умницу и безгрешного праведника, каким был Сашенька, при таких оскорбительных обстоятельствах, которые волей-неволей явятся кощунством и издевательством над святой памятью замечательного малыша.

О страхе своем перед нечистой силой признаться отцу Мишка не решился. Не хотел он, чтобы потом родитель при Нюрке с Витькой трусом его назвал. Это было бы для него самым унизительным. Мишка очень дорожил своим авторитетом среди младших и не хотел его потерять из-за собственной оплошности. Пусть что будет, а он по-прежнему останется самим собой, не станет лопоухим ротозеем и посмешищем сопливых мальчишек.

Идти или не идти хоронить Сашеньку с отцом, этот вопрос для него был решен бесповоротно с самого начала. Хотел он того или нет, а идти ему до зарезу надо, потому что кроме него помогать отцу было некому. Что мог сделать родитель один да еще темной, безлунной ночью?

С одной стороны, Мишка был против участия в похоронах братишки

 

из-за страха встречи с привидениями и оскорбительности тайной процедуры похорон, а с другой - ему хотелось увидеть Сашеньку перед тем, как сырая могила скроет его в своих холодных объятиях навсегда.

Терзаемый противоречивыми чувствами человеческой неустроенности в мимолетной земной жизни, парнишка выполнял приказания отца машинально, не давая себе отчета в том, что и как он делал и не видя в этом никакой логической осмысленности. Он даже не помнил, как они вышли с отцом из дома и направились обходным путем на кладбище, минуя хорошо проторенную туда почти за четыре года каторжной ссылки дорогу.

Пробирались отец с сыном по лесным дебрям, куда и средь бела дня мало кто забредал. Мишка начал выбиваться из сил. Он нес лопату с киркой, небольшой охотничий топорик. Преодолевая густые заросли, он ободрал: себе лицо и руки, порвал и без того дырявые штанишки с рубашкой.

 

5

 

Место для могилки Иван выбрал подальше от дороги на Усть-Черную, где за стволами деревьев их мало кто мог заметить. В такое время сюда почти никогда никто не заходил. Опасаться по сути дела было нечего, что их кто-то застанет за тайным занятием. Мишка осторожно занялся разведением костра, привычным для него делом, с чем отлично справлялся как бывалый охотник. Иван наметил контуры могилки, начал копать. Земля была мягкая, супесчаная, она легко шла под лопату, не требуя применения кирки. Это были первые прощальные соприкосновения лопаты с безучастным человеческим страданиям грунтом. Земля с одинаковым равнодушием принимала в свои объятия и убийц детей, и ангельски светлых младенцев.

Мишка то и дело подбрасывал в костер сухой валежник, а когда он кончался, снова шел за ним в сторону от погоста. Ему казалось, что в пламени костра фейерверком вспыхивали и улетали в поднебесную высь не искры, а горячие капельки Сашенькиной крови, яркими дрожащими светлячками загорались над кладбищем, раздвигая на какое-то мгновение ночную тьму. Когда могилка достигла чуть более метровой глубины, отец вылез из тесной ямы и, немного отдышавшись, угрюмо проговорил:

Хватит! Другие и взрослых-то на большую глубину не опускают. - Он поднес к краю могилки гробик, снял с него крышку. Не веря в Бога, Иван автоматически перекрестился, задрав голову в темный провал неба, а по том сказал дрогнувшим голосом, размахивая кисетом с махоркой:

Иди, сынок, прощайся с братишкой. Слабым он оказался перед ухабами новой разбойной жизни. Все запоминай, что ты вкусишь от этого лозун-

 

гового каравая. На старости будешь детям и внукам об этом рассказывать, если раньше времени товарищи в рай тебя не отправят, как врага трудового народа. Для них это самое разлюбезное дело - врагов истреблять. Не мешкай, иди прощайся, нам надо домой возвращаться.

Мишка остолбенел в двух шагах от Сашенькиного гробика и не в состоянии был сдвинуться с места, словно ступни его ног прикипели к земле. Как ни крепился парнишка, призывая всю силу воли на помощь, слезы сами собой брызнули из его глаз, и все перед ним тут же заплясало как в бешеной круговерти. Казалось, еще минута-другая, и его самого подхватит волшебный вихрь как легкую пушинку и поднимет высоко над землей.

Перед мысленным взором Мишки с быстротой молнии замелькали эпизоды из коротенькой, исковерканной Сашенькиной горе-жизни. С первого дня появления на свет до последней удушливой минуты страдальческой жизни его неотступно преследовали, как и всех детей лишенцев, одни горести и несчастья. Для него было величайшей радостью держать в руках кусочек чистого, без суррогатных примесей хлеба. Никаких привычных детских радостей у малыша и быть не могло. Ему даже во сне перестало отрадное представляться. Еще задолго до появления на свет божий у Сашеньки все хорошее авансом было отнято. Он пришел в мир на страшные муки и лихую смерть. Злые вандалы не желали ему блага.

Поборов в себе все страхи и колебания, Мишка подошел вплотную к гробику и встал на колени, истово крестясь, как учили его набожные дедушка Андрей и бабушка Поля. Потом набрал полную грудь воздуха, будто собрался на большую глубину в воду нырнуть. Еще раз осенил свою грудь крестным знамением и поцеловал тронутый тлением Сашенькин лобик. И тут же, не сдержавшись, заплакал навзрыд. Отец молчал, плотно сжав губы. Он тоже тяжело переживал трагические минуты прощания с сынишкой и не выказывал своих душевных переживаний.

При последних вспышках догорающего костра Иван спустился в могилку. Взял легкий с телом Сашеньки гробик, бережно поставил его на дно вырытой ямы. Выбравшись из могилки, наверх, сказал покаянно:

- Прости, сынок, за все, если обидели тебя в чем. Извини и за то, что хороним по-большевистски разбойно, не соблюдая канонов православия. И все из-за них подлых тварей! Да простит нам Бог эти согрешения.

Мишка тоже сказал несколько проникновенных слов, от которых даже самому сделалось непомерно грустно. А когда ударились о крышку гроба первые комья земли, ему вдруг почудилось, что это упало в Сашенькину могилку его самого в кровь истерзанное сердце. У Мишки все оторвалось в груди, сжавшись острой болью, и лес будто сплошной стеной начал наваливаться на него. Отец окликнул сникшего Мишку:

- Все кончено, сынок. Идем скорее домой, пока нас не засекли, псы.

 

Костер погас. Тьма скрыла своим покрывалом еще одну свежую могилку в которой остался лежать с позорным клеймом врага народа совсем чистый, как ангел, Александр Ларионов. Сталинские палачи не дали ему дожить до четырех лет. Он был самым несчастным из рода Ларионовых.

Лишь черный ворон будет изредка прилетать на скромную могилку всеми забытого узника кровавой эпохи и напоминать гортанным криком лесным обитателям о его ничтожно короткой невольнической жизни, успевшей вместить так много страданий во славу туманного будущего, до которого трудно добраться, как пешком дойти до Луны и попить там птичьего молока.

Оба подавленно молчали. Каждый по-своему осмысливал события последних тревожных дней. На душе у обоих было черно и скверно, что впору хоть с тоски волком вой. Вокруг диковинно тихо и пустынно, словно всех лесных птиц и зверюшек строгие охранители порядка права голоса лишили. Немало пришлось пережить Ларионовым за последние дни. А самая страшная беда ожидала их впереди. О ней они даже и не догадывались.

 

6

 

Рано утром, когда еще Иван с Екатериной не ушли на работу, к ним пожаловали из Усть-Черной на тарантасе врач с милиционером. Они имели предписание на право вскрытия трупа тайком похороненного Александра Ларионова, насильно умерщвленного якобы ради получения на него декадного пайка - двух килограммов хлеба и триста граммов ячневой крупы.

Екатерина тут же дала реву, а Иван начал оправдываться в абсурдности сфабрикованного по тайному доносу обвинения. Оба ревностных исполнителя указаний начальства не захотели даже и выслушивать возмущенного Ивана Ларионова. Милиционер безапелляционно заявил:

- Мы, гражданин Ларионов, приехали устанавливать суть вашего преступного деяния, а не выслушивать голословные оправдания. Истину можно установить только фактами вещественных доказательств. Ради этого мы и приехали в Ломовку. Не тяните время, собирайтесь побыстрее.

Ивану приказали взять с собой лопату, топор, молоток, щипцы и повезли на кладбище откапывать могилку, чтобы произвести экспертизу на предмет установления причины смерти тайно погребенного малыша.

Ларионова до глубины души оскорбляла сама суть изуверской постановки вопроса об установлении "справедливости" теми, кто творил постоянно злодейские преступления против человечности, истреблял тысячами невинных людей, гноил их в тюрьмах и лагерях, гнал на верную погибель в

 

отдаленные места безбрежной матушки-России, душил на месте.

"О какой еще справедливости могут лицемерно рассуждать эти выродки, - с болью в сердце размышлял Иван, - если сами повинны в смерти множества взрослых и детей Ломовки? Взять того же доктора. Если бы он хоть время от времени бывал в поселке, оказывал больным какую-то помощь или принимал их в амбулатории при Усть-Черной, люди не умирали как моровые тараканы от болезней. Не умер бы от поноса и Сашенька, если в его беде принял живое участие жестокосердный доктор. И хоронили ребенка тайком не от каких-либо злонамеренных побуждений. Хотели той же ничтожной пайковой малостью хоть на какое-то время отдалить смерть друтих ребятишек. Какой может быть в этом лихой умысел в смерти чудного ребенка? Придумают же такое, сказать чего и язык никак не повернется?

Как только скрылся за поворотом дороги проклятый тарантас с доктором и милиционером и улеглась за ним дорожная пыль, Мишка незамедлительно отправился на кладбище посмотреть, что там будут делать с мертвым Сашенькой отпетые головорезы в обличье мужественных борцов за народное счастье. Это было не простое любопытство мальчишки, а неудержимо желание принять участие в судьбе теперь уже мертвого братишки, которым ненасытные людоеды продолжали издеваться и после его смерти.

Шел Мишка с видом занятого человека, уверенного в своей непогрешимости перед памятью истребленного приспешниками красного дракона братишки. Его до слез возмущало, что умершему и в гробу не давали покоя, продолжали осквернять кровавыми руками и в мире вечного блаженства. Не натешившись в издевательствах над живым малышом, он измывались в звериной злобе над его трупом. И почему их только, мерзавцев, Бог терпит? - подумал Мишка. - Собрал бы всех до единого, вместе истребил, шкуродеров, смерчем огненным, чтобы потом всем людям легко и радостно жилось".

Ломовское кладбище Мишка знал превосходно. Много раз бывал здесь, исходил его вдоль, и поперек. Он мог найти его с завязанными глазами. Только не любил бывать здесь: потом долго мучился, вспоминая умерших товарищей. Тоже печальное настроение завладело им безотчетно и теперь, только он старался не дать широкий простор угнетающим душу раздумьям.

Мишка чувствовал себя отвратительно. Такого в его жизни отродясь не бывало, чтобы он собственными глазами видел, как потрошили человека, а тем более родного. "Не иначе как у доктора собачье или волчье сердце, в противном случае он мог бы сбеситься от потрошения людей, - подумал с отвращением парнишка. - А может, он сам хуже собаки, потому что на таком пакостном деле нормальный человек никак не выдержит, - рассуждал сам с собой Мишка, настороженно оглядываясь по сторонам.

Прежде всего, Мишка не хотел, чтобы душегубы раньше времени

 

обнаружили его и тем самым не дали тайком взглянуть, какую мерзость творят подлые шкуродеры. Мишка свернул с дороги и начал подходить к кладбищу со стороны солнца, где его труднее всего было заметить мастерам трупных дел. Он то и дело припадал к земле, чтобы слиться с травой.

Последние десятки метров на подступах к кладбищу парнишка уже не шел, а пробирался ползком или делал перебежки от сосны к сосне, затаившись на какое-то время за стволом то одного, то другого дерева. Под конец ему стало хорошо видно все кладбище и отдельные его уголки за редкими соснами и лохматыми елями, с сучьями почти до самой земли. Теперь он был особенно зорок и осмотрителен.

Отец еще не кончил откапывать Сашенькин гробик. Он весь взмок, выкидывая из могилки наверх землю. Милиционер с доктором сидели за холмиком соседней могилы на разостланном войлоке. Перед ними стоял пузатый пузырек с какой-то бесцветной жидкостью и лежала на бумажке колбаса с ломтиками хлеба. Дружки-единоверцы о чем-то азартно спорили, размахивая друг перед другом энергично руками.

- Спирт, поди, лопают, которым болячки должны были прижигать, - подумал Мишка.

Парнишка понял, что экспертов мало занимала работа отца и, пользуясь этим, он стал смелее подходить к могилке, чтобы с близкого расстояния лучше увидеть, что будут делать с покойным братишкой подвыпившие изуверы. Он даже бояться перестал насильников и встал во весь рост. Да и рост-то у него был такой, что можно было за кустиком спрятаться. Вскоре парнишка приблизился к могилке так близко, откуда ему все стало видно как на ладони, даже рожи захмелевших потрошителей в ехидном оскале. На минуту, другую Иван распрямился, задыхаясь от обуреваемого гнева, с укором заметил флегматичному доктору:

- Если бы вы нашему малышу вовремя оказали помощь, он остался жив.

- Вы кулаки, лишенные гражданских прав, - отпарировал с попугайской настойчивостью доктор. - Вам не положено пользоваться одинаковыми благами наравне с другими представителями Социалистической Отчизны. Вот когда вас перевоспитают на коммунистических началах, когда из вас выбьют всю эксплуататорскую психологию до последней пылинки, тогда только вы получите все сполна наравне с другими. А пока довольствуйтесь тем, что для вас по великодушию делает Советская власть.

- До конца такого разбойного перевоспитания нашего забитого брата мало в живых останется, - скорбно заметил Ларионов.

- А нам вашего брата кровососа-эксплуататора много-то и не надо, а потребуется, других привезут, - огрызнулся милиционер. К тому же когда меньше вокруг всякого двуногого человеческого сброда, жить бывает просторней и легче.

 

- "У этих чумных изуверов, как у бешеных собак, одна гадость на уме" - зло сплюнул Иван и снова принялся за свое убийственно горькое дело.

- Мало еще, - сказал доктор Ларионову, пытавшемуся выбраться из могилы. - Копай глубже, чтобы можно было гробик из ямы вынуть и здесь поставить. В могиле я развернуться не смогу. Тесно очень в ней.

Оба дружка-насильника следили теперь за Иваном неотрывно и стояли к Мишке спиной. Ему начало казаться, что сейчас произойдет самое важное, а он из-за вставших перед ним мракобесов ничего не увидит. Парнишке не хотелось пропустить главного, он взобрался на лохматую ель, устроившись на ветках для лучшего наблюдения за доктором и милиционером. Самого его в густой кроне дерева со стороны могилки не было видно. Теперь он все хорошо рассмотрит и расскажет потом Нюрке с Витькой как было дело без всяких лишних домыслов и прибавлений.

Отец поставил вынутый из ямы гробик на бровку, снял с него крышку, сам отошел в сторону, предоставив свободу действий доктору. Тот не спеша, засучил рукава, натянул на толстые, как сосиски пальцы, резиновые перчатки, взялся трясущимися руками с перепоя за скальпель.

Не успел Мишка трижды глазами моргнуть, как блестящее лезвие скальпеля доктора уже с треском полосовало почерневшую Сашенькину брюшину. Еще минута, и волосатые руки доктора вытащили Сашенькины внутренности на подостланную клеенку. У Мишки от увиденного даже глаза на лоб полезли. В тот же момент перед взором парнишки все поплыло, кувыркаясь, будто подхваченное шальным ураганом. Самого его тоже подхватила неведомая сила, сбросив с дерева наземь. Было ему больно; нет, он даже не успел почувствовать. Увиденное крепко отшибло Мишке память. Все вокруг казалось таким зыбким и непрочным.

Придя в себя, Мишка не сразу сообразил, что с ним произошло, и куда он попал. Ни доктора, ни милиционера вокруг не было. Их словно ветром сдуло. Гробик с трупом Сашеньки отец снова закопал в могилу и сидел около Мишки на обрубке дерева, глубоко затягиваясь вонючим самосадом. У него мелко вздрагивали колени, а в глазах отражалась гневная боль за кошмарные ужасы всего происходящего.

- Ну, как, очухался немного? - вскинул воспаленные глаза на сына Иван.

- Вот и слава Богу! Я так перепугался, думал, что ты совсем концы отдашь. Сколько раз я давал тебе нюхать нашатырный спирт, что доктор оставил. Самих, их, шакалов, зачем-то черти в Дедовку унесли. Даже протокол забыли. Ничего подозрительного в смерти Сашеньки не нашли. Это кто-то на нас по злому умыслу накапал.

 

7

 

После пережитого в те трагические дни Мишка еще много раз мысленно возвращался к драматическим событиям последних дней горькой Сашенькиной жизни. Все это напоминало еще одно посмертное издевательство над скорбной детской судьбой. И это была одна из миллионов человеческих трагедий в ту смрадную сталинскую эпоху. С того лихого безвременья пройдет немало эпохальных событий, Мишка проживет нелегкую обкраденную жизнь, одряхлеет и состариться, будет одной ногой у могилы стоять, а пережитого до последнего вздоха не забудет. В страшном вопле станут потом исходить дети ни одного поколения, когда увидят во сне потрясающие картины тех ужасно удушливых лет. Великими лжецами назовут тех, кто будет отстаивать сталинщину как период наивысшего процветания народов СССР. Этими проповедниками могут быть только отпетые жулики и головорезы, тоскующие по широкомасштабному разбою, и непрестанному кровопролитию.

Таким и запечатлелся Мишке на всю жизнь братец Сашенька: крошечным мудрым существом, уже в три года научившимся ценить и добывать трудом свой хлеб и мудро сказавшим в неполные четыре года перед смертью слова, которые могли стать знамением всех голодных и обездоленных. Если революция не дала всем людям свободы и хлеба, то надо делать новую революцию и этим исправить существующую несправедливость.

Иначе эта фраза может звучать несколько конкретнее: "Если революция не принесла людям свободы, социальной справедливости, не обеспечила их всеми благами жизни, то люди вправе совершить новую революцию и тем самым покончить с властью насилия и беззакония".