ГЛАВА 21

ПОСЛЕДНИЕ ЭТАПЫ

 

1

 

Лишь на четвертый день завербованных лишенцев, подобно обреченных на заклание животных, снова загнали в вагоны и, прицепив их к какому-то проходящему товарному составу, повезли еще куда-то дальше, может быть, к последнему страдальческому прибежищу на грешной земле.

Вся эта безрассудно убийственная канитель напоминала нечто поистине невероятное, затеянное помешавшимися разумом распорядителями, не способными отличать юбки от штанов. Идиоты с ослиными головами и львиными сердцами вагоны с лишенцами через час-другой от состава отцепили. Это был город химической промышленности Пермской области Березники. Разжалованные крестьяне впервые вдохнули аромат большой химии, увидели представителей класса гегемона - рабочих в замызганных комбинезонах с унылыми лицами и не слишком бодрой поступью в своей созидательной деятельности на всеобщее благо и процветание.

Приученные начальством к безоговорочной исполнительности, железнодорожники не замедлили исполнить приказание. Они загнали отцепленные вагоны на запасный путь и оставили их там на неопределенное время. Пассажирам теплушек разрешили при надобности выходить из вагонов и даже готовить пищу, у кого была такая возможность.

Опять, как в цыганском таборе, на набережной задымили костры, засуетились вокруг них насмерть измученные люди. Наступили новые мытарства под дождем и пронизывающим ветром. Насупившийся сентябрь все настойчивее давал о себе знать неласковым дыханием ранней осени.

Никто толком не знал, куда и когда повезут лишенцев дальше. Может, их привезли сюда ошибочно и надумают везти обратно. Разве мало случалось подобного в нелепой гонке чередующихся мрачных дней, когда все казалось, летело в тартарары, не оставляя по себе заметного следа. Некоторые нетерпеливые пленники сумасбродных гонителей пытались выяснить у караульных свою горькую участь, но те уклонялись от прямого ответа или давали такие туманные пояснения, от которых людей бросало в холодную дрожь. По существу, на лишенцев смотрели как на отпетых, и не хотели от соучастия к их бедствию нажить для себя неприятности.

Кто посмелее да побойчее, пользуясь послаблением надзора за собой со стороны охранников, занялись меной чудом уцелевших вещей на продукты питания. У кого из барахла ничего и в помине не осталось, те стали прирабатывать в качестве носильщиков в порту и на вокзале. Что касается

 

мальчишек, то они не придумали ничего более благоразумного, как заняться старым испытанным способом добычи пропитания - тащили у зазевавшихся пассажиров и торговок, что плохо лежало. Если не срабатывал один способ, прибегали к другому: выпрашивали Христа ради. После страшного и голодного года люди все еще никак не могли по-настоящему оправиться и встать прочно на ноги. Не говоря о лишенцах, не слишком сладко жилось гегемону пролетарской революции - рабочему классу России. Он тоже перебивался на скромных харчах, подчас довольствуясь овсяной чечевичной похлебкой без хлеба. При всем своем желании эти обманутые люди не могли положить в протянутую руку голодного ребенка ни крошки съестного.

Создавалось впечатление, что о вывезенных из Усть-Черной и других мест ссылки лишенцах стали забывать как о чем-то маловажном и, потерявшем свою изначальную ценность. В самом деле: на новостройках пятилетки немногих действующих заводах в минувшем году с кадрами сложилась крайне затруднительная обстановка. Пробел с кадрами и решили восполнять за счет дармового резерва - бесправных ссыльных.

Когда в конце концов по-настоящему разгляделись и прикинули, что к чему, оказалось: вывезенные из мертвого заточения люди в большинстве своем хилые ребятишки да надломленные каторжной работой и голодом немощные калеки, почти совсем непригодные к героическим трудовым подвигам по осуществлению величественной программы строительства социализма. Кого раздевают догола, тот уже не тужит об утерянном носовом платочке, как нелегко обольщаться красивым цветочком голодному.

Около недели завербованные оставались под открытым небом на запасных путях станции. Ночевали на грудах мешков и узлов, забирались в старые, заброшенные в тупике вагоны. Не успев куда-либо определить ранее завезенных сюда ссыльных, повелители судьбами бесправных невольников доставили в тупик еще три товарных вагона с лишенцами. Он были также наги и убоги, как и до этого привезенные несчастные люди.

Похоже было на то, что эти до предела измотанные жертвы тиранической власти стали всем в тягость и от них не знали, как избавиться, а истребить одним махом физически, по-видимому, не решались: ждали какого-то тайного или официального распоряжения. И оно пришло. Заждавшихся людей снова начали загонять в поданные вагоны, чтобы увезти куда-то в неизвестном направлении, где их ждала не менее суровая участь.

 

2

 

Вагонов-теплушек было девять. Подкатила кукушка и поволокла их к станции на магистральный путь. Здесь вагоны прицепили к какому-то товарному составу, и поезд отправился в путь. Бедным пассажирам не сказали, куда их повезли, да они и не очень интересовались этим. Им было все равно, куда ни ехать, лишь бы на железнодорожных путях не болтаться. Люди отлично знали: хорошее впереди их нигде не ждет. Поэтому они и не возлагали радужных надежд на встречу с отрадным.

Поезд шел довольно быстро, но почему-то подолгу простаивал на некоторых станциях. Миновали последнюю остановку в Пермской области Теплая Гора. После этого поезд пересек границу Свердловской области. Прошли станции Кушва, Баранчинский, приближались к Верхней Салде. Оставленные позади городки и рабочие поселки мало чем отличались один от другого. На каждом из них лежала печать дореволюционной нищеты и убожества. Ветер социальных перемен еще не всколыхнул этих медвежьих углов. Такой же оказалась и Верхняя Салда, конечный пункт следования поезда с голодными, измученными лишенцами. Некоторые наивно полагали. Что наступил конец их мытарствам и отныне все пойдет как положено в благопристойном человеческом обществе. И снова ошиблись, ибо строили свои предположения по старым, отжившим меркам. Революция все перевернула вверх тормашками: что раньше считалось благопристойным, то при новой жизни воспринималось наоборот. На то и совершают революцию, чтобы все прежнее отмести прочь.

В еще большее уныние пришли люди доставленные со станции в полуразрушенные бараки-шалаши и сараи предколлективизационной застройки в преддверии изгнания сюда деревенских богачей-мироедов. Нары в бараках были наполовину разобраны и растащены. В каждом бараке осталось не более двух-трех печек-буржуек без труб. Наступили осенние холода и слякоть, а на обносившихся деревенских богатеях болтались жалкие остатки былой одежды, от которой даже названия не осталось.

Спихнув в Верхнюю Салду измучившихся невольников, начальство снабдило их пайком ржаной муки по пятьсот граммов на едока да одной селедкой в придачу. На этом и успокоилось, рассуждая: "А разве этого мало для не работающих и ничего не делающих людей? А сколько государственных средств уходит на услуги этих обленившихся байбаков?! Одна транспортировка, не считая дарового жилья, в копеечку обходится!

Теперь и охраны за лишенцами никакой не было. Раньше на классовых врагах душу отвести можно было, вымещая на них свои неудачи и огорчения. Ныне и этого не стало. Полуживых людей и бить-то не доставляет удовольствия, равносильно дубасить шкуру с дохлой кобылы.

 

Лишенцам совсем стало туго. Они не знали, куда им и обращаться со своей беспросветной нуждой. Куда не пожалуются, всюду их в три шеи гонят, словно псов смердящих. Под конец несчастные отчаялись и никуда за помощью не стали обращаться. Поняли, что это бесполезно, как шилом щи хлебать. Как птички в тесных клетках перестают петь, так и кабаленные узники в неволе теряют дар разума и раньше времени уходят из жизни, порывая тем самым со всеми неудобствами подлунного мира.

Так случилось и с бабкой Васеной Устиновой после гибели мужа и сына при аварии на станции, и внука от отравления порченой рыбой найденной на железнодорожном полотне. Узнав о выдаче пайка или увидав представителя власти, бабка Васена орала истошным голосом, будто ее самое резали тупым ножом на мелкие кусочки:

- Не ешьте сатанинскую пищу, она отравлена змеиным ядом! Берегитесь самозванных каинов! Они задумали порешить нас всех до единого! Не верьте лживым посулам Антихриста, если не хотите оказаться в его позорном плену! Он только и ждет удобного случая, чтобы погубить вас.

Целый день билась бабка в припадочных конвульсиях, выкрикивая проклятья подлым мучителям народа. К вечеру явились в холодный барак сотрудники милиции и увезли старуху Бог знает куда. У бабки не осталось ни души из родни на белом свете. Поэтому никто и не плакал, когда выводили из барака. Да она теперь уже и не нуждалась в чьем-либо сочувствии, ибо ее угасшая память не способна была проводить параллели между злом и добром, грубым и чутким, тьмою и светом.

А еще через два дня переправили на станцию и погрузили в поданные товарные вагоны остальных завербованных лишенцев. Эти люди скорее походили на безупречных кандидатов в покойники, нежели на легендарных ударников пятилетки, способных творить чудеса доблести, мужества и геройства. Уж слишком они были тощи, и заморены, чтобы воздвигать своим трудом грандиозные монументы светлой эре сталинского социализма.

Их снова привезли не на ударную стройку пятилетки, а на очередной пересыльный пункт в Нижний Тагил, подобного которому троицкие "богатеи" не встречали до этого на своем горемычном пути. То, что они увидали здесь, превзошло их самые пылкие ожидания. Попросту, это была неприступная крепость, откуда редко кому удавалось бежать на свободу.

Нижнетагильский этапный двор, или Нижнетагильская пересыльная тюрьма была поистине уникальным творением строительной мысли. За ее могучими каменными стенами царила гробовая тишина. Здесь не было

 

случаев неповиновения, ибо боялись пуще огня штрафного карцера, где ослушников подвергали таким благотворным воспитательным воздействиям, после чего образумившийся бунтарь не осмеливался даже косо на надзирателя глянуть.

Кому хотелось, чтобы тебе оторвали руку или ногу, а то и открутили голову? Вот и молчали, как камни на мостовой, довольные тем, что тебя не собирались изрубить на кусочки, будто баранину в мясной лавке.

Как во всяком солидном тюремном заведении здесь не было окон, а были лишь крошечные зарешеченные оконца под потолком. Каждая камера освещалась электрической лампочкой средней мощности, которая горела круглосуточно, едва высвечивая жалкие контуры мрачных камер.

Узников на прогулки во двор не выпускали. Они находились в холодных, промозглых каменных склепах круглосуточно, не в состоянии даже мельком увидеть дневного светила над головой. Для посещения столовой узников перегоняли из арестантского корпуса по специально устроенному переходу из кирпича, похожему на тоннель под железнодорожным вокзалом. Столовая вмещала не менее двухсот человек одновременно. Когда она до предела наполнялась голодными людьми, здесь все заволакивало густой пеленой белесых испарений. Особенно осенью и зимой в столовой крайне неуютно: по стенам стекали мутные ледяные струйки, а с потолка на головы арестантов падала тяжелая, нудная капель. Арестанты поспешно расправлялись с тюремной баландой, а кто не успевал это сделать вместе со всеми, допивал баланду быком и бежал вставать в строй. Потом по команде гнали в столовую вторую очередь, третью, пока таким образом не пропускали всех арестантов каземата.

На смену сентябрю пришел октябрь, еще более холодный и ветреный. Он принес с собой моросящие дожди, которые сменились колючей поземкой, а под конец и буранами. Для узников тюрьмы наступила наихудшая пора года, когда к мукам голода присоединились муки холода.

Еще тоскливей и горше стало в каменных склепах. Люди сидели или лежали в немом оцепенении, совершенно безразличные к тому, что делалось вокруг. Их разум был жестоко подавлен, он уже не возгорался к высокому взлету осознания человеческого бытия. Для отверженных, забитых и обреченных не осталось ничего притягательного под луной. В камерах умирали дети, взрослые, старики, не выдержавшие свинцовой атмосферы тюремного режима. Их забирали санитары и уносили прочь.

Нар в камерах не было. Люди спали или просто лежали прямо на бетонном полу вповалку. Первое время охранники запрещали арестантам заходить в другие камеры. Через месяц этот запрет сняли. Только у измученных жесточайшей неволей арестантов не было особой охоты шататься по камерам, искать чего-то отрадного для себя. Красные власти всех

 

отверженных уравняли в нищете и убожестве и напрасно было бы пытаться найти среди них хоть одного до костей не ощипанного.

В середине октября снова случилось то, во что уже люди и верить перестали: их предупредили об очередном отъезде на новое место и приказали незамедлительно приготовиться к этому. У тюремных обитателей сообщенная новость не вызвала ни малейшего утешения, ибо по опыту знали, что она также наивна и обманчива, как и все предыдущие. То, что делали пустобрехи-распорядители в бездумной одичалости не могло не покоробить не только здравомыслящих людей, но и захудалых верблюдов», которым тоже не сладко жилось на общественной калде.

Из всего обещанного сбылось только то, что наутро большую часть завербованных лишенцев спешно вывезли на станцию и загнали в товарные вагоны. Потом прицепили их к какому-то эшелону, который, якобы, должен следовать на станцию Надеждинск. Первая продолжительная остановка на данном направлении была в Верхней Туре. На следующих стоянках начали то тут, то там отцеплять по одному вагону или ссаживать по несколько семей по чьему-то влиятельному распоряжению. Ни выдворенные из вагона, ни оставшиеся в нем не знали радоваться им или горевать от случившегося. Как начали помыкать их жизнью большевики, фортуна удачи стала всегда обходить мужиков стороной.

По прибытии в Новую Лялю от пяти вагонов, начавших свой путь в Нижнем Тагиле, остался только один. В нем ехала и семья Ларионовых. За полтора месяца пребывания в Нижнетагильском пересыльном каземате Мишка с Витькой по горло отведали арестантской баланды и прошли небывалое для их возраста крещение строгим тюремным режимом. Теперь они могли с полным основанием считать себя действительными узниками советских тюрем, перед которыми царские тюрьмы выглядели лишь забавными детскими балаганчиками, не способными так угроблять человека, с такой свирепой жестокостью вытравлять из него все лучшее.

За это гиблое время братья не только посинели и позеленели, но и, казалось, значительно усохли, стали по-старчески медлительными и неуклюжими, будто к ребятишкам незаметно подкралась преждевременная безотрадная старость и безнадежно искалечила дух их детской бодрости. Вагон с последними лишенцами стоял в тупике более суток. На другой день пять семей отправили из вагона в бараки к ранее привезенным сюда ссыльным лишенцам. В один из бараков поместили на временное жительство и семью Ивана Ларионова, намеченную к отправке в поселок Лобва,

 

расположенный в восемнадцати километрах от Новой Ляли. В конце концов, бедный Иван понял, почему его семью не высадили вместе с другими раньше, а везли все дальше и дальше, пока не уперлись в непреодолимый тупик. Повсюду нужны были крепкие рабочие руки, а у него в семье при пяти едоках работницей на предприятии могла стать одна лишь Екатерина. Поэтому и отмахивались везде, как от назойливых мух, лишних нахлебников. К тому же баба она и есть баба, от нее дельной работы никогда не дождешься. Кухня, дети - вот ее главная забота. На пайке прожить и думать было нечего. А на иждивенческом тем более - он ничтожно мал. К тому же за паек надо было платить деньги, а у Ларионовых их ни гроша. Вот и кумекают Иван с Екатериной, как быть, чтобы на новом месте с голоду не умереть. И так и сяк прикидывают, но путного ничего не получается, как в заколдованном круге мечутся. Задумались над безнадежностью своего положения и Мишка с Витькой. Нюрку братья в свои планы не посвящали. Знали, что сестренка в таких сложных вопросах мало что смыслит и дельных советов дать не может. - Слушай, Миш, - завел как-то Витька с братом разговор, - а что если нам с тобой попробовать, как мы это в Усть-Куломе делали, пойти милостыню собирать? Не все же здесь люди, как мы, бедные и голодные. Большинство из них - вольные и не ободранные, как кулаки, Советской властью люди. Неужели среди них не найдется ни одного сознательного, доброго человека, который бы не подал умирающему от голода парнишке хотя бы завалящую корочку хлеба или подпорченную картофелину? Нас вывезли из гиблой пропасти. Может, скоро начнется хорошая жизнь, а мы из-за своего глупого недогляденья возьмем да умрем на пороге этого. Что же ты ничего не отвечаешь? Или от голода и говорить разучился?

Мишка по-прежнему молчал. Слова брата доходили до него как из преисподней и отзывались в голове ржавым скрипом. Витька с недоумением смотрел на поникшего брата и снова повторил свой вопрос:

- Ты спишь, Миша, или совсем очумел от горькой жизни? Может, умирать собираешься? Сейчас многие в этом успокоение находят.

- Нет, Витя, я не сплю и умирать пока не собираюсь, - встряхнулся Мишка, клацая зубами. - Я замерз ужасно и устал от бесконечных переездов туда-сюда. Мне кажется, я вовсе не живу, а плаваю, как щепка, в мутном дождевом потоке и не знаю, куда меня злая сила вынесет. Кругом такие несуразные дела происходят, что и глядеть тошно.

- А как ты насчет пойти по миру думаешь? - не унимался Витька. - Или ты считаешь, что с этим дедом теперь ничего не выйдет? Разве в этом есть что-то позорное для нищего? Это не воровство, за что жуликов строго наказывают. Разве мы с тобой виноваты, что нас злые начальники голодными побирушками сделали? Нет за нами вины и в том, что мы дети и

 

не можем вместе со взрослыми работать. - Витька глубоко вздохнул и со всей решительностью прибавил: - Я думаю все наши несчастья от глупых распоряжений начальства пошли. Оно само не помнит, чего делает.

- Да-а-а, - протянул Мишка, - если бы все начальники и главные руководители были умными и добрыми, у нас никогда не было несчастных и голодных. От подлецов все зло исходит, как от бешеных собак.

- А если бы начальниками были такие люди, как наш дедушка Леонтий - подхватил Витька, - что бы тогда в жизни было?

- Тогда бы, Витя, не намного слаще было, чем сейчас. Дедушка Леонтий плохой работник и горький пьяница. Ему от отца досталось хорошее наследство. Он его подчистую пропил и в бедняках оказался. Поэтому его и ссылать никуда не стали, а лишь только из Троицкого выгнали как подкулачника. На этом вся история с Леонтием Кузьмичом кончилась, и он превратился в оплеванного бедняка, с которого и одной шкуры нельзя было содрать, как с других сдирали по две да по три.

Какое-то время Мишка сидел неподвижно, тяжело вздыхая. Чувствовалось, что над парнишкой тяготела непосильным грузом какая-то забота, он не знал, как с этим делом справиться. Выставив вперед правую ногу с отвалившейся подошвой, он сказал с горечью в голосе:

- В таких ботинках, Витя, в гробу не улежишь, не то, что по миру ходить. И пальто совсем изорвалось, что и на огородное пугало не сгодиться! Попробую сегодня подошвы проволокой прикрутить. И пальто надо хоть мало-мальски подлатать. А завтра и по миру стукнем.

 

5

 

Одетые в жалкие лохмотья, братья производили на прохожих не очень благоприятное впечатление. Скорее наоборот, старались обойти их стороной, словно боялись заразиться от мальчишек прилипчивой болезнью. Мишка с Витькой сами себе казались в этой бросовой одежде и обуви чужими и не в меру смешными, будто проказники-черти сотворили над ними злую шутку. Их никто не обижал, но и не собирался жаловать.

Поначалу братья пробовали кое-что выпросить из съестного на здешнем базаре. Но их постигла здесь с самого начала неудача. Увидя одетых в невероятные лохмотья побирушек, торговки осеняли себя с испугу крестным знамением и призывали небесную силу на помощь от сатанинского наваждения: "Свят, свят! Изыди, изыди прочь, нечистая сила!"

Только несколько опомнившись, торговки кидали в строну нищих ни столько из-за милосердия, сколько из-за страха перед темной силой картошкой и репой. Братья хватали на ходу случайную подачку и, не

 

дожидаясь быть жестоко побитыми разъяренными бабами, убегали прочь.

С враждебной настороженностью встречали братьев и жители поселка, где они пытались восполнить свои неудачи на базаре. Старушки и дети, едва завидев направляющихся к их дому нищих, спешили накрепко закрыть калитки дворов и сенные двери на запоры, а наиболее агрессивные хозяева натравливали на побирушек собак. На помощь братьям в войне с четвероногими разбойниками приходил испытанный опыт Усть-Кулома да и сами они были теперь на четыре года постарше. Иными словами, в единоборстве с Бобиками и Дамками Мишка с Витькой уже не были такими слабыми и беззащитными, какими вступали на стезю нищенства.

Но, как и повсюду, в Новой Ляле встречались добрые, чуткие к чужой беде люди. Они входили в бедственное положение ребятишек, не отказывали им в куске хлеба или давали пятачок, а то и гривенник. Братья благоговели перед такими сердобольными людьми за их сострадание по отношению к себе. Такие моменты превращались для братьев в настоящий праздник, и они начинали думать, что в жизни не все безнадежно плохо.

Нищенство никогда не доставляло человеку радости. Напротив, оно причиняло ему затаенные страдания. Тоже самое испытывали и Мишка с Витькой, но у них не было иного выхода, чтобы покончить с этим проклятым делом. Они все еще надеялись, что жизнь в самом скором времени наладится, и с попрошайничеством навсегда будет покончено. Они станут наравне с другими вольными и уважаемыми людьми, и никто их не попрекнет темным прошлым, которое останется саднящей болячкой на сердце каждого лишенца до гробовой доски. А может быть, и у их потомков!

Начальство, а вернее кто-то в местной комендатуре, вспомнил про семью несчастного Ивана Ларионова. В один из морозных дней в конце ноября к бараку подкатила старенькая грузовая автомашина и, прихватив в свой кузов семью Ларионовых с их босяцкими пожитками, помчалась вдоль железнодорожного полотна в сторону рабочего поселка Лобва.

Ларионовы разместились в кузове на настиле стружек, загородившись сверху двумя одеялами, а сами укутались разными шоболами. В кабине машины ехал с шофером какой-то человек средних лет в белой дубленке, шапке-ушанке и высоких меховых сапогах. Этот угрюмый, неразговорчивый человек с крупными чертами лица и был сопровождающим семьи Ларионовых к новому месту отбывания бессрочной сталинской ссылки.

Полуторка ошалело неслась по проселочной дороге, яростно подпрыгивая на ухабах и выбоинах, будоража тишину по-зимнему студеного леса. Иван дважды высовывался из-под укрытия рваных одеял, но ничего не увидел, кроме нахмурившегося серого неба над головой и обвешенных снежными хлопьями деревьев по обеим сторонам дороги.

 

Зло чертыхаясь, Иван снова уселся на прежнее место и до конца езды не высовывал носа из своего укрытия, не имея возможности даже раз-другой затянуться забористым самосадом, который берег как важную драгоценность. Екатерина с детьми и в мыслях не держала, чтобы сдвинуться с места и посмотреть, что делалось в это время вокруг. Ни Екатерину, ни ребятишек ничего не радовало в преддверии, приезда на новое место. Поэтому они и не собирались тешить себя какими-то обманчивыми надеждами. Они даже не пошевельнулись и тогда, когда полуторка перестала дребезжать на все лады, а сопровождающий их человек в теплой дубленке оповестил о конце путешествия и приказал высаживаться машины. Иван нехотя опустил один конец одеяла, накинутого над кузовом вплотную к кабине и выпрыгнул из машины, щуря глаза на свет божий. Зашевелились и ребятишки, зябко ежась от подбирающейся к телу стужи. Витька запутался в лохмотьях и упал в снег.

- Вот это и будет вашим новым жилищем, - указал рукой на правую половину дома из брусьев человек в дубленке. После того, как перетащите все вещи, сходите на отметку в комендатуру. Там вам дадут соответствующие указания и поставят на довольствие.

Сделав такое сообщение, человек счел свою миссию законченной и, не дожидаясь освобождения автомашины, подался в комендатуру, которая находилась неподалеку от отведенной Ларионовым квартиры.

Нюрка сидела в машине до последнего, пока не открыли борт полуторки. Девчонка сильно продрогла и вся тряслась, не попадая зуб на зуб. Он не могла самостоятельно подняться на ноги и тут же заплакала.

- Ну, это уже зря, - упрекнул Иван Нюрку. – Начальство приготовило нам такую замечательную хоромину, а она нюни распустила. - А ну-ка, идем посмотрим, что нам наши благодетели за жилище пожаловали?