ГЛАВА 24

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

 

1

 

К концу 1937 года материальные условия жизни лишенцев в Лоби заметно улучшились. Люди наелись вдоволь ржаного хлеба, начали справлять новую одежду и обувь, приобретали предметы первой необходимое

Улучшение благосостояния на первых порах происходило за счет расширения и улучшения ведения приусадебного хозяйства. Работа на допотопном лесопильном заводе с устаревшим оборудованием и широким применением тяжелого ручного труда не давала достаточного заработка для более менее сносного прожиточного минимума.

Тягу к лучшей жизни у обездоленных нельзя было подавить никакими распоряжениями и запретами. Это была такая же органическая потребность, как дышать воздухом и исполнять физические потребности живого организма. Горячие головы дошли до того, что начали высказывать смелые мысли об ожидаемом Указе Верховного Совета СССР о полной амнистии кулаков-лишенцев и предоставлении им одинаковых прав наравне со всеми трудящимися страны Советов.

Но все эти разговоры и пылкие мечтания оказались лишь пустыми звуками, далекими от истинного положения вещей. На деле кому-то было выгодно держать лишенцев на положении бесправных изгнанников неопределенно долго, чтобы при необходимости использовать их как дармовую рабочую силу на важнейших стройках пятилетки. Осуждая рабство, перекрасившиеся деспоты нового времени использовали его в своих гегемонистских целях в искусно замаскированной форме. Они порабощали не вольных людей, а перевоспитывали в рабском труде при суровых условиях государственных преступников, врагов народа, каковыми делали по фальшивому обвинению совершенно невинных, честных людей. Внешне все выглядело благопристойно и не вызывало у большинства народа трево-

 

ги и осуждения за происходящее. А те, что подавали голос в защиту невинных жертв, сами оказывались за тюремной решеткой. Кровавый вал нарастал и захлестывал всю страну из конца в конец.

Прошло три месяца, как уехал обратно в Чапаевск дедушка Андрей. Мишке было скучно без этого чудесного человека. Он словно потерял что-то очень ценное и никак не мог найти этой дорогой потери. Он по-прежнему часто ходил в клуб, читал газеты и журналы, о непонятном спрашивал у учителя Треногина, который был старше его на три года. Но беседы с учителем не были такими искренними и откровенными как с дедушкой Андреем. Без дедушки для Мишки все казалось каким-то тусклым и незначительным. В груди у него образовалась нудная пустота, которую нечем было заполнить. И сам парнишка как-то осунулся и обмяк.

В один из декабрьских морозных вечеров 1937 года на улицах спецпереселенческого поселка появились пролетки и простые сани с вооруженными милиционерами и людьми в штатском. Жители напугались и стали поспешно прятаться в квартирах, как тараканы в щелях. Ничего подобного в поселке ранее не случалось. Пролетки носились в разных направлениях, подъезжали то к одному, то к другому дому. Хватали всех мужчин без разбору в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет. Потом везли их сломя голову в поселковый клуб. Прошло еще какое-то время, люди, поборов в себе страх, начали сновать настороженными тенями по поселку, допытываясь, какую каверзу замыслили учинить над мужиками тайные ищейки кровожадного спрута. Вскоре лишенцы узнали, с какой целью нагрянули к ним непрошенные визитеры. Те, кто замышлял против людей недоброе, всегда действуют крадучись под покровом ночи.

Они, как верные псы, исполняли с собачьей угодливостью поручения своих жестокосердных хозяев, а попросту делали облаву на будущих узников концлагерей, чтобы восполнить за их счет значительно поредевший контингент даровой рабочей силы на ударных стройках коммунизма. Брали всех подряд: безусых юнцов и убеленных сединой старцев, здоровых и едва держащихся на ногах от болезней людей. Кто сопротивлялся, связывали руки и усмиряли крепкими затрещинами. Во многих семьях забирали мужчин подчистую, не оставляя ни единого кормильца. Старика Махлая увели с тремя сыновьями, следом за ними с сыновьями забрали Захарина, Богдановича и целый ряд других немолодых лишенцев. Облава продолжалась две ночи, каждый раз почти до утра. По одним сведениям арестовано было двести пятьдесят человек, по другим - до четырехсот.

Спецпереселенческий клуб был набит арестованными до отказа. Люди могли только сидеть впритирку друг к другу. На третий день чуть свет на пригорке против клуба начали собираться люди - матери, жены, невесты, дети арестованных. Они хотели передать кое-что на дорогу из продуктов

 

своим попавшим в беду людям, но их и близко к клубу не подпустили. Мальчишки, что были посмелее, подошли к клубу ближе других, и хорошо видели, как выводили конвоиры арестантов, в плохонькой одежонке, с посеревшими, хмурыми лицами. Их выстраивали в колонну по пять человек в ряд. Кто не поспевал за командой конвоиров, того подгоняли как скотину, обзывали последними бранными словами.

Когда охранники вытолкнули из клуба последнего съежившегося арестанта, к голове колонны подошел главный распорядитель облавы и начал угрожающим тоном зачитывать приказ о правилах поведения арестантов в пути. Грозным предостережением несчастным звучали в морозном воздухе свинцовые слова ежовского ублюдка, делающего карьеру на несчастье и страданиях невинного Российского крестьянства.

- Внимание, предупреждаю! Если кто во время следования колонны к месту назначения сделает шаг в сторону от нее или отстанет на два шага, это будет рассматриваться как попытка к бегству и по отношению к злоумышленнику конвойные применят оружие. Так и запомните, суки: пощады никому не будет! А вы чего хлебальники раззявили? - рявкнул начальник конвоя на женщин, провожающих на каторгу родных мужиков. - Марш по домам, стервы.

- Вон как здорово гавкает, пес борзой, - сказал Мишка Ларионов. Видать, на этом пакостном деле ни одну бешеную собаку слопал.

2

 

Начальник конвоя дал команду, и колонна тяжело сделала первый шаг навстречу своей коварной судьбе. Над головами арестантов дымились клубы испарений. Мальчишки отбежали от дороги на косогор, на котором возвышалась за высоким забором злополучная комендатура, как символ всех бед и несчастий переселенцев поселка. Ребятишки неотрывно следили за удаляющейся в сизой дымке колонной арестантов, позабыв про подбирающийся под полы ветхой одежонки леденящий холод. Когда колонна скрылась за окраинными домами головного поселка Лобва, провожающие в печальной задумчивости начали расходиться по домам, будто возвращались с кладбища после похорон своих близких родственников. Не которые старушки плакали, другие угрюмо молчали, и у каждого на душе было непроглядно темно, как в печной трубе. И все казалось таким удручающим, словно кто-то злоехидный подстроил людям недобрую шутку.

Мишка Ларионов шел рядом с бабкой Ульяной Лейко. Старуха почти все время молчала, тяжело отдуваясь от быстрой ходьбы, не желая отстать от других. Почти у самого дома бабка неожиданно молвила:

 

- Вашему батьке повезло: его не забрали вместе с другими. Видать, на то была какая-то важная причина. А то как же? - вопросительно посмотрела она на Мишку, пытаясь найти ответ на трудный вопрос.

Мишку и самого порядком озадачила история с уцелевшим от ежовских громил отцом. У него были на этот счет противоречивые догадки, но наиболее убедительным доводом он считал отцовскую культю, из-за которой его относили к неполноценному работнику на любой строительной площадке великой Сталинской эпохи. Так он и сказал бабке Лейко. Та спокойно выслушала Мишкины аргументированные доводы и сказала в ответ:

- Им, нехристям, все равно кого ни брать, лишь бы счет шел. - Она боязливо оглянулась по сторонам, опасаясь, как бы кто из посторонних не подслушал не совсем лестный разговор о прислужниках самозванной власти: - Они могут забрать и такого, который хоть трошки по земле передвигается. Никиту-то Зарудного однорукого взяли? Взяли. Вот так-то! А ты про культю толкуешь. - Она еще раз оглянулась назад а потом с большей откровенностью прибавила: - Они, дуроломы, умеют из любого здорового человека не только хворого калеку, но и покойника сделать. Ты уже большенький, сам должен догадываться, что это за люди и на что они способны, ироды. Были бы добрые, людей, как собак, не душили. Ну, ладно, иди, милый, а то я дюже озябла. Лишнего с посторонними не болтай. Сейчас и за два неласковых слова могут в тюрьму упрятать.

Что касается отца с матерью, то они по-прежнему делали вид, что ничего особенного не случилось и никакого разговора на эту тему не заводили. Зная упрямый характер матери и ее агрессивную настроенность, Мишка ни только не заводил с родительницей серьезных разговоров, но и держался от нее подальше, чтобы не вызвать с ее стороны неприязни и сурового гнева. А с отцом о политике и подавно бесполезно было заикаться. Его эта тема занимала не больше, чем разговор об издохшей собаке соседа. А Мишке невмоготу было оставаться наедине со своими тревожными мыслями, которые глубоко засели в душу и не давали ему покоя. Друзей у Мишки не было, да и некогда с ними было заниматься, имея за плечами массу всяких обязанностей.

Парнишка очень жалел, что рядом с ним не было дедушки Андрея, перед которым всегда можно было излить душу, выяснить любую затруднительную задачу. С дедушкой, как в светлый весенний праздник, всегда было легко, свободно и радостно. Он сам светился каким-то чудодейственным озарением доброты и благожелательности. Рядом с ними в холод было тепло.

Мишке оставалось одно: дожидаться, пока история с арестованными мужиками не проясниться сама собой. Не должны же в конце концов сотни

 

невинных крестьян исчезнуть бесследно как крошечные букашки. Так убежденно полагал шестнадцатилетний Мишка Ларионов. Только много позже он с содроганием узнает, как глубоко ошибался в этом.

3

 

Забранные ежовскими душегубами мужики как в воду канули. О них не было ни слуху, ни духу, словно они сквозь землю провалились. В поселке стало настороженно тихо и безлюдно. Случившееся не давало покоя ни старым, ни малым. Люди не знали, как им теперь быть, когда семьи лишились главной опоры в жизни и средств к существованию.

Лишившись кормильцев, жены и матери репрессированных мужиков безнадежно ломали голову над тем, как им теперь прокормить ребятишек и не дать им пропасть с голода. Как они не прикидывали, а оставалось одно: надо идти самим работать на тяжелую, более высокооплачиваемую должность, которую ранее занимали мужчины. Но и этого оказало недостаточно, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Пришлось и многим подросткам бросить школу и пойти работать. С угоном мужчин на заводе не хватало рабочих рук, а поэтому охотно принимали и ребятишек.

Другого выхода у детей лишенцев не было, и они вынуждены были соглашаться с тем, что им на худой конец выпадало. Кулаков и их детей представители власти относили к людям третьего сорта, которым не дозволялось иметь то, что имели люди пролетарского происхождения.

Люди поселка ни только приуныли, замкнувшись в скорлупе безотрадных переживаний, но и окончательно разуверились в приходе лучших времен для себя. Этого им никто и никогда не обещал. Люди сами сочинили эту красивую легенду и самозабвенно верили в нее. А родилась эта легенда из естественной предпосылки того, что и идиот бывает иногда добрым. Каменное сердце человеконенавистников не взыграло ни на минуту нежной благожелательностью. Волк не превратился в ягненка, и все осталось по старому. Страшный лозунг об искоренении кулачества когтями хищника рвал сердце каждого лишенца. И сколько было в нем злобы на крестьянина!

Какое-то время в магазинах Лобвы было в достаточном количестве разных продуктов питания. Главное, всегда имелся и белый, и ржаной хлеб. И вдруг полки магазинов начали пустеть. Лишенцы не очень жалели об исчезновении с прилавков деликатесов. Они им были не по карману. Бабы всполошились, когда возникли перебои с хлебом, особенно со ржаным, который был главным продуктом питания в многодетных семьях.

У хлебных магазинов выстраивались огромные очереди. В магазин пере-

 

селенческого поселка хлеба завозили мало, да и то не каждый день. Не намного лучше обстояло дело с хлебом в головном поселке. Мишку мать будила в три-четыре часа утра, и он шел занимать очередь, когда еще было темно и безжизненно пустынно. Собак в поселке было мало, и он не опасался, что откуда-то выскочит дворняжка и покусает его.

Неизвестно по какой причине, только перебои с хлебом приходились на зимние месяцы. А морозы тогда на Урале в декабре в отдельные дни достигали пятидесяти градусов. Не каждый мог три-четыре часа до открытия магазина простоять в такую лютую стужу под открытым небом.

Однажды в пятидесятишестиградусный мороз с Мишкой произошла печальная история. В ожидании открытия магазина он простоял на морозе четыре часа. Зайти погреться было некуда. Рядом - никакого общественного здания, ни сарайчика, ни сторожевой будки. Частным хозяевам просители "погреться" надоели до чертиков, и они посылали их дальше некуда.

У Мишки сердце начало заходиться и ноги онемели, когда подошла его очередь хлеб покупать. Он не мог даже денег вытащить из кармана. Ему помогли это сделать сжалившиеся над ним люди. Купив хлеб, Мишка хотел немного погреться возле топящейся голландки, но его тут же проводили за дверь, чтобы не мешал работать. Таких, как он, было много, и всех их приютить у одной голландки в тесном магазинчике было невозможно.

Так и шел он, закоченевший, скрюченный 56-градусным морозом по узкой кривой улочке Лобвы, такой немощный и незначительный, до которого никому никакого дела не было. Даже собаки на него не брехали. Ему вдруг захотелось помочиться, но тут и там начали попадаться одинокие прохожие, и он решил какое-то время потерпеть, пока не окажется за пределами избушек и сарайчиков, где раскинулся вдоль берега речки пустырь.

За пределами усадеб попытался расстегнуть пуговицы штанишек, а их на нем было двое, но не смог: руки почти не гнулись, а пальцы и подавно не повиновались ему. Оставалось одно - терпеть до прихода домой.

Парнишка выходил из себя от потуги не допустить самопроизвольного мочеиспускания, но естественная потребность брала верх свое. Навстречу Мишке шел какой-то человек в длиннополой шубе. Он мог обратиться к нему с просьбой о помощи, но из-за своей чрезмерной совестливости постеснялся. Еще минута - и Мишку прорвало: он напустил в штаны. Моча потекла в валенки, стала хлюпать, постепенно сковывая обувь, и она превращалась в тяжелые кандалы, сильно мозоля ноги.

Когда Мишка дотащился до дома, Витька с Нюркой уже ушли в школу, и в квартире хозяйничал один пятимесячный братец Толик. Не надеясь на постоянное пристальное внимание к себе, он редко плакал, а больше мурлыкал что-то непонятное про себя, будто хотел показать, что у домашних

 

и без него всяких дел по горло, а поэтому и не докучая им своими претензиями. Да и вообще мало кто интересовался им, как чем-то лишним и ненужным в доме. Жизнь была такая, что каждый себе-то был в тягость.

Мишка затопил плиту, положил на табуретку перед топкою сушить валенки. В доме не было никакой другой обуви, а ему надо к двум часам дня идти в школу. Вскоре от валенок повалил пар, и в квартире стало вонять как в общественном нужнике. Вернувшимся из школы брату с сестренкой Мишка сказал, что мочой воняет от висящих у плиты пеленок.

Под Новый, 1938 год в поселке снова повторилась облава на "враге народа". Как и год назад по улицам рыскали ищейки НКВД, хватая без разбора мужчин в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет. На сей раз "врагов народа" бесцеремонно ловили и в головном поселке Лобва.

Арестованных в клуб не сажали, их увозили куда-то в другое место. Да и забирать-то, собственно, после первой генеральной облавы было уже некого. Но это не остановило погромщиков, они неумолимо делали свое черное дело, неукоснительно выполняя спущенную сверху разнарядку. Арестовали даже троих старшеклассников, одного пожилого горбатого человека и ряд других лишенцев с различными физическими недостатками. Как потом оказалось, при всей собачьей старательности шакалы истребительной команды упятили за решетку немногим более пятидесяти жертв.

4

 

Особенно отчаянно убивалась после ареста мужа Дарья Лопатина. На ее попечении осталось четверо малолетних детей. Сама она страдала какой-то неизлечимой болезнью и была плохой добытчицей. Помощи ждать Дарье было неоткуда, а в поселке у нее не было ни души из родных и близких. Кроме того, после разбойного разгула тайных лазутчиков в поселке осталось очень мало семей, которые не испытывали крайне острых материальных затруднений. С ухудшением обеспечения продуктами питания населения лишенцам снова стало невыносимо трудно сводить концы с концами.

Дарья окончательно слегла в постель. Как восковая свеча, она таяла на глазах, и уже ничто не в состоянии было предотвратить ее трагического конца. Дарья и сама знала, что дни ее сочтены, отчаянно мучилась и со слезами на глазах спрашивала ребятишек, бессильная в своем горе:

- Как теперь одни жить будете? Вы ведь еще ни к какой работе не пригодны. Самому старшему Коленьке на днях четырнадцать лет только исполнилось. А остальные и подавно мелкота зеленая.

- Не пропадем, мамочка, - храбро ответил восьмилетний Костик. - Нас устроят в детдом. Будем на всем готовом жить, в школе учиться. Разве мы

 

одни такие обиженные на свете? Когда подрастем да выучимся, начнем работать, заживем не хуже самого коменданта. Только бы никто нам не помешал до тех пор, пока мы большими станем и научимся все сами делать.

- Глупенький, - сказала в ответ Дарья, - ничегошеньки ты в этих делах не понимаешь. В детдоме такие ужасные порядки, которые мало в чем тюремным уступают. А лишенцам, куда ни поверни, везде худо. Года три назад в такой детдом братьев Луковых Генку с Федькой отправили. Младшего, Федьку, до полусмерти там воспитатели избили, а старший, Генка, от невыносимых порядков сам на себя руки наложил - на чердаке повесился.

Через неделю Дарья Лопатина померла. Ребятишки очень испугались от постигшей их беды и оцепенели в страхе перед мрачным будущим. Им нечего было есть, и они второй день сидели совершенно голодные. В школу они уже не ходили, учеба им теперь и на ум не шла. Нашелся сердобольный старичок, который принес несчастным ребятишкам свеклы, картошки, две брюквы и полбуханки ржаного хлеба. Детишки несказанно обрадовались этому бесценному для них дару и от души благодарили своего благодетеля.

Кто-то кое-как сколотил для покойной из досок и горбылей гроб. Его привезли ребятишки на двух больших салазках и установили в переднем углу перед иконой Николая Чудотворца. Пришли две старушки, хромой, с длинной бородой старик и две полоумные бабы. Они обрядили покойницу, положили в неуклюжий гроб. Обложили покойницу ветками сосны и ели, снабдили на вечный покой небольшой иконой и церковными венчиками.

Гроб с покойной Дарьей везли на облезлой лошаденке, которая с большой потугой волокла сани, готовая и сама вот-вот протянуть ноги и последовать за умершей в потусторонний мир, где не было земных мук и чудовищных издевательств над всем живым. Она хоть и была неразумным существом, всем своим лошадиным нутром понимала, что такая каторжная жизнь не заслуживает ни малейшего сожаления и лучше от нее избавиться.

Могила была выкопана лишь наполовину нужной глубины, но копавшие ее на большее и сил не имели. Бабка Федосья сказала, что и на этом спасибо, иначе бы никакой не было и пришлось бедную страдалицу в сугроб ставить. Да и кому какое было дело до того, хорошо или плохо закопали всеми позабытую вдову, когда вокруг рыскали двуногие шакалы и могли любого смертного с потрохами слопать, не оставив ни единой косточки преданию земле.

Они стояли все четверо в ряд возле свеженасыпанного холмика с сосновым крестом в изголовье, на перекладине которого тот же бородатый старичок неуклюжими буквами написал краской или дегтем краткую эпитафию: "Здесь покоится прах несчастной вдовы-переселенки Дарьи Лопатиной, ушедшей из жизни в возрасте 36 лет 27 декабря 1938 года."

Дети были одеты в самые ветхие лохмотья со множеством дыр и заплат

 

разного цвета. На ногах были такие изношенные валенки, от которых даже первоначального названия не осталось. Коля стоял первым в ряду. За ним, справа, стояли десятилетние сестры-двойняшки Вера и Надя. Замыкающим в траурном ряду был восьмилетний храбрец Костик. Старухи читали и пели по усопшей молитвы, старичок жег в баночке какую-то пахучую смолу, а полоумные бабы голосили что-то похожее на "Со святыми упокой". Всем было холодно, грустно и крайне неуютно.

Ребятишки стояли нестерпимо продрогшие, они уже не плакали, а только нещадно клацали зубами и, чтобы окончательно не закоченеть, изо всех сил топали ногами. В их немного прожитой жизни было столько всякой невероятной мерзости, что они уже привыкли к суровым ударам судьбы как к чему-то обыденному и неизбежному, отчего нельзя никакими способами и заклинаниями не отгородиться и не избавиться. Хоть и были они детьми, почти неграмотными и недостаточно воспитанными, но уже понимали, они есть и что им положено и на большее нечего рассчитывать. Они - люди низшего сорта, над которыми довлеет классовый грех родителей и в силу одного этого обречены на всякие ограничения и притеснения со стороны власть имущих.

На той же захудалой лошаденке, с не менее, может быть, чем у них самих трагической судьбой, они благополучно доехали до своей нетопленой квартиры и только теперь со всей категоричностью осознали, перед какой страшной бездной безысходности оказались.

Старичок погнал лошадь обратно туда, где ее взял, а старушки затопили плиту и стали готовить еду. Когда квартира наполнилась теплом, и на столе появились щи из мерзлой капусты, брюквы и свеклы, ребятишки оживились и начали вспоминать случаи из жизни матери, которая так хотела, чтобы все они одолели трудные дороги жизни и вышли живыми и невредимыми на широкий солнечный простор. Теперь матери нет, и никто не мог предсказать, что с каждым из них станет и куда их выведет усыпанная шипами и острыми каменьями нелегкая дорога.

Через три дня приехали к Лопатиным двое милиционеров, забрали всех четверых ребятишек и, усадив в сани со стружками, поехали с ними по направлению к железнодорожной станции. Второй день в поселке не было облавы на мужиков, но кругом было пустынно тихо, и люди по-прежнему не верили установившейся тишине, усматривая в ней дурную примету к большой беде. Никто никуда без особой надобности в эти дни не ходил.

Куда увезли ребятишек Лопатиных, никто не знал, а сотрудники милиции хранили об этом гробовое молчание. Никто ничего не узнал об их судьбе ни через год, ни через два года. Они словно сквозь землю провалились, и постепенно люди о них стали забывать. И кто их мог разыскивать, если у ребятишек на всем свете из родни ни души не осталось. А те, что подчас

 

особенно любопытствовали, стали сами бесследно исчезать. После этого люди не стали даже о своих близких расспрашивать.

На смену вездесущей ежовщине пришла не менее коварная бериевщина. А это было намного пострашнее, чем "ежовские рукавицы". Вот и замкнулись люди в молчаливом онемении, пугаясь даже до полусмерти собственного храпа во сне.

5

 

В те же тревожные дни случилось такое, чего никто из семьи Ларионовых не ожидал: без всякого уведомления в Лобву нагрянул дедушка Андрей. Он сильно волновался, не высказав до конца начатой мысли, переключался на другую тему, то и дело взглядывая то на дверь, то на окно, будто ожидал, что вот-вот кто-то придет и схватит его.

Дело было утром, когда начинало светать, и отец с матерью уже ушли на работу, а Мишка занимался своими обыденными делами: топил печь, варил щи, присматривал за Толиком, который успел проснуться и требовал каши. Каша еще не была готова, а Мишка пошел давать корму козам и кроликам и заодно принести воды из колодца, когда и столкнулся с дедом.

Он даже растерялся от неожиданности, увидав возле двери батяньку. У Мишки вдруг дух захватило, и он не сразу нашелся, что сказать своему защитнику и другу, а лишь потерянно проговорил сквозь слезы:

- Дедушка, как это ты надумал к нам приехать в такое время? Об этом отец с матерью ни разу и разговора никакого не вели. Вот что удивляет.

- При такой жизни, Мишенька, поневоле с пути собьешься, когда тебя каждый день норовят с потрохами слопать, - заговорил дедушка Андрей. - Мы все живем с петлей на шее и ждем, что она может с минуты на минуту захлестнуться над головой. Вот и прячемся от этой петли, бегая с места на место, чтобы избежать роковой участи. - Он откашлялся и продолжал с дрожью в голосе: - У нас в Чапаевске снова начали рыскать тайные громилы и хватают любого встречного. Из-за этого я и смотался к вам сюда, пока не засекли, мерзавцы кровожадные. Некоторых моих знакомых забрали. Они уже немолодые. Есть среди них и больные, калеки.

- У нас, батянька, тоже облава на мужиков была, - поспешил сообщить Мишка дедушке страшную новость. - И инвалидов разных брали. Видно много до назначенного числа людей недоставало. Вот и гнали всех кряду.

- Выходит, неспроста вся эта гнусная заваруха пошла, - тяжело вздохнул дедушка Андрей. - Получается, что я зря к вам ехал. Надо было куда- то в другую сторону податься. Этак можно здесь, не моргнув глазом, новую путевку на Колыму отхватить. Жаль, что сейчас зима на дворе, а то бы я

 

некоторое время в лесу переждал, пока красные опричники разбойные вылазки не прекратят, хотя от волчьей своры напрасно добра ждать.

Вернувшихся из школы Витьку с Нюркой строго-настрого предупредили, чтобы никому ни слова о приезде дедушки не говорили. Ему предстояло с полмесяца прятаться дома, чтобы его шакалы энкавэдэшники не засекли.

Иван с Екатериной не менее ребятишек удивились неожиданному приезду старика, но не очень испугались перед возможными последствиями этого необдуманного шага бывшего узника сталинских концлагерей. Люди легкомысленные и безответственные, они даже и мысли не допускали, чтобы дедушку могли повторно упятить за решетку. По их мнению, за одну провинность человека дважды не наказывают. Они исходили в своих умозаключениях из наивных предпосылок и незнания истинного положения вещей. А попросту говоря, восемь лет находясь под пятой жестоких самодуров тоталитарной власти, они так и не поняли, с кем имеют дело.

- Э-Э-Э, дорогой мой, - возразил Андрей на легкомысленные рассуждения сына, - у потерявших всякую человеческую совесть прихвостней все возможно и допустимо. У нас в лагере было немало случаев, когда чело века ни за что ни про что избивали до полусмерти по нескольку раз и даже в распыл пускали. Ни один хищник не терзался от сознания того, что он загубил невинную жертву. По-моему, ты их по-настоящему не знаешь, коль так примиренчески о людоедских замашках этих отпетых головорезов отзываешься. Видно, ты забыл, что они над нами сотворили?

- Ну, это ты, тятя, чересчур загнул, - с легкостью возразил Иван. - При желании с ними можно кой о чем и в свою пользу договориться.

Такое примиренческое рассуждение сына о злейших притеснителях народа ни только насторожило, но и ввергло Андрея в глубокое уныние. Он не мог понять, что повлияло на перемену настроений во взглядах Ивана и привести к деформации его коренных убеждений. Тут было о чем задуматься.

Вызывать на откровенный разговор Ивана Ларионов-старший не стал. Он знал, что это приведет к еще большему отчуждению между обоими, а в такой критический момент подобное для Андрея было опасно. К тому же старик отлично понимая, что вразумительного объяснения Иван не сделает, а лишь отговорится какой-нибудь малозначащей выдумкой.

Андрей пожалел в душе, что из-за сложности создавшегося положения не успел в спешке списаться с сыном и заручиться его согласием на поездку в Лобву. Теперь все это осталось позади, и надо было приспосабливаться к создавшейся обстановке, находить пути к спасению. В конце концов так и порешили: некоторое время дедушка Андрей будет жить тайком, никому не показываясь из посторонних, пока в поселке не воцарится полное спокойствие, и тайные сыщики перестанут рыскать в поисках новых жертв

 

для сталинской мясорубки.

Иван пришел к такому согласию скрепя сердце, а про Екатерину и говорить не стоит - она и подавно принятую договоренность встретила агрессивно, будто ее самое собирались подвергнуть жесточайшей порке. После настойчивых уговоров взъерепенившаяся баба уступила настоянию мужской половине дома. Екатерине не по душе было присутствие в доме свекра и связанная с этим лишняя канитель с ним. Скупая и самолюбивая, она тяготилась лишним ртом в семье. Она забыла, кому была обязана в голодный 1921 год, когда люди умирали с голода, а у нее благодаря Андрея не было никаких затруднений с продуктами питания. Не будь щедрой материальной поддержки того же бескорыстного свекра, никакого нового до-дома в 1929 году Иван с Екатериной не построили. Не его вина, что потом все пошло черту в пасть. Не стесняясь в выражениях, сноха сказала:

- Делайте, как хотите, у меня и без вас забот полон рот. Вас много, а я одна. Где мне со всеми заботами управиться?

И дедушка Андрей, этот во всех отношениях чудеснейший человек, что называется, ушел в буквальном смысле этого слова в подполье. Отныне он вынужден был каждую минуту трястись и вздрагивать, ожидать ареста и новой каторги за свою беспредельную доброту и честность. По существу он стал изгнанником в родном отечестве, которому служил верой и правдой, перед которым благоговел как перед святыней, ни с чем не сравнимой и ничем незаменимой. Без Отечества он, что птица без крыльев.

Самозванные властители отняли у него все, что он имел, и сделали его, как и миллионы других Россиян, самым несчастным человеком, которому уготован печальный конец отчуждения от всего сущего на некогда священной земле предков и невозможности даже оставить на ней прах свой.

6

 

Мишка стал первым и единственно надежным помощником дедушки Андрея в тяжелые дни его вынужденного подполья на далекой чужбине. Дедушка еще до рассвета ел в Екатеринином кухонном закутке холодные щи с ржаным хлебом, запивал еду кружкой холодного чая, потом снова забирался на полати или на печку и отсиживался там до прихода из школы Витьки с Нюркой. Старик съедал поданный ребятишками обед, ходил в сени помочиться, после этого снова забирался на свое место. Убирал ведро за батянькой Мишка. Он знал, что кроме него, этого никто не сделает и никогда не тяготился и не брезговал этим.

Как-то нагрянул к Ларионовым незнакомый молодой человек. Отрекомендовался он инспектором жилищно-коммунального хозяйства и

 

стал осматривать помещение на предмет якобы предстоящего ремонта домов первой улицы с наступлением весны. Держался инспектор непринужденно, присматриваясь цепким взглядом к каждой мелочи, будто собирался снять квартиру и оценивал ее достоинства и недостатки для проживания.

Молодой человек ушел, а батянька еще долго сидел в неподвижности, не осмеливаясь даже пошевельнуться, опасаясь возвращения инспектора. Настораживало то, что со времени приезда в Лобву в 1934 году ни к Ларионовым, ни к другим жителям спецпоселка ни разу не наведывался никакой инспектор. Возможно, в комендатуре что-то пронюхали о появлении нового человека у Ларионовых и решили это незаметно проверить.

Дедушка Андрей сильно напугался случившегося и, расстроившись, потерял всякий покой. По его мнению, если злодеи из тайного розыска действительно что-то прослышали о его появлении в поселке, они на полумерах не остановятся, пока не выяснят все до конца. Иными словами, вслед за первым инспектором можно ожидать другого, более опытного и вероломного, который постарается заглянуть во все темные места и закоулки.

А это заставляло старика уйти в еще более глубокое подполье, и тем самым надежнее замаскировать свой след от сыщиков. Сделать это было очень трудно, потому что квартира Ларионовых, как и других лишенцев, состояла из одной комнаты да чуланчика в сенях. Не слишком размашисто было и с надворными постройками у Ивана Ларионова. Не считая нужника, богатство двора состояло из сарая с надстройкой для сена да хлева с козами и племенными кроликами. Укрыться на таком скромном подворье да еще зимой было практически невозможно. Это отлично понимал и сам Андрей.

Когда все другие возможности конспирации были отвергнуты, остановились на одном допустимом, хоть и не совсем удобном варианте -поместить дедушку в подпол, где был погреб с картошкой и соляниной. Это была квадратная яма метра на два глубиной и такой же ширины. С боку погреба верхний слой земли выбрали и здесь стало можно сидеть, не задевая головой досок пола. Вот сюда и решено было упрятать дедушку Андрея, человека выше среднего роста и не худосочной комплекции. У Нюрки даже глаза на лоб полезли, когда она узнала, что такого большого человека задумали, как куклу, в погреб спрятать. Это было не понятно ей.

С краю погреба постелили сена, на сено положили матрас, набитый соломой. Рядом с изголовьем поставили ящик вверх дном, а на нем поместили кружку с водой. Снабдили дедушку свечами, которые он зажигал во время приема пищи. Тут же поставили старику парашу, которую Мишка выносил каждый день рано утром.

Люк над погребом находился посредине комнаты. Его стали для маскировки покрывать сверху дерюгой. Обеденный стол отодвинули от окна и

 

поставили над люком, чтобы не бросался он каждому в глаза. На ночь дедушка выбирался из своего логова и спал на печке.

Когда дело с арестами затихло, и подозрительные личности перестали шастать по улицам поселка, дедушка Андрей вылез из своего душного подполья, на другой день отметился у коменданта Бычина. Начал выходить во двор, откидывал снег, вычищал хлев у коз, приносил воду из колодца, занимался другими домашними делами. Екатерина стала меньше коситься на свекра, но до полного взаимопонимания дело между ними так и не дошло. Уж слишком гордой и каверзной была Екатерина, чтобы можно было с нею по-человечески доверчиво находить общий язык.

Оставаться долго на положении нахлебника дедушка Андрей не мог. Он тяготился своим вынужденным бездельем и начал все чаще поговаривать об устройстве на работу. В связи с очередной облавой на мужиков повсюду ощущался острый недостаток рабочих рук. Особенно на лесопильном заводе и в леспромхозе. Но там была адски трудная работа, а у чернорабочих и подавно. Дедушке Андрею надо было подыскать что-то полегче. Подорванное в лагерях здоровье все чаще давало о себе знать. Больше всего беспокоили боли в пояснице, начало сдавать сердце.

Незадолго до Крещенья вернувшийся из школы Мишка сообщил батяньке отрадную весть - на работу в школу требуется истопник. Ранее работавший на этой должности старичок сломал себе ногу и оказался на излечении в городе Серове. Временно взяли на место пострадавшего человека двух пожилых женщин, но у них дело плохо клеилось, и они собирались оставить непосильную работу и податься в сторожа.

Директор школы Никонов встретил Ларионова как старого знакомого, усадил Андрея как почетного гостя за стол, налил ему стакан динатурки, выпил с ним за компанию сам, потом начал расспрашивать старика о житье-бытье и поделился с Ларионовым о своих планах на будущее.

Через два дня дедушка Андрей приступил к работе. Дело ему было знакомое, до предела понятное и не требовало высокой эрудиции. Как и прежде, помогать старику в работе стал его неизменный, испытанный единомышленник Мишка, который не мог этого не сделать в силу глубокой привязанности и уважения к своему замечательному деду.

7

 

Как-то незаметно прошла суровая зима. Наступила весна, звонко говорливая, с веселой капелью, задорным трезвоном пернатых, дурманящими запахами расцветающей природы, с будоражащими душу восходами и закатами солнца, с нахлынувшими грезами о хрупком будущем и печальными

 

воспоминаниями об ужасах недавнего прошлого. Хотелось чего-то особенного, возвышенного, стремительно захватывающего, как восторженный полет ласточки в высоком поднебесье: вспыхнуть самому чудесным фейерверком и озарить мрачную бездну изгаженной Отчизны лучами света и великой надежды торжества добра и справедливости на ее просторах.

Весной у каждого прибавлялось забот и волнений, поисков лучшего на будущее. Кто не хотел жить впроголодь, засевал приусадебный участок овощами, прихватывал клочок земли на стороне под картошку, держал кое-какую мелкую скотину. Все это было у Ларионовых, и они основательно трудились летом, чтобы не бедствовать зимой и не испытывать особых затруднений с овощами. Восемь лет голодной ссылки многому научили каждого члена семьи, сделали и здесь рачительными хозяевами.

После окончания отопительного сезона в школе дедушка Андрей устроился на лесопильный завод конным возчиком. По окончании рабочей смены он отгонял лошадь на конный двор, который находился за пределами завода. Летний день был долог, и старик легко со всем управлялся засветло. У него ухудшилось зрение, и он стал плохо видеть с закатом солнца. Это была куриная слепота. Избавиться от нее можно было говяжьей печенью, но ее негде было взять. Да и не старалась об этом Екатерина.

С уходом на каникулы Мишка тоже устроился на работу в завод на ту вакантную должность, на которую мало было охотников. Месячный заработок у него остался прежний - не более ста рублей. После смены, забрав с собой коз, Мишка отправлялся с тачкой в лес за вениками. Когда работал во вторую смену, заготовкой корма занимался утром.

До леса было недалеко. Он начинался сразу же за трактом, а поселок окраиной своей примыкал почти вплотную к тракту. В общей сложности Мишка тащился со своей неуклюжей тачкой взад и обратно до трех километров. Нелегко было с таким допотопным транспортом ковылять по колдобинам и неровностям пустующей местности, и он каждый раз добирался до дома весь взмокший, будто застигнутый проливным дождем. Зато был доволен, что в зиму к запасу кормов козам и кроликам прибавлялось еще, тридцать веников. Такой он завел для себя порядок.

В те дни, когда у Мишки с дедушкой совпадала первая смена, они шли на работу вместе к семи часам утра. Мишке это доставляло большое удовольствие. Всю дорогу он разговаривал с дедом как с равным, и всегда у них находились общие интересы и не было случая, когда им нечего было что-то сказать друг другу. Особенно у Мишки голова всегда была отягчена разными думами и сложными вопросами, которые он самостоятельно не в состоянии был разрешить. Дедушка умело помогал ему разобраться во всех противоречиях свинцовой действительности века.

После работы они вместе шли в лес, чтобы наломать веников или нар-

 

вать травы. Мишка неизменно шел с тачкой, а дедушка с большим брезентовым мешком. За ними тащились две козы и три козленка. В лесу оба чувствовали себя приподнято бодро и возвышенно будто в храме божьем. Они с упоением созерцали гордую прелесть природы, не замечая за беседой, как быстро летело время, неодолимо клонилось к закату солнышко, по земле ползли таинственные трепетные тени, они перемещались дальше и дальше. Постепенно замирали и волшебные звуки погружающегося в предвечернюю дрему леса. У Мишки грудь распирало от подступивших к сердцу восторженных волнений, и сам он трепетал в порыве наития.

- Батянька, как всегда радостно быть в лесу, - сказал Мишка, блестя глазами, - даже крикнуть хочется: "Эй, вы, люди, посмотрите, какая чудесная красота окружает нас, а мы проходим мимо, не замечая ее!" И все-таки в нашей роще, в Троицком, намного лучше и прекрасней, чем в любом другом лесу, хоть в роще и не встретишь обилия разных деревьев. Почему же роща так манит и притягивает нас каждого к себе?

- Тут все ясно, как на ладони, - пояснил дедушка, — потому что она наша, родная, мы прикипели к ней всей душой сызмала до старости. Роща — наш друг и спутник, она вместе с нами переносила все радости и печали, которые выпадали на долю сельчан. Роща — наша боль и надежда, без нее мы одинокие, заплутавшиеся спутники, как птицы без крыльев.

8

 

На этот раз Мишка отправился с мешком и серпом за травой один в сторону излучины Лобвы, которая находилась за средней школой №2 неподалеку от крайних домишек вольных жителей, прилепившимся на крутом берегу речки. Не успел парнишка выйти за пределы переселенческого поселка, как неожиданно встретил с удочками на плече Кольку Тисленко, подростка легкомысленного поведения, вечно чего-то затевающего, но ничего не доводящего до конца.

Дело было во второй половине дня, когда Мишка уже вернулся с работы, а коз пасти погнали Витька с Нюркой. Было душно и жарко, стояла сухая, безветренная погода. Все живое искало укрытия в тени. В лесу замолкли птицы, выжидая спада жары. Лишь где-то одиноко стучал дятел.

- Ты куда, Миша, собрался в такую жарищу? - спросил Мишку Колька. - Идем лучше искупаемся. Айда вон туда, - указал он рукой в сторону дугой упирающегося в реку мысика. Там ровное песчаное место. Загорать на этом мысике можно. И никто не помешает нам.

Колька был один у матери с отцом. Брат с сестрой померли в 1933 голодном году, а он выжил, и родители теперь берегут его, как зеницу ока,

 

и крепко балуют, не принуждая никакими заботами и поручениями.

Мишка постоянно занят многими домашними делами, спешил на работу в завод, а когда надо было приходил на помощь дедушке. Поначалу он хотел отказаться от Колькиного соблазнительного предложения, но пот передумал и согласился, зная, что таких реальных возможностей у него за лето выпадает крайне мало. Поэтому он сказал Кольке:

- Ладно, идем искупаемся, если тебе так хочется. Только долго прохлаждаться я не стану: у меня дел по горло, а за меня их никто не сделает, к тому же, если узнает об этом мать, она даст крепкий разгон.

Вода в речке даже в июле бывает холодной. Берет она начало с Уральских гор и несет свои воды среди болот и лесов, мало доступная ярким лучам солнца. Остужают речку и многие родники. Мишка же очень восприимчив к простудным заболеваниям. Из-за этого подолгу в холодной речке не бултыхался, предпочитая ей яму перед комендатурой. У Лобвы быстрое течение, поэтому в ней часто тонули ребятишки. У купальщиков в яме такого риска не было. Мишка не нырял, боясь не вынырнуть обратно.

Колька, напротив, был человеком необузданного нрава, мог бесшабашной удалью пойти на рискованный шаг, не задумываясь о возможных последствиях, ввиду чего сколько раз попадал в самые безнадежные переплеты, и только по чистой случайности оставался жив. Горькие уроки не шли ему впрок. Колька быстро забывал о беде и брался за старое.

Так случилось и на сей раз. Он быстро сбросил рубашку со штанишками и с разбегу бултыхнулся в речку. Мишка мало здесь купался, хорошо знал, что это место не очень подходило для беспечного время препровождения. Вода у берега мыска стояла спокойно, а уже в четырех шагах от него бурлила и крутила вовсю. Дно было обрывистое, и стоило сделать шага три от берега, как вода тут же плотно обступала со всех сторон купальщика, готовая навсегда захватить его.

Тем более рискованно лезть в такой бурлящий водоворот разгоряченным, когда от резкого переохлаждения тела человек теряет способность энергично сопротивляться могучему натиску взбешенной стихии.

Мишка, не спеша, разобрался и стал куриным шагом заходить в речку. Колька тем временем азартно подпрыгивал, нырял с головой в воду, все дальше отступая от берега. Мишка не нырял и не плавал, он только осторожно нащупывал ногами дно, не торопясь забираться на опасную глубину, где вода бесновалась с невероятно угрожающей силой.

В этот момент очередной водоворот захлестнул непутевого Кольку и, подхватив как легкую щепку, начал затаскивать все дальше к основной быстрине реки, где вода буйно кипела и пенилась со звериным натиском.

 

Колька плохо плавал. Он начал отчаянно хлопать по воде руками, во всю мочь заорал, пытаясь вырваться из плена захватившей его стихии. Мишка с содроганием увидел перекошенное от смертельного страха Колькино лицо, а уши резанул его безнадежный вопль о помощи.

У Мишки у самого сперло дыхание, он инстинктивно подался навстречу Кольке, стараясь ухватить его за руку. Еще минута, и он сам оказался с головой в бурлящем водовороте. Он выныривал и снова погружался в беснующийся поток, но схватить Кольку хоть за что-нибудь ему так и не удавалось. Он плавал несколько лучше Кольки, но не настолько хорошо и уверенно, чтобы безбоязненно действовать в кризисной обстановке.

В последний момент Колька как-то сам ухватил Мишкину руку и сжал ее будто клещами. Ребятишек обоих оторвало от мыска и понесло течением по реке дальше. Мишка тоже начал слабеть и терять самообладание, из последних сил орудуя свободной рукой и дрыгая обеими ногами.

У него стало темнеть в глазах, и все тело наливалось непомерной тяжестью. Еще минута-другая в отчаянном напряжении, и он сам потерял сознание. Над водой, где только что в судорожных всплесках маячили две головы утопающих подростков, пошли пузыри.

И вдруг на месте пузырей показалась голова Мишки. Это Колька почему-то отпустил его руку, перестал тянуть друга ко дну, и Мишка в ту же минуту всплыл на поверхность, сам не помня, как это чудо произошло. Неизвестно, что бы с ним случилось, если на его пути не оказалось большое сучкастое дерево, застрявшее на отмели. Мишка даже оторопел от такого крутого поворота дела. Он внимательно огляделся по сторонам. Кольки, к его великому сожалению, нигде на поверхности воды не было видно. "Утонул, бедняга" - не сразу дошло до его сознания, и он как угорелый шарахнулся на берег, плохо соображая, что делал. Схватил мешок, сунул в него штаны с рубашкой и побежал словно полоумный в поселок сообщать родителям Кольки о случившейся беде.

Он приостановился возле своей школы, чтобы перевести дыхание, и вдруг увидел двух знакомых девчонок с малышами, которые будто от страшного привидения пустились наутек от своего одноклассника, приняв его за помешавшегося разумом сбежавшего заключенного. Только теперь Мишка заметил, что совершенно голый и, присев на камень-валун у частного дома, начал поспешно одеваться, второпях не попадая ногой в штанину. Девчонки заразительно расхохотались, но Мишка не обратил никакого внимания на легкомысленных хохотушек.

Собравшись, он начал мало-помалу приходить в себя от жуткого потрясения и не стал дальше бежать сломя голову, осознав, что это теперь совершенно бесполезно, ибо Кольку к жизни уже не вернешь, и пугать этим родителей его вовсе не следует, потому что они и без того достаточно много

 

напуганы. Отца Кольки, Максима Тисленко, ежовские молодчики угол в тюрьму еще в 1937 году. Недавно он вернулся домой совершенно еле Как это произошло, Максим Тисленко никому не хочет рассказывать. А люди причину Максимовой слепоты и без того узнали. Это его тюремные надзиратели изувечили, воспитывая в духе преданности советской Отчизхне и партии Ленина-Сталина.

Узнав о трагедии с сыном, Максим слег с горя в постель. А через неделю его не стало. Похоронили главу семьи рядом с утопшим сыном и двумя другими детьми, не дождавшимися заманчивых зорь светлого будущего, до которого оставалось рукой подать. Марина Тисленко горько-прегорько всплакнула на семейном пристанище кладбища на похоронах супруга и печально сказала, утирая слезы:

- А меня, дорогие мои, может быть, и присоединить к вашему вечному упокоению некому будет. Мне бы было намного легче, если я вместе с вами здесь была.

9

 

Разлад у Мишки с матерью день ото дня все больше углублялся. Казалось, он делал для семьи все, что было в его силах, но мать все равно была чем-то недовольна и постоянно ворчала, обзывая всех лодырями, балбесами, обжорами и другими нелестными прозвищами, которых и водой вдоволь поить не следует. За малейшую шалость Екатерина лупила всех подряд веревкой, ремнем, палкой и всем тем, что ей под руку попадало. Тому же, кто пытался доказать свою невиновность, родительница всыпала дополнительно, чтобы отбить у правдоискателя охоту жаловаться.

Екатерина наказывала ребятишек с каким-то одухотворенным наслаждением, никогда потом не раскаиваясь в вероломстве. Ей, по-видимому, нравилось, когда наказуемый трепетал перед ней, прося о пощаде, а она стояла в непринужденной позе победительницы. В этом и было очарование железной натуры: упиваться властью силы над подчиненными.

Чаще всех и злее, чем другим, попадало Мишке. Почему? Мишка и сам пытался разобраться в этом, но не смог. Скорее всего, за то, что взрослея, он стал лучше понимать диалектику жизни и иногда высказывал свои соображения по сложным вопросам, о чем родительница и понятия не имела со своим двухнедельным образованием начальной школы.

Сыновняя самостоятельность в какой-то мере задевала самолюбие родительницы, подрывала, по ее нелепому убеждению, непререкаемый авторитет. Она никак не допускала мысли, чтобы ее чадо могло в чем-то разбираться лучше ее самой. Поэтому она часто повторяла к месту и не к месту

 

известную, пословицу: "Яйца курицу не учат". Ей хотелось, чтобы дети всегда слушали ее с разинутым ртом и ни в чем ей не перечили.

Тупое материнское самолюбие подчас граничило с животной дикостью. Порой Екатерина относилась к детям хуже, чем самки животных к своим детенышам. Приходилось задумываться: а было ли у нее в груди человеческое сердце? Мишке казалось, при родной матери они росли сиротами. Жаловаться отцу на родительницу было бесполезно: он сам ее побаивался.

В эгоизме Екатерина едва ли уступала самому дьяволу. Она любила себя больше всего на свете. Варила часто себе отдельно молочную лапшу или кашу, жарила рыбу или картошку, иногда пила чай с молоком или малиновым вареньем, когда "лечилась" от застарелой простуды.

Сперва детскую еду мать готовила в небольшом горшочке, потом в значительно большем котелке, под конец в большой кастрюле, которой хватило бы на десяток ребятишек, а не только маленькому Толику, а через два года и народившейся Валюшке. Мишка первый догадался, что мать их обманывает по поводу приготовления пищи для малышей, и поделился своими соображениями с Нюркой и Витькой, а те по глупости ляпнули об этом родительнице. В ответ Екатерина разразилась беспощадной бранью, рычала разъяренной тигрицей, готовая всех до единого в порошок стереть.

- Я тебе, шалопаю проклятому, припомню, как на мать кляузничать, - пригрозила Мишке с озлоблением Екатерина. Не твое собачье дело обсуждать мои поступки. Сопли, как следует, утирать не научился, а уже в наставники лезешь. Умник какой нашелся! Я вам мать и обязана каждого до дела довести. Вас целая орава, а я одна за всех разрываясь. И малыши меня как дойную корову тянут. На долго ли меня хватит, если я буду на сухой корке да свином вареве сидеть? Кто вас станет до дела доводить, если я от недоедания сдохну? Надо головой, а не задницей думать, - подытожила она свою назидательную беседу и пошла куда-то прочь, сухопарая, прямая, как жердь, непреклонная в своей суровой поступи.

- Поняли, - округлила глаза впечатлительная Нюрка, - пусть все ест, что ей вздумается, лишь бы взаправду не умерла. Она вон какая сердитая, если захочет, может такое сотворить, что мы со страху все умрем.

10

 

На противоположной стороне улицы, почти напротив квартиры Ларионовых жила семья Барабановых, в которой было двое детей: пятнадцатилетняя девочка Надя и ровесник Мишки семнадцатилетний увалень Петька. Наденька была скромным, безобидным существом и никогда не делала никому каких-либо неприятностей. В противовес

 

благожелательной Наденьке, Петька был задиристым грубияном; самонадеянным болтуном.

Будучи соседями, вопреки здравому смыслу, Петька с Мишкой находились во враждебных отношениях и плохо переваривали друг друга. С чего и как началась их враждебность, теперь никто из них толком объяснить не мог. Однажды из-за чего-то поссорившись, они не нашли в себе силы воли пойти на примирение. Больше всего обижало Мишку то, что Петька называл его по глупости козлятником, не отдавая себе отчета в том, что приверженностью к какому-то полезному делу нельзя унизить человека и тем не менее неприятно было слышать Петькины насмешки в присутствии Наденьки, к которой Мишка питал симпатии.

В один из выходных дней Мишка вышел со двора, направляясь в магазин за хлебом. Петька стоял у калитки своего дома, томимый бездельем. Увидав Мишку, Петька окликнул его, строя уморительную рожу:

- Иди сюда, козленочек разлюбезный. Надо по душам поговорить. Чего встал пеньком обгорелым? Или боишься, что я тебе телячьи уши откушу?

Мишка не хотел связываться с постылым кляузником, но желание проучить обидчика взяло верх над всем остальным. Он пошел навстречу зазнавшемуся дурню, внутренне накаляясь к нему брезгливым отвращением. В двух шагах от самонадеянного злопыхателя остановился, спросил его:

- Чего ты от меня хочешь, квашня тухлая? Зачем злобишься волком?!

- Хочу поколотить тебя, чтобы куда не следует нос свой не совал. Не успел Мишка что-либо в ответ сказать, как Петька ударил его кулаком по шее. Выставив вперед ногу, он готовился к новому нападению, но Мишка вовремя отвел Петькину руку и сам залимонил обидчику по уху. Тут оба пришли в ярость, стараясь перехитрить друг друга. Мишка не успел занять удобную позицию, для нанесения удара склочнику, как Петька, опередил намерение противника, сделал ему подножку, и тот моментально растянулся в придорожной пыли. Петька намного здоровее Мишки, но последний потерял надежды сбросить с себя зазнайку и, извиваясь вьюном, начал все уверенней действовать против самонадеянного бездельника. Он и в самом деле благодаря ловким приемам сумел вывернуться из-под запыхавшегося Петьки, быстро сел на него верхом.

И вдруг в пылу жаркой борьбы Мишка почувствовал, как кто-то посторонний начал нахлестывать его по чем попало грязной метлой, брызги от которой залепляли ему лицо и глаза, оставляя шматки грязи на рубашке и брюках. Когда он отпустил Петьку, удары вонючей метлы, которой выметали у коз, посыпались с большим усердием на его неразумную голову. Пока Петька с Мишкой пытались разобраться в случившемся, Екатерина продолжала настойчиво охаживать метлой обоих, не жалея, кого бы то ни было, в экстазе обуявшего ее садистского наслаждения. Можно было

 

подумать, что в сотворении людям зла она находила для себя самое притягательное назначение жизни. В противном зачем бы ей надо было порой до полусмерти избивать своих детей, не испытывая при этом ни малейшего сожаления и раскаяния?

Петька успел отбежать от места потасовки к своей калитке, потирая полученные от метлы ссадины и шишки. Он не осмелился ничего сказать тете Кате за горячую взбучку, лишь истово сморкаясь и клацая зубами. Мишка на ходу отряхивал с себя грязь и пыль, направляясь не спеша к дому. Екатерина быстро догнала своего первенца и снова принялась охаживать его метлой, злорадно приговаривая:

- Вот тебе, вот тебе, орясина негодная. Я проучу тебя, как рвать без толку одежонку да на родную мать всякие небылицы сочинять, гад ползучий! Я еще не такую тебе баню устрою, чтобы век помнил, почем фунт лиха!

Мишка задыхался от обиды за двойное поругание и издевательство сперва Петьки потом зарвавшейся матери. А Екатерина, пользуясь подвернувшимся случаем, вымещала на сыне свою вздорную обиду на нем.

Мишку будто на куски резали и палили на костре. Он не вытерпел дальнейших издевательств родительницы над собой и выхватил у нее из рук метлу и хотел огреть ею взбеленившуюся "мамашу", но та издала такой душераздирающий вопль, какой мог произнести смертельно раненый зверь.

На шум, раздавшийся во дворе, выбежал из дома Иван, выхватил из рук Мишки метлу, отбросил ее к забору. Екатерина тут же подняла метлу и снова набросилась с нею на сына, точно довершая до конца одним махом неисполненную задачу. Мишка перехватил метлу, пытаясь вырвать ее из рук матери. Родительница орала дурным голосом, не выпуская из рук орудия своей варварской агрессии. Иван подскочил к Мишке, схватил его за руки, заломил их за спину сыну, а голову наследника зажал между ног, развязав таким образом свободу действий для вероломной супруги.

В своем зверином неистовстве Екатерина распалялась до бесчувственного состояния, когда человек уже теряет власть над самим собой. В такие моменты он способен сотворить такое, отчего и зверю страшно бывает.

Екатерина торжествовала свою победу, упиваясь звериным превосходством над другим. Ее ничуть не угнетало то, что этим побежденным существом было кровное чадо. Она то выкрикивала по адресу сына какие-то мстительные угрозы, то завывала голодной волчицей, то усердно хлестала Мишку метлой, а когда та вся обломалась и рассыпалась на мелкие прутики, лупила сына оставшимся в ее руках черенком по заднице, пока не лопнули на нем штаны, а из оголенного тела не брызнула кровь.

Только теперь Иван выпустил сына на свободу, удивленный жестокостью кровожадной супруги и сказал ей потерянным голосом:

- Хватит, дурья башка, а то насмерть забьешь парня. Он у нас не ахти

 

богатырь какой. За живодерство можешь и срок заработать. Или забыла про штрафной лагерь в Ломовке, где тебя стражники в 1933 году самое чуть на тот свет не отправили? Надо думать, что делаешь, шалава...

Не помня себя от потрясения, Мишка машинально забежал в квартиру, шмыгнул как помешанный в материн закуток, жадно выпил кружку воды, потом схватил большой кухонный нож и шарахнулся с ним вон из квартиры, замыслив сделать последнее и самое невероятное в жизни.

Батянька стоял у окна, выходящего во двор, он все видел, что произошло здесь за минуту до этого и сразу понял, какая страшная мысль завладела внуком, побежал с несвойственной старику поспешностью следом за ним, чтобы предотвратить надвигающуюся грозной тучей беду.

Иван с Екатериной стояли за калиткой в огороде и о чем-то возбужденно спорили. Они почти не обратили сколько-нибудь серьезного вида необычное поведение сына или делали вид, что не слишком озабочены этим и даже не сдвинулись с места при его появлении. Мишка вскинул презрительный взгляд на родителей и стал быстро взбираться по лесенке на сеновал, где как и в первый приезд обосновался на лето дедушка Андрей, с которым он часто делил свои печали и очень редко куцые радости. Батянька тоже торопливо поднимался следом за внуком по лесенке, ужасно напуганный случившимся и боязнью за судьбу Мишки после драматической стычки с не в меру ожесточившимися родителями.

Могло ли быть в жизни нечто более мерзкое и унизительное, чем эта жестокая, беспричинная экзекуция обезумевших матери с отцом? Как после всего этого можно было жить с ними под одним кровом и называть их ласковыми именами, если они по-хамски наплевали тебе в душу и осквернили в ней все самое чистое и непогрешимо святое?

Мишка весь пылал как в огне. Глаза его излучали страх и отчаяние, боль за бесцельно прожитое и горькое сожаление об утраченных надеждах на будущее. Минувшее проносилось перед его мысленным взором как отвратительно гадкое наваждение, что постоянно мучительно тяготило, ввергая в безнадежное уныние, в чем гасли лучшие порывы к доброму и полезному, но недостижимому из-за множества колоссальных преград. Мишке казалось, что он вовсе и не жил, а лишь елозил в потемках на карачках, то и дело тыкаясь лицом в грязь, не в силах выкарабкаться на сушу.

Чем настойчивее он стремился выбраться на простор нормальной жизни, тем дальше она отодвигалась от него, показывая свою гнилую, неприглядность. Ему стало казаться, что подлинно счастливой жизни нет, она надолго отвернулась от людей, пока у кормила власти будут стоять злые силы, творить грязные дела и заражать честных людей бациллами маразма и неверия в мир справедливости. Будучи отпетыми негодяями и подлецами, они во множестве наплодят себе равных, от которых и подавно нечего будет

 

ждать ничего хорошего и успокоительного. Зачем тогда жить?

Мишка видел, всем своим существом чувствовал, что батянька радом, что он страшно переживает за него, и если он сделает, что задумал, тот не выдержит этого, он умрет, взяв на себя всю ответственность за его погибель. Зачем и его, старика, тянуть за собой в могилу, оставлять его прах на чужбине, среди болот и лесов, вдали от родных Заволжских степных просторов? Узнав об этом небывалом несчастье, умрет от расстройства и болезненная бабушка Поля. Потом люди будут с неуважением вспоминать о нем как о сумасшедшем шалопае, который своим необдуманным поступком себя сгубил и других на тот свет отправил. А еще, скажут, мать за жестокость осуждал, а сам такой чудовищный номер отколол, из-за чего двое сразу умерли, а другие чуть с ума не спятили. У Мишки даже мурашки по спине побежали от таких горестных раздумий.

Дедушка Андрей забрался на площадку перед входом на сеновал. Увидав своего неизменного любимца и защитника, Мишка почувствовал еще больший прилив крови к голове, и у него стало еще жарче в груди.

- Ты что тут делаешь, Мишенька? - спросил настороженно старик, пытаясь унять буйно захватившее его волнение. - Как это ты на такое безумие решился? Или совсем голову потерял? Кому и что ты докажешь, если лишишь себя жизни? Это не такая неизбежность, чтобы ее нельзя было стороной обойти. Я тебе и раньше говорил: уходить надо от них. Иначе ты с ними плохо кончишь. Я уже в этом до конца убедился. Я снова в Чапаевск скоро поеду. Тебе надо набраться терпения и закончить семилетку. А в следующем году ко мне переберешься. Можешь на работу устроиться и на вечернем отделении техникума учиться.

У Мишки из рук нож вывалился. Он упал сквозь щель в потолке в сарай, а сам Мишка головой дедушке в грудь уткнулся и сразу заплакал навзрыд, дав волю очистительным слезам.

- Только как ты теперь на работу в завод ходить будешь? - спохватился дедушка. - У тебя не вершка здорового тела не осталось.

- Схожу к фельдшеру на прием, - отозвался внук, - скажу, что бодливая коза меня так разделала после ядовитой травы. В основном они меня крепко во дворе отдубасили. Кроме Петьки едва ли кто видал.

11

 

Мишке дали справку об освобождении от работы на пять дней по причине домашней травмы. Она не давала права ему на получение пособия по временной нетрудоспособности. Он даже этого и не ожидал, ибо его трудовой стаж только начинался, а новичкам на производстве даже по

 

больничным листам ничего не полагалось за невыход на работу. Тем более, что парнишку из спецпереселенцев никто и за рабочего не считал. Он как бы сходил за бедного приемыша, которого состоятельные родственники из-за сочувствия на даровых хлебах содержали.

О Мишкиной порке все-таки многие люди узнали и часто расспрашивали, как это случилось. Парнишке было неприятно вспоминать о случившемся, и он всячески уклонялся от щекотливого разговора.

Сочувствуя Мишке, дедушка Андрей старался чаще быть рядом с внуком, вдохновлял его добрыми советами, внушал надежду на лучшее будущее, ограждал от пессимистических настроений и делал все возможное, чтобы подавить в душе парня чувства фаталистической безнадежности.

Екатерина, наконец, поняла, что хватила через край и держалась теперь сравнительно миролюбиво, не делая сыну грубых замечаний. Дважды за последнюю неделю Мишка видел отца выходящим из комендатуры и подумал, что это связано с его недавней ожесточенной поркой, проходили дни за днями, и в жизни ничего необычного не происходило. Значит, родителя Бычин вызывал по какому-то другому неотложному делу.

Отец с матерью догадались, что батянька во всем поддерживает, всячески защищает и выгораживает Мишку и что оба они друг к другу крепко привязаны. Поэтому и Екатерина, и Иван держались по отношению к батяньке подчеркнуто настороженно и не все свои секреты доверяли ему, знали, что это рано или поздно будет известно Мишке, чего они не желали.

Через месяц на Мишке зажили все болячки и ссадины, и он полностью оправился от перенесенного удара. Мать сдерживала свою агрессивную натуру, делая вид, что в их отношениях ничего противоестественного не произошло и не делала даже малейшего намека на недавний конфликт.

Мишка не был мстительным и злопамятным человеком, не мог вынашивать на кого бы то ни было черные замыслы. Если бы он каждый раз стал дуться на всевозможные выходки матери, то он давно бы уже лопнул как мыльный пузырь. Не потому ли у Екатерины не было никогда подруг, что прибывала она всегда наедине со своими темными, колючими думами.

Поворот дела к мирному согласию радовал батяньку. Он стал все чаще поговаривать о скором отъезде из Лобвы и надеялся, что установившийся мир будет продолжительным и позволит внуку благополучно закончить семилетку и приехать без всяких осложнений в Чапаевск.

Дед с внуком подолгу беседовали в вечерние часы на сеновале, иногда засиживаясь до полуночи и, казалось, не успевали высказать друг другу самого главного и сокровенного, что так волновало обоих. С каждым днем у Мишки возникало все больше трудных вопросов, на которые можно было дать вразумительные ответы. Он боялся, что с отъездом батяньки многое для него останется загадкой, разрешить которую будет не с кем, а

 

постороннему человеку доверить интимные секреты опасно.

Вот почему Мишка так спешил утолить свою любознательность, пока дедушка оставался в Лобве. Мать с отцом к решению этой задачи привлечь было нельзя, ибо они оба очень плохо разбирались в хитросплетениях жизни и не могли одним махом разрешить то, на что требовались обширные знания и богатый практический опыт. Этими качествами они не обладали. Если бы те, кто отправлял их в ссылку, был хоть чуточку поумнее наказуемых, они не сделали такой глупости, чтобы сослать Ларионовых и им подобных в далекую ссылку. Они стали первыми в колхозе и дело в общественном хозяйстве пошло как по маслу,

- Дедушка, - спросил как-то Мишка батяньку, - ты не забыл как я тебе про казака Громова и зачинщицу бабьего бунте в Лузе рассказывал, которую потом блюстители шакальего порядка сожгли на костре? Мне даже страшно бывает, когда я случайно вспоминаю об этом ужасном случае.

- Нет, Мишенька, такие потрясающие истории не забываются, - грустно ответил старик. - Они когтями хищника вонзаются в сердце. Их можно только из груди вместе с сердцем вырвать. И никак иначе.

- Куда все-таки мог деться этот мужественный человек? - распалялся в своей неуемной устремленности к раскрытию тайны парнишка. - Я видел его жену Анну. Спрашивал, слышно ли что-нибудь о дяде Грише. Та ответила, что как взяли его те ночные разбойники, с тех пор ни слуху, ни духу о нем, словно в воду канул. И другие также исчезли.

- Такие горячие люди для представителей власти что огонь у бочки с порохом. Их стараются упрятать подальше с видного места, чтобы других не заражали духом протеста против несправедливости. - Батянька болезненно поморщился и тихо добавил: - Таких везде истребляли как заразных животных. И у нас на Колыме тоже.

- А как ты думаешь, дедушка: пойдет на нас войной Гитлер или нет? Ведь мы сильнее Германии. У нас народу больше, богатств видимо- невидимо.

- Пойдет непременно, - согласно покачал головой дедушка Андрей. - Это главная забота Гитлера в жизни. Коммунисты и фашисты - две противоборствующие силы, между которыми никогда не может быть примирения как между кошкой и собакой. Они скорее всего пойдут на взаимное истребление, чем согласятся хоть на минутный компромисс.

- А что с нами станет, если фашисты победят!!

- Этого не случится, - уверенно заявил дедушка Андрей. - У фашистов кишка тонка, чтобы нас победить. Немцы ни раз пытались нас силой взять, да не смогли, всякий поход крушение терпел от русских богатырей.

- А вдруг да и победят, - настаивал Мишка. - Ведь Сталин и большевики столько народу бед принесли, что солдаты не слишком-то храбро будут с

 

гитлеровцами сражаться. Зачем они станут головы класть за обидчиков? Или солдаты побоятся, что их за это свои командиры пристрелят?

- Воины пойдут в бой не за Сталина и большевиков, а за свою великую Отчизну, дороже которой у каждого из нас ничего на свете нет. Вот почему неразумно сравнивать Родину с ее самодурами-правителями. Наступила минутная пауза. Оба сосредоточенно молчали. Где-то испуганно взвыла заблудившаяся собака. Ей в ответ продребезжала самодельная трещотка дежурного сторожа спецпоселка.

- Время-то, милок, уже много, - встряхнулся дедушка. - Давай спать ложиться. Завтра мне рано вставать. Утром пойду за расчетом, а вечером проводишь меня на вокзал. Поеду снова в Чапаевск, пока не взяли, псы.

12

 

Вернулся с работы дедушка Андрей хмурый и подавленный. Увидав его, Мишка понял, что с батянькой произошло что-то неладное. Старик не спешил начинать разговор о наболевшем, будто бы не хотел бередить не зажившую язву. Мишка тоже не торопился докучать дедушке назойливыми вопросами, зная, что у него и без того на душе кошки скребут. Внук не выдержал томительного ожидания, первым нетерпеливо спросил:

- Тебе, наверно, плохо, дедушка? Не хворь ли какая прилипла?

- Хуже, Мишенька, - отозвался батянька упавшим голосом. - Беда снова ядовитой змеей в дома мирян ползет. Она может любого в свои объятия захватить. Боюсь, что она и меня стороной не обойдет. Надо уходить.

Сегодня же. Без всякого промедления. Вчера троих заводчан прямо с работы взяли. Мастер сказал, какие-то незнакомые представители приходили в контору, наводили справки обо мне. Это плохая примета. Оставаться дома опасно. Сейчас же уйдем в лес, там просидим до вечера. Пусть люди думают, что ушли за грибами. А незадолго до прихода поезда пройдем по железнодорожному мосту ближе к станции.

Екатерина с Иваном ушли во вторую смену на работу. Мишка с дедушкой наспех перекусили и начали собирать дедушкины пожитки. Верхнюю одежду сложили в мешок, а разную мелочь посовали в чемодане У обоих было такое самочувствие, будто бы собирались они на кладбище. Договорились, если кто спросит, скажут, что пошли делать на дальнем огороде за речкой шалаш, где дедушка поживет до осени.

Кажется, все взяли до мелочей, а в последний момент обнаружили, что многого не учли. Потом дедушка Андрей встал на колени перед иконой, посоветовал тоже самое сделать Мишке. Батянька взывал к Всевышнему о ниспослании удачи в дороге и благополучного возвращения домой. Внук

 

сперва повторял слова деда, а когда вошел в экстаз, стал высказывать и собственные гневные заклинания:

- Господи, накажи ты их шкуродеров проклятых, такой невиданной карой, чтобы каждого в три дуги согнуло и никогда не выпрямило. Чтобы ползали они, твари поганые, на карачках и лизали день и ночь сатане огненные лапы и не дай им, гадам, даже ни капли тухлой воды на утоление адской жажды. Особо вздуй их за нашего славного батяньку, который натерпелся от них больше чем бедный заяц от волка!

- Хватит, внучек, - окончив молитву, поднялся дедушка, - ты намолил на голову своих гонителей столько несчастий, что от них и тени не останется. Давай уходить, пока не накрыли нас, супостаты вонючие.

Мишка положил в чемодан буханку хлеба, налил четвертинку постного масла, присовокупил к этим дорожным харчам бутылку козьего молока, десять головок редиса. Чайник с кружкой и ложкой в мешок втиснул.

- Хватит, Мишенька, - остановил дедушка внука. - Эдак ты мне целый мешок всякой всячины натолкаешь. А зачем мне столько надо? До Чапаевска езды-то двое с половиной суток. Можно и с одной горбушкой хлеба добраться. На любой станции кипяток водится, на привокзальных базарчиках пирожки со всякой всячиной продают. Важно, чтобы ни на какого шпика не напороться. Остальное все пустяки лопоухие.

Нюрка с Толиком и месячной сестренкой ушла к подружке. Прощание с временным приютом было тягостным и коротким. Дед с внуком поклонились иконе в углу и, закрыв сени на замок, подались в путь.

Вначале быстрым шагом перешел улицу с чемоданом в руках Мишка, а когда он скрылся за амбулаторным забором, в том же направлении поспешил с мешком дедушка Андрей. Вокруг было пустынно тихо, что успокаивающе действовало на старика. Он старался не думать о подстерегающей опасности и тем не менее потихоньку вздрагивал, будто делал что-то противозаконное и рисковал каждую минуту быть разоблаченным.

В нескольких шагах от амбулаторного забора начинался крутой яр, у подножия которого струилась быстрая речка Лобва, а вдоль ее берега змеилась тропинка. По ней зашагали в сторону наплавного моста дед Андрей с внуком. Они не сделали ничего плохого, и все же тряслись как зайцы перед пастью лютого хищника. На узкой заливной полоске земли, по которой Мишка с дедом шли, были небрежно разбросаны крошечные квадратики заливных овощных огородов. Почва здесь глинистая, вязкая, она почти никогда не просыхала после часто выпадавших в то лето дождей.

Не доходя до моста, перекинутого через речку напротив комендатуры на высоком бугре, дед с внуком приостановились, чтобы перевести дыхание перед главным броском к цели. Бериевских душегубов можно было встретить, и там, где никогда не ступала нога голодного хищника.

 

Было облачно и прохладно. Над рекой бродил пронзительный ветер-северяк. Купающихся возле моста не было ни души, и это располагало к решительным действиям. Дедушка шел впереди, Мишка - за ним. Он опасался, кабы из-за сильного волнения батянька не потерял самообладания и не свалился с шаткого настила в быстрые струи реки. Он был подтянут как струна и готов был в любую опасную минуту броситься старику на помощь. Он даже забыл о возможных происках тайных агентов-душегубов.

К счастью, все обошлось благополучно. После минутной передышки дед с внуком осторожно потянулись в сторону железнодорожного моста. До прихода поезда на Свердловск оставалось достаточно времени, и они часто останавливались, чтобы внимательно осмотреться и обдумать каждый новый шаг навстречу затаившейся опасности. По сути дела оба уже почти не шли, а ползком продирались сквозь густые болотные заросли.

В одном месте, когда оставалось не более пятисот шагов до моста через Лобву, они вдруг услышали впереди себя приглушенные голоса. Говорили двое мужчин, отчетливо донеслось, как один из них сказал:

- Не надо только ушами хлопать, остальное само собой приложится.

Эти слова Мишку с дедом Андреем словно плетью по голой спине резанули. Оба машинально бросились в чащу леса, спотыкаясь и падая в мелкой поросли и частом сплетении корней под ногами. Вскоре на их пути встала большая рытвина, поросшая высокой болотной травой. Опасаясь погони, шарахнулись в заросли и в ту же минуту очутились в вязкой трясине, едва вытаскивая из нее ноги. Так и сидели они на тухлой жиже, пока неведомые путники не удалились в сторону речки Лямпа.

- Слава тебе, Господи, пронесло, злодеев! - взмолился дедушка Андрей, вылезая из болотной топи. - Как свиньи вывозились, пропади оно пропадом! Идем к речке, ополоснемся немного, а то от нас все шарахаться станут. Чего доброго, могут и в милицию на поверку потянуть.

Им пришлось не только ботинки от грязи очистить, но и носки с брюками застирать. Тут же развели костер, и все постиранное развесили на жердочках у огня. Приспособили у костра и чайник с водой. Про себя подумали: пусть проходящие на том берегу речки люди считают, что это бестолковые забулдыги-рыбаки пустым делом забавляются, потому что в плохую погоду рыба не клюет. Это даже глупым детям понятно.

За час все шмотки деда с внуком просохли. Несчастные беглецы попили чаю с ржаными сухарями и двинулись на преодоление последней преграды - моста через лобвинскую стремительную речку. Неподалеку от здания вокзала лежала на боку какая-то большая круглая емкость. В ней и решили дождаться прихода поезда. На перроне и железнодорожном вокзале могли в любой момент ищейки тайного сыска появиться. И дедушка Андрей снова бы оказался в их лапах и вторично на Колыму загремел. Набравшись

 

смелости он все-таки заставил себя пойти в кассу покупать билет. Молоденькая кассирша вежливо оформила старику проездной билет и, подавая его в окошечко, доброжелательно сказала:

- Поезд, дедуля, ровно через четверть часа прибудет. Постарайтесь никуда не отлучаться, иначе можете посадку проворонить. Какое вам будет удовольствие целые сутки до другого рейса торчать здесь?!

У старика даже на душе потеплело от такой участливости к нему.

"Какое жестокое время, - подумал старый Андрей и вдруг находятся люди, которые не оскудели святым даром высокой человечности. Значит, разбойная идеология "товарищей" не в состоянии убить до конца превосходства первородной небесной благости над сатанинской гадостью."

Ободренный благим поворотом дела, Андрей смелее поспешил к внуку.

- Взял, Мишенька, взял. Все в порядке, - повеселевшим голосом проговорил воспрянувший духом старик, показывая внуку продолговатые листочки бумаги. - Третий вагон. Слава тебе, Господи! Не все подвластно силе мглы.

Мишка сидел на корточках, прислонившись спиной к чану. Он приподнялся во весь рост и пошел навстречу батяньке. Ему тоже стало веселее при виде воспрянувшего духом вечно убитого горем праведника, жизнь которого с каждым днем стремительно шла под уклон в тисках тирании безбожников. В двух шагах от своего любимца внук почтительно остановился, терзаемый властно наседавшими мрачными мыслями, сказал:

- Плохо мне без тебя будет, дедушка. Кому свою боль поведаю? Кто на мои душевные страдании отзовется? Мать? Отец? Нет, они далеки от этого. Кругом дикая пустота и скучища, как на кладбище. Если бы не школа, сегодня с тобой уехал, да жаль, что нельзя: год учебы пропадет.

- Ничего, потерпи немного, родной, - сказал дедушка. - Год - не десять лет по пятьдесят восьмой статье. Незаметно пролетит. Зачем расстраиваться? В жизни всякое бывает. Должно же когда-нибудь над Родиной солнышко всенародного счастья воссиять, рассеять хмарь долгой ночи...

Ударил станционный колокол. Из-за видневшегося вдали леса выполз обволакиваясь клубами дыма черный, как навозный жук, паровоз. В груди у Мишки предательски екнуло, будто его опустили в бочку с ледяной водой, а в ушах печально зазвенело умирающими подголосками:

- Дзинь, дзинь, дзинь.

- Не унывай, дружок, - на ходу сказал дедушка Андрей, когда они заторопились на посадку. - У нас не все еще потеряно. Зачем зря печалиться?

Казалось, они никогда ранее не испытывали такой взаимной привязанности друг к другу, поэтому обоим и было так мучительно нынешнее расставание. Поезд остановился почти рядом с ними, и Мишке с дедом оставалось лишь сделать несколько шагов к своему вагону. Кондуктор про-

 

верила билет и разрешила заходить в вагон. Дедушка застрял на ступеньках тамбура, не в силах совладать с плохо гнущимися ногами. Ему помогли взобраться в тамбур пассажиры, а Мишка подал мешок с чемоданом. Потом шмыгнул сам в тамбур, чтобы попрощаться с дедушкой, взглянуть на него, может быть, в последний раз. "Если за каждым вольным человеком смерть каждодневно ходит по пятам голодным волком, - подумал Мишка, то за "врагом народа" она рыскает еще хлеще". Он всячески пытался отогнать от себя эту злую мысль, а она назойливо лезла ему в голову, загораживая ему собой все остальное вокруг.

Кондуктор торопит Мишку, говорит, что поезд вот-вот тронется в путь, и надо скорее заканчивать разговор. У Мишки все смешалось в голове. Ему хочется многое сказать, но он не может со скоропалительной поспешностью выделить главное, на чем надо остановить внимание. Дедушка понимает душевное состояние внука, говорит ему ободряющие слова, старается отвлечь от горестных раздумий, кладет руку на плечо.

- Помни вот что, - сказал дедушка Андрей, - хоть ты и не в тюрьме, но вокруг тебя рыскает много тюремных крыс. Остерегайся их: укусы этих мерзких гадов бывают очень опасны. Часто люди от них умирают.

Лязгнули буфера, вагон качнуло, и он, набирая скорость, медленно поплыл мимо деревянного здания вокзала. Мишка ткнулся головой дедушке в бороду, приглушенно сказал "Прости" или "Прощай" и начал поспешно выходить из тамбура на платформу. Он едва коснулся настила перрона, как в ту же минуту задел ногой за оторванную доску и полетел со всего маху кувырком по наползавшему на него перрону.

Но он не сломил ни рук, ни ног и даже сильно физиономии не расквасил, а лишь слегка подпортил ее. Был доволен, что остался жив его любимый дедушка, ускользнув от лап вероломных сыщиков. Это за счастье принимают по нынешнему разбойному времени, если кто-то в тюрьму или концентрационный лагерь не угодил, подумал Мишка. Сыт ты или как бродячая собака голоден никто и во внимание не принимает.

Мишка встал с платформы и пошел по перрону сам не зная куда и зачем. Шел он назад к железнодорожному мосту, который они незадолго до этого с дедушкой крадучись переходили, чтобы на поезд попасть. Теперь дедушку поезд увозил к родным волжским берегам, милому сердцу степному приволью. Все это было так близко недавно и как далеко стало теперь.

Навстречу ему шла женщина-железнодорожница с рабочей сумкой, из которой торчали сигнальные флажки. Мишка, казалось, не замечал идущей навстречу ему путницы и шел прямо на нее, будто бы перед ним никого и не было. В другой раз он бы заранее свернул в сторону, уважительно разминулся с проходящей и продолжил свой путь дальше. А тут на него будто наваждение нашло: он действовал как по чужой команде. Впереди себя

 

кровавые круги видит. Не успеет один обойти, как на пути другой встает. И снова обходит. У него даже в голове заломило. Хоть реви. Поравнявшись с Мишкой, железнодорожница сказала ему:

- Ты чего это, парень, как заяц виляешь туда-сюда? Или соображалка испортилась? Эдак можно и на поезд налететь ненароком.

- Я ничего плохого не делаю, - ответил железнодорожнице Мишка. - Я кровавые круги обхожу, которые на пути попадаются. Их, видишь, какая пропасть набирается. Мне домой надо. Я дедушку на родину провожал. Он с тем поездом уехал, который только что за мостом скрылся.

- Домой, говоришь, направился. А где он твой дом-то? Не за речкой же? - Нет, мой дом в спецпоселке, - пояснил Мишка. - Рядом с амбулаторией.

- Зачем же ты тогда к мосту прешь? - возмутилась женщина. - Тебе надо на станцию двигать, а оттуда мимо милиции и магазина в поселок пойдешь. Ты, по-видимому, ополоумел от расстройства. Вот и подался на ночь глядя к черту на кулички. Эх, ты и растяпа, парень!

- Все может быть, - согласился Мишка. - Спасибо вам, что подсказали, а то бы я и в самом деле не туда ушел. На меня затмение какое-то накатило. Вот я и начал куролесить туда-сюда, сам не зная куда.

Мишка зашагал в обратном направлении, все еще находясь под впечатлением прощания с дедушкой. Он шел как неприкаянный, а разгоряченные мысли подобно вспугнутой стае птиц все еще продолжали биться в неуемном смятении, угнетая душу и не давая парнишке успокоения.

Мишке до боли в сердце стало жалко батяньку. Такой удивительно великодушный человек, по скромности с которым нельзя даже каждую девку сравнивать, а его ни за что ни про что взяли "товарищи" как бандита и за тюремную решетку упятили. Великому палачу страны Сталину и его соратникам по разбою надо было пятилетний план выполнять, строить фабрики и заводы, прокладывать новые железнодорожные магистрали, возводить грандиозные гиганты индустрии. Но зачем же без разбору честным людям навешивать ярлыки государственных преступников и гнать их на каторжный труд?! Разумнее было бы привлекать на такие цели бандитов, убийц, жуликов и других преступников, От них один вред.

Мишке не верилось, что убийцы родились от обыкновенных женщин. Это хищное племя скорее пошло от самок диких зверей. Иначе как бы они стали издеваться над детьми, женщинами и стариками? Их пристрастие к душегубству также объяснимо, как тяга свиньи поваляться в грязи.

Так рассуждал Мишка, огибая последние неказистые домишки головного Лобвинского поселка. Перед ним открылся голый, бугристый простор. Справа торопливо несла свои холодные воды река Лобва. В конце пойменного участка, на косогоре, начинался спецпоселок, так и не ставший юному лишенцу Ларионову ни капельки притягательным.

Как бы долго не сидел человек в тюрьме или отбывал наказание в концлагере за крупное уголовное преступление, он никогда потом не станет вспоминать с чувством уважения о месте отбывания своего наказания. А тому, кто отбывал тюрьму и ссылку по разнарядке ОПТУ, было во сто крат горше.