"НАШЕГО ТОВАРИЩА НА КАТОРГУ ВЕЗУТ..."

 

 

Едва ли не самыми страшными за те долгие годы, что я был отдан "в полное распоряжение" советских карательных органов, кажутся мне сегодня месяцы этапов, пересылок, мучительных дорог на Колыму.

Вспомнил я свои "одиссеи" — и задумался: а как это было при царе? Ведь тоже были каторжные тюрьмы, Сибирь и Байкал, Шилка и Нерчинск? Доставляли туда политических преступников, пожалуй, чуть ля не со времен Петра Первого, а как?

Довольно подробные сведения об этом я нашел в уже упоминавшейся работе С. В. Максимова "Сибирь и каторга", изданной в С.-Петербурге.

С. Максимов подробно рассказывает о судьбах "несчастных" - так он называет тех, кому досталась горькая участь пойти на каторгу. Интересны названия каждого из томов его труда: том первый - "Несчастные", т. е. все, кто пошел на каторгу; том второй - "Виноватые и обвиненные". (Мне это название крепко запало в душу: в советском судопроизводстве такого не бывает. Если уж обвиненный - то обязательно виноватый. Видно, при царе бывало и иначе.) И, наконец, том третий - "Политические и государственные преступники". Меня, естественно, больше всего интересовал этот том.

Для той темы, которой я хочу коснуться в этой главе, я разрешу себе, без комментариев, привести отрывок из этой книги. В одной из глав он рассказывает о судьбе декабристов, сосланных в далекую Сибирь в 1826 году, при Николае Первом.

 

"Сострадание к участи обреченных в ссылку, исходящее из непосредственных чувств богатого русского сердца, то же беззаветное участие всех случайных свидетелей встретило и провожало до крайних пределов изгнания и этих ссыльных 1826 года...

... На этот раз сострадание и участие... выразилось с наибольшей полнотой, в наиболее широких размерах. Если обыкновенным "несчастным" успевают пособлять только встречные, и милостивцы являются в виде крестьян, мещан и купцов, то на этот раз те же чувства готовно высказывались и со стороны высших сословий, людей большего образования.

Петр Николаевич Мысловский — протоиерей Казанского собора, избранный в духовные отцы заключенным для содействия следственной комиссии, на деле стал их беззаветным другом, умевшим среди опасности и риска быть посредником между заключенными и их родными. ... Коменданты объявляли приговор о ссылке со слезами на глазах, обращались учтиво, так что некоторым из них приходилось выслушивать самую искреннюю и сердечную благодарность..."

Далее Максимов рассказывает, что даже адъютанты военного министра Татищева, обязанные следить, чтобы у заключенных не было своих денег, давали им деньги из своего кармана, и деньги, доверенные им родственниками. Они усиленно предлагали свои услуги и принимали любые поручения. Один офицер, выводивший их на прогулку еще в крепости, даже предлагал достать иностранное судно для побега.

"Фельдъегери, садясь на переднюю тройку (с четырьмя тройками позади, на которых сидели ссыльные, по одному в экипаже, с одним жандармом на каждого) гнали во всю прыть только по Петербургу, за заставой ехали обычной рысью, на станциях намеренно медлили в тех случаях, когда для свидания встречались с путешественниками их жены и родные".

Заметьте, Максимов не называет ссыльных ни арестантами, ни врагами. Для него они — "путешественники".

 

"Когда приходилось останавливаться для ночлега, - рассказывает далее Максимов, - те же жандармы служили поварами ссыльным — если не удавалось заехать по пути к помещикам, которые принимали горячо и оказывали всяческое гостеприимство".

"Жандармы, по своей воле, прислуживали с готовностью и радением, оправдываясь тем, что приказано-де обходиться вежливо и беречь здоровье. Смотрители на общих станциях старались угодить, чем могли, накормить и напоить всем, что имели".

Но, быть может, царские власти, хоть и расправились с декабристами, были 150 лет назад все же гуманнее и добрее, чем, скажем, 100 лет назад или даже 75?

Об этом великолепный материал есть в той же "Истории царской тюрьмы" М. Гернета, том третий, глава "Политические пересылки и тюрьмы". Вот что мы узнаем из этой главы.

В 1878 году, в небольшом уездном городке Тверской губернии Вышнем Волочке и уездном городе Орловской губернии Мценске в срочном порядке были открыты пересыльные тюрьмы - только для приема политических преступников. Гернет даже подчеркивает, что с одной стороны в это время увеличилось количество политических ссыльных, а с другой "царские чиновники боялись общения неблагонадежных политически с другими заключенными".

Советская власть оказалась тут куда решительнее. Она сразу поверила в своих "родных" уголовников - политических и уголовников смешивали в одну кучу - знала, что уголовники устроят политическим не жизнь, а сущий ад. Зачем, в самом деле, советской тюремной администрации лишние труды? Самая грязная работа по обиранию и избиению политических заключенных будет сделана уголовниками. Между прочим, чекисты-кагебисты-знкаведешники хорошо знали свой "человеческий материал" и в этом случае не просчитались. Чем отвратительнее был уголовник - тем лучше он служил целям лагерной администрации.

Но вернемся к Гернету. Он подчеркивает, что вновь от-

 

крытые в 80-е годы политические пересыльные тюрьмы были "созданием третьего отделения и потому явились отражением картины произвола, наиболее характерного для этого учреждения". По его словам, Вышневолоцкая и Мценская тюрьмы не имели предшественниц и "явились учреждениями совершенно нового типа".

Далее Гернет подробно и добросовестно описывает эти тюрьмы, а заодно и Бутырскую в Москве, часть которой тоже превратили в пересыльную.

Указав, что в первые годы существования этих тюрем тут "плохо осуществлялся прокурорский надзор и было запрещено пить чай, даже за собственный счет", он и не думает скрывать, что вскоре, после очередной жалобы, в пересельные тюрьмы были назначены новые люди, арестантский паек увеличен и "введены некоторые послабления".

В числе заключенных Вышневолоцкой тюрьмы был некоторое время писатель В. Г. Короленко, известные литераторы Анненский, Марк Волохов, издатель Павленков и другие. С. II. Шевцов, автор воспоминаний о В. Г. Короленко, рассказывает, что "в этой тюрьме писатель написал рассказ "Чудная", который был прочитан в общей камере, в присутствии всех заключенных. Жизнь заключенных проходила тут в обшей камере, среди сутолоки и шума, заключенные развлекали себя подвижными играми, литературными собраниями".

Ну, чем не идиллия? Можно ли представить себе что-либо подобное в современной советской тюрьме?

В 1880 году в этой, специально созданной для политических преступников, в пересыльной тюрьме находилось 17 человек — и это в разгар народовольческого движения! Впрочем, и рассчитана тюрьма была всего на 90 человек. Чтобы в советское время вообще построили тюрьму на 90-100 человек? Стоило ли огород городить? НКВД сразу рассчитал бы, что для такого количества даже охранников держать не стоит — сразу списать и расход, и все тут.

Описание Мценской тюрьмы дал один из заключенных — Н. А. Вшашевский, назвавший ее "мценской гостиницей".

 

Гернет с его слов пишет: "Условия пребывания здесь заключенных были легче и мягче обычных тюремных условий. Каторжане носили собственное платье, имели в течение всего дня свидание с родными" и т. д.

Чтобы у читателя было полное представление о загрузке тюрем во время оживления — скорее, разгара — народовольческого движения и индивидуального террора, прибегнем к статистике.

Как правило, больше всего узников было перед началом навигации, так как для пересылки в Сибирь пользовались водным путем. Из обеих названных тюрем в навигацию 1879 года было отправлено всего 6 партий, численностью от 8 до 22 человек каждая. К началу навигации 1880 года в Вышневолоцкой тюрьме было 42 человека, из которых отправлено в Сибирь 34. Ко времени открытия навигации 1881 г. в Мценской тюрьме было 40 человек. Летом 1881 года в Мценской тюрьме оставался всего... 1 заключенный.

В 1880 году были доставлены в Мценскую тюрьму две женщины - Евгения Фигнер (родная сестра Веры Фигнер) и Грязнова, приговоренные к ссылке на поселение. Однако тюремное управление очень скоро перевело обеих женщин в московскую Бутырскую тюрьму, указав, что Мценская тюрьма "не приспособлена для содержания женщин".

В наши времена советские тюремные власти о таких тонкостях не больно-то задумываются.

Не следует полагать, что в эти годы на Руси вообще было мало политических заключенных. Наоборот, по понятиям тех времен число их было очень велико. Гернет пишет, что, например, в 1879 году в одной только Красноярской пересылке их скопилось — подумать только — целых 300 человек. Видно, автор такого серьезного труда и впрямь считал, что 300 человек на пересылке — это много!

Пересыльная тюрьма в Бутырках была размещена в четырех башнях — Пугачевской, Полицейской, Северной и Часовой. Всего в них содержалось в 1882 году, как следует из донесения московского губернатора в Главное тюремное управление, 55 человек, среди них 9 женщин — в Пугачев-

 

ской башне. Башни Бутырской тюрьмы оставались местом заключения политических преступников до момента их отправки в место ссылки.

Гернет сожалеет, что не располагает подробными сведениями о быте "преступников" в ожидании пересылки, однако, ссылаясь на сообщения инспектора "по начальству", рассказывает о таких вольностях узников, как покупка ими вскладчину самовара и распивание чая, а также общение между собой. Однако известно, что были вольности и другие: контакт с товарищами на свободе и получение от них литературы... в том числе трудов Маркса на русском и немецком языках.

Если бы такое исследование было напечатано при царском режиме, вполне можно было бы предположить, что исследователь — ярый монархист и целью своей ставит обязательно приукрасить содержание в тюрьмах "политических". Однако напомним, что Гернет приступил к своей работе только после революции. Тем более книги его надлежит принять как вполне заслуживающие доверия.

Писатель Н. Г. Чернышевский был приговорен по делу петрашевцев за составление воззвания "Барским крестьянам" к 14 годам каторги (этот срок сразу после процесса был сокращен до 7) и обряду гражданской казни.

После гражданской казни писатель, о котором Ленин сказал, что он своими статьями "воспитывает настоящих революционеров", на другой же день был отправлен в ссылку в Сибирь. Вот что рассказывает об этапировании Чернышевского М. Н. Гернет:

"Близкие ему люди хлопотали о разрешении отправить его в дальний путь в собственном экипаже и, получив соответствующее обещание, запаслись тарантасом, доставив его в крепость. Но генерал, который должен был выдать разрешение, вовремя не приехал. Его прождали час и отправили Чернышевского с жандармами в обыкновенной почтовой карете... Родственница Чернышевского Пыпина в своем письме отцу в Саратов с сообщением о таком увозе Чернышевского из Петербурга выразила лишь маленькую частицу

 

широко разлившегося среди передовой части петербургского общества негодования, когда она назвала свершившийся обман ненужной подлостью. Она добавляла к этому и гневные слова о чувстве омерзения к обманщикам в генеральских мундирах... Однако за 300 верст от Петербурга Чернышевскому удалось купить себе экипаж".

"... Из архивного дела видно, как заботливо снарядили его в дорогу его родные и друзья. Впрочем, администрация вмешалась и тут, указав, что большая часть вещей должна быть отправлена в Тобольск для выдачи их там осужденному... В деле есть перечень вещей, оставленных для пользования в пути. Они состояли главным образом в носильном белье, а также постельном. Кроме того, Чернышевскому разрешили захватить с собой некоторые предметы туалета (мыло, одеколон, гребенка), письменные принадлежности. Были отправлены с Чернышевским и книги, среди них сочинения Лермонтова, Кольцова, Теккерея и др. Обильно он был снабжен и бумагой для литературной работы".

Ну, как не выразить изумления! Писатель, который "воспитывает революционеров", едет в Сибирь куда как удобнее, чем сегодня советский человек в отпуск. И как не вспомнить наши, советские пересылки и этапы, великолепно описанные в книге Льва Копелева "Хранить вечно"!

Хочу привести еще одно имя из прошлого, достаточно хорошо всем известное — анархиста Михаила Бакунина.

Бакунин был приговорен к смертной казни ДВУМЯ судами, кроме российского — судами еще двух иностранных государств. Но приговор должен был приводиться в исполнение в России. Тройная смертная казнь была очень скоро заменена Бакунину сначала пожизненным заключением в Петропавловской крепости, а затем ссылкой в Сибирь на поселение — не на каторгу!

Нелегко дались Бакунину годы пребывания в Петропавловской крепости (после немецких тюрем, где он тоже успел посидеть). Не станем останавливаться на том, как "содержали" Бакунина в крепости — достаточно того, что "ему были переданы присланные родными халат на беличьем

 

меху, сапоги и панталоны, а также книги и журналы". А ссылку на поселение царские каратели организовали так, что он тут же понял: беги, мол. Что он и сделал вскоре.

Пожалуй, довольно примеров. Выбирал я людей видных, известных революционеров, которые так или иначе вошли в историю революционного движения и явно были опасны для царского режима, следовательно, и меры, принимавшиеся к ним, должны были быть особенно строгими.

Об этапах и пересылках при советской власти расскажу очень скупо — без ссылок на других, без литературных аналогий — лишь на основании собственного опыта. Человек я был рядовой, "винтик" в гигантской машине советского судопроизводства. Я был, как все, и по моим этапам и пересылкам можно легко представить себе, что переживали остальные.

В 1926 году, при первом моем аресте, когда я, как уже было говорено, нелегально переправился через границу в СССР, чтобы "строить социализм", и был тут же арестован, мне довелось пережить мой первый этап — из себежского исправительно-трудового дома в Москву.

Моими невольными попутчиками были большей частью в чем-то провинившиеся крестьяне, мелкие воришки или уголовники более крупного масштаба. Везли нас пассажирскими вагонами, почти у всех были взятые еще из дома или переданные продукты или личные вещи.

С Рижского вокзала нас пешком прогнали через всю Москву на пересылку Таганской тюрьмы. Там, после длительной и унизительной процедуры обыска, загнали в камеру, размером не более 25 метров, где уже и без того было полно. Только мы втиснулись — команда "оправляться, без вещей". Заняло это довольно много времени, а когда нас все же пригнали обратно, мы застали уголовников — "воров в законе" за оживленной карточной игрой — на наши вещи... По счастью, уголовников в нашей группе было не так уж много, а крестьянские парни не растерялись, избили ворюг и отняли то, что еще уцелело — ясно было, что лучшим успела попользоваться охрана. Мне тогда было всего 16 лет,

 

и я, естественно, был в основном наблюдателем.

Напомню, что во время моего первого ареста еще не было возникшей позже системы "смешивать" уголовников и политических. Тогда еще все же старались, правда, не очень успешно, держать их порознь. Видно, теория о "социально близких" была разработана значительно позже.

Во время второго ареста в 1947 году я был доставлен из Риги, где меня арестовали, в Вильнюс, в Лукишскую тюрьму. Именно отсюда этапировали на дальний Север, в Сибирь и на Колыму, политических заключенных, большинство которых в Лукишках составляли, так называемые, "лесные братья" — участники литовского национально-освободительного движения, ушедшие к концу войны в леса и оттуда ведшие неравную борьбу с советскими отрядами "смерша", уничтожавшими "лесных братьев" как бандитов и шпионов, засланных "международным империализмом".

В камере, куда я попал, было нас 15 человек, и мы продолжительное время пробыли вместе. Естественно, в какой-то мере сдружились.

Когда пришло время этапа, нас на "воронке" доставили на вокзал и погрузили в арестантский вагон — простой жесткий, с двойными нарами и зарешеченными окнами. Всех нас втиснули в одно отделение, рассчитанное на четырех. От коридора нас отделяла металлическая решетка.

В Москве перегрузили в такой же вагон на другом вокзале, но уже до этого набитый до отказа уголовниками. Нас добавили в отделение, где было семеро — стало 22 человека. Пришлось конвойным "утрамбовывать" нас, как булыжники в мостовой. Но на первое время это нас спасло: невозможно было буквально рукой шевельнуть, и уголовники не могли сразу же обобрать нас. Больше всего мы поначалу страдали от жары: лето выдалось жаркое, а воды нам почти не давали. Сухой паек мы получали на день — ложка сахара, ржавая селедка и 800 г хлеба.

Так добрались мы до Свердловска. Там, под дулами автоматов, под окрики "давай, давай!" и собачий лай нас снова затолкали в "воронки" и отвезли во двор тюрьмы УИТЛКа

 

(Управление исправительно-трудовых лагерей и колоний). Здесь объявили, что останемся мы во дворе, так как тюрьма переполнена, камеры забиты до отказа... Вот пишу сейчас — и вспоминаю статистические данные, приведенные Гернетом: 90 человек на тюрьму... Да, разница.

Во дворе мы были не первыми: несколько сотен заключенных, видно, не первую ночь маялись на голом булыжнике.

Любопытная деталь: вскоре после нас во двор доставили еще один этап — небольшую группу людей. Все они имели вид сытый и одеты были добротно, но все совершенно одинаково, вплоть до пальто, которые у них были с собой — черные, с барашковыми воротниками, как сегодня помню...

Оказалось, что это — бывшие заключенные ленинградской "шарашки" — по-блатному, научно-исследовательского института, в котором работали заключенные, специалисты в различных областях (подобные описывают Солженицын и Копелев). После срока, а главное, завершения темы в одном из таких институтов, их отправляли на Север, на вечное поселение. Они рассказали, что жили, хоть и за решеткой, но в сравнительно приличных условиях: сытно накормленные, одетые, даже свидания с женами получали. Но вот срок кончился, кончились и блага. Эта группа отправлялась этапом в Красноярский край... Утром мы их не узнали: они были раздеты догола и облачены в грязное тряпье уголовников. Их раздели и обобрали ночью. Между прочим, мы слышали крики и возню, я даже предложил нашей группе вмешаться, помочь, но мои сокамерники-литовцы отказались наотрез: мол, русские с русскими дерутся — это не наше дело. Их можно было понять. Не было у них основания ни тогда, ни позже питать к русским симпатию. Но ведь вокруг и русские были? К сожалению, уже тут действовало тюремное правило, с которым мне пришлось позже познакомиться: в чужую драку не суйся.

Пять суток провели мы во дворе тюрьмы - и каждую ночь раздевали новичков, поступавших за день.

На шестые сутки доставили нас — все тем же способом — на вокзал. Понукаемые криками и ударами прикладов, мы

 

были распределены по товарным вагонам — человек по 70-75 на вагон. Такой вагон — "краснуха" — рассчитан на 12 голов скота, но это ничего не значит, ведь люди — не животные, для них ГУЛАГом нормы не предусмотрены...

Душно было неимоверно, воды снова не хватало. Вначале давали по литру на человека, а потом иной раз и вовсе не давали. Так мы ехали 23 дня — добирались до Совгавани. Оттуда 5 км пешего перехода до пересылочной тюрьмы в Бухте Ванино.

Бухта Ванино была последней пересылкой перед отправкой на Колыму. Уже тут, по дороге, все мы знали, что колымские лагеря — самые страшные из всех, что недаром их называют не иначе, как "лагеря смерти" — видно, название пришло из фашистских концлагерей, хотя газовых камер на Колыме и не было.

В Бухте Ванино к отправке уже были собраны самые "отпетые" уголовники, так называемые, "отказники", с которыми не смогли справиться в других каторжных тюрьмах и пересылках. Меньше трех судимостей не было ни у одного. Были и такие, у кого на счету числились десятки убийств. Особенно запомнился некий Виктор Сало — он оставил за собой 49 трупов.

Ждали отправки в палатках. Пища — баланда из неочищенного овса и мороженого акульего мяса. Воры орудовали во всю, хотя красть практически уже было нечего. Отбирали пайку, суп — что могли, особенно у "политических", которых присоединили к этому страшному составу не иначе, как в целях "перевоспитания". Охрана в зоне не появлялась — нас просто бросили на произвол судьбы, вернее — уголовников, отдали на их суд и расправу.

Пока формировали этап, прибывали все новые и новые группы — теперь все больше "политические". Наконец, собралось около 17000 человек. Уголовники оказались в меньшинстве — всего около 20%, и все же они оставались хозяевами положения. Они, при попустительстве охраны, захватили все "командные" посты — старост, раздатчиков, резчиков, кухню, продовольственные склады. Мы были бес-

 

помощны перед их жестокостью и насилием, не умели организоваться для отпора, тем более, что все время ощущали: охрана молча и не без одобрения смотрит на расправы и издевательства, чинимые над нами.

Под этап был отведен пароход "Ногин", на котором буквально спрессовали несколько тысяч человек. В этом страшном рейсе погибли десятки людей, их затоптали, задавили...

Долгие дни добирались мы до бухты Ногаево, оттуда пешком — в Магадан. Нам еще повезло: ранняя колымская осень была к нам снисходительна, мороз еще не начал расправляться с несчастными, раздетыми и разутыми заключенными.

На Магадане - в пересылке - снова обыск, "баня" — без горячей воды, унизительная процедура стрижки (одной машинкой и голову, и в паху) — без малейшего соблюдения санитарии, а ведь уже тут людей с кожными и венерическими болезнями было предостаточно.

Вошли в баню с одного конца — вышли в другие двери и получили старые, заношенные и застиранные хлопчатобумажные брюки и рубашки, шапки и чуни — обувь, сделанную из автопокрышек. Все, что было поприличнее из наших вещей забрали себе конвой и воры.

И еще раз нам повезло: мы прибыли первыми, и нас переправили на новую пересылку — бывший лагерь для военнопленных, который сами для себя строили японцы, и строили отлично. В углу зоны мы нашли свалку мусора, оставленного японцами, а там — немало добра, которое показалось нам сказочным богатством при нашей нищете. Раскопали мы вполне пригодные, хоть и ношеные, но еще крепкие башмаки, фуфайки, одеяла и еще кое-какое барахло, нам представлявшееся даром небес. Особенно ценилась обувь, а тут кое-кто нашел даже старые башмаки на меху. Мы-то ведь были в чунях...

В бараках были установлены двухэтажные лежаки — каждый на двух военнопленных японцев. Для нас, советских заключенных, соблюдался принцип коллектива; чем больше—

 

тем лучше, поэтому на каждый лежак заталкивали по 4 человека, остальных — на пол. Судя по тому, что мы обнаружили на свалке, японцам выдавали не только одеяла и подушки, но даже простыни — остатки их мы нашли и — что могли — использовали. Нам же ни подушек, ни постельного белья не полагалось.

Чудом каким-то удалось мне пристроиться тогда в конторе лагеря — разбирать картотеку. За две недели работы я успел узнать, что число заключенных в это время колебалось от 10 до 12 тысяч человек — и это в лагере, который был рассчитан на 2 000 — не больше.

Комендантом был назначен тоже заключенный, но не из блатных, а бывший офицер-майор. Так мы его и величали "майор". Он назначил всю обслугу тоже не из уголовников. Сильный был человек и сумел так приструнить блатных, что нам удавалось попользоваться теми крохами питания, которые мы получали. Даже хлеб, что нам выдавали, мы получали полностью: ворам не удавалось прикарманивать его.

Но это сравнительно благополучное существование длилось всего две недели: из "японских" бараков ежедневно увозили партиями примерно в 1 000 человек тех, кому дорога была в глубинку Колымы — до Якутии.

Пришла и моя очередь. Возили нас на полуторках — из расчета "живого веса", а не количества человек на машину. Полуторка по весу могла "тянуть" 40 человек — вот их и грузили, — как слоеный пирог. Просто сажали на дно грузовика — одного на колени другому. "Пирог" иногда получался трехслойным, а проехать надо было 700 километров. Ноги у нас не просто затекали — казалось, сидящие сверху просто расплющат их, особенно на выбоинах и рытвинах дороги. Но конвоиров это не беспокоило: на все просьбы остановиться, дать размяться, в ответ несся только мат — но какой мат!

Вообще о лагерном мате можно написать отдельную книгу, но для этого надо быть лингвистом и знать науку сравнительного языкознания. Я ни разу не останавливаюсь в книге на этой теме — не знаю, с какого конца подойти,

 

а жаль, потому что тема эта обширна, и "язык лагерного мата" в какой-то мере явление социальное. Мало того, человек, пробывший в лагере долгие годы, мог начисто забыть русский или любой другой нормальный язык и все изложить при помощи мата с добавлением "фени" - языка блатных, который очень быстро усваивают самые интеллигентные люди в советских "воспитательных" лагерях. Но ведь и царские политкаторжане изучали на каторге и в ссылке иностранные языки — чем же мы хуже?

... И вот бежит такая полуторка по ухабистой дороге в тайгу, в глубинку, увозит несчастных обладателей 58 статьи, иной раз даже не знающих, за что им такая кара, — бежит, почти без остановок. Передышка - только на промежуточных пересылках. Можно сойти, размять ноги, оправиться — и снова в путь. На промежуточных пересылках не кормили, даже вода не всегда была: перед отъездом из Магадана нам был выдан сухой паек в виде хлеба, сахара и селедки — как в "краснухах". Все это съедали, разумеется, в первые же дни, и голод был невыносим.

Еще один момент, в "советской пересылке" немаловажный: все месяцы тяжких и дальних странствий из тюрьмы на каторгу заключенные лишены всякой медицинской помощи. О квалифицированной вообще говорить не приходится, но даже самой минимальной не было. Ни один врач — ни тюремный, ни из вольнонаемных — этап не сопровождал. В лучшем случае на пересыльных пунктах бывал "лепила" — так называемый фельдшер, подчас без всякого медицинского образования, а просто — из "пристроившихся" блатных. Да и приходил он в самом крайнем случае. Любые болезни, обморожения (если этап был зимним), тяжелые простуды и воспаления легких (на простые простуды внимания, конечно, не обращали), не дай Бог, — необходимость срочного хирургического вмешательства, или тяжелый сердечный приступ — все это без врача. Заключенного частенько не довозили до места назначения, и оставался лишь безымянный могильный холмик на обочинах дальних сибирских дорог...

 

Врач появлялся в зонах один раз в три месяца, а "лепила" давал самые примитивные лекарства только за взятку. Понятно, что, кроме лагерных тягот, климата и изнурительного труда, это тоже было одной из причин высокой смертности — не только от непосильного труда на местах, но даже и по дороге.

И хоть не слышали мы на пути кандального звона, о котором так печально и романтично поется в старинных русских песнях каторжан, но страшная была эта дорога. Для более выносливых — дорога к жизни на каторге, для слабых была она короче — к вечному покою.

Не знал я тогда и, к счастью, не задумывался, как этапировали политических заключенных в царские времена. И хорошо, что не знал. Может, это помогло мне и миллионам таких, как я — именно миллионам — пережить и одолеть эти 13 000 километров пути от Москвы до лагеря.

А что, если бы советских заключенных — осужденных только по 58 статье — заковывали в кандалы? Подумать, какой бы понадобился лишний расход металла! Это при нынешнем-то дефиците.