- 125 -

РАЗНЫЕ ЛЮДИ, РАЗНЫЕ ВСТРЕЧИ - ОДНА СУДЬБА...

 

 

За долгие годы моих лагерных мытарств, сидений в тюрьмах, пересылках, кочевий по этапам и работ в лагерях я встретил многих людей — самых разных.

О некоторых встречах, мимолетных, но чем-то запомнившихся, оставшихся в памяти, я и хочу рассказать.

 

ПРОФЕССОР БОГОСЛОВИЯ

 

В 1947 году, в 32-ой камере внутренней тюрьмы НКВД Литвы я оказался вместе с человеком, который сразу произвел на меня впечатление человека незаурядного. Я постарался сойтись с ним поближе и никогда потом не жалел об этом. Он оказался человеком действительно незаурядным, но с той же горькой судьбой зэка, что и я, даже хуже.

Это был доктор Элерт, в прошлом — глава католической церкви ВилЕнской области, профессор богословия в Вилен-ской духовной академии. Он владел семью языками, был в свое время представлен ко двору Николая Второго — сами понимаете, что в 1947 году был он уже человек немолодой. Ему прочили кардинальскую мантию, но Литва стала советской, и все резко изменилось.

Короткое время — с июля 1940 до июня 1941 года — то время, когда Литва уже была советской, но Москва еще не успела там развернуться в полную силу, Элерт продолжал преподавать в Духовной академии, хотя надежды на кардинальский сан уже сильно поблекли.

Но в конце июня 1941 года в Литву вошли немцы. Им тоже чем-то помещали католические священники. Они в первые же дни собрали их, - главным образом, высокого духовного сана (надо полагать, боялись их влияния на на-

 

- 126 -

селение), и изолировали. Правда, в тюрьму не сажали, а отправляли на хутор, неподалеку от Каунаса, и оставили там под охраной нескольких солдат, запретив покидать пределы хутора.

Ксендзы занялись садом, огородом, выращивали овощи и фрукты, а остальное им доставляли верующие. Литва всегда славилась глубочайшей преданностью католической вере. Немцы не очень возражали — не хотели восстанавливать против себя местное население. Да ксендзы им и не мешали ведь по всей Литве костелы были открыты, шли службы. Дело тут было, по-видимому, в том, что оккупанты боялись высокого сана изолированных, возможности, что они через курию свяжутся с Ватиканом и правда о злодеяниях оккупантов выйдет наружу.

Так и жили священнослужители - почти в атмосфере натурального хозяйства.

Но война кончилась, и мирно сидевших на хуторе ксендзов принял в свои "объятия" новый хозяин — НКВД, пришедший вместе с войсками "освободителей". И опять пастыри душ человеческих были изолированы — но на этот раз без сада, без огорода — во внутренней тюрьме. Тут я и встретился с Элертом.

Он в тюрьме уже "обжился" — сидел второй год. Его использовали без зазрения совести, хоть свободы и не давали. Он прекрасно владел, кроме европейских языков, еще и древнееврейским — это был обязательный предмет в католической духовной академии. Вот и выполнял по заданию следователей различные переводы на русский язык.

На допросы его не вызывали, даже разрешали получать передачи - гуся, литовский белый сыр или еще что-нибудь.

Однажды, в то время, когда Элерт делал какой-то перевод, следователь неожиданно спросил его: "Кого вы считаете для себя высшим авторитетом на земле?" Элерт спокойно ответил, что для него, католического священнослужителя, высший авторитет — это наместник Бога на земле, Папа Римский. "Значит, — уже с явно провокационной цепью спросил следователь, — для вас приказ Папы — это высший закон?"

 

- 127 -

Профессор ответил утвердительно. "И если бы Папа распорядился, чтобы вы ради католической церкви стали шпионом, вы бы подчинились?" Элерт удивился нелепости вопроса, но все же, следуя своему обету, подтвердил, что приказ Папы для него закон.

И тут следователь приказал ему записать все то, что он только что говорил, и расписаться.

Элерту пришлось подчиниться...

Видно, в это время вильнюсский НКВД нашел нового переводчика, и этот разговор следователя с Элертом был не случайным. Очень скоро, почти одновременно со мной, он получил от ОСО 25 лет лагерей строгого режима.

Мы лопали в один этап — нас погнали на пересылку в Бухту Ванино под так называемым "вологодским конвоем". Не знаю, почему его так называли, но всем было известно, что это один из самых жестоких конвоев. Из Бухты Ванино меня отправили еще дальше — в Магадан, на очередную пересылку, а Элерта — в лагерь.

Позже я узнал, что профессор Элерт, не выдержав тягот этапа, умер по пути в лагерь.

 

ВЕЛИКИЙ МАХИНАТОР

 

С человеком совершенно противоположным профессору Элерту я встретился в Бухте Ванино, где нас собралось до 30 тысяч зэков, ожидавших отправки по лагерям. В основном это были "политические", частично, "отрицаловка", — такое любопытное прозвище получили воры-рецидивисты, с которыми в обычных лагерях администрации справиться не удалось, и их погнали на Колыму, в надежде, что климат и непосильный труд доделают то, что не сумели сделать вертухаи в лагерных зонах: ведь колымские лагеря были настоящие лагеря смерти — без душегубок, но весьма эффективные...

Были на пересылке и люди, которых нельзя было отнести ни к "политическим", ни к "отрицаловке", так называемые "хозяйственники".

 

- 128 -

Однажды я обратил внимание на седого человека, выглядевшего совершенно отрешенным от окружающего. Трудно мне было разговорить его, но все же удалось. Это был тоже своего рода "профессор" - делец. Работал он до 1937 года заместителем директора московского универмага. Творил он там разные дела - и за махинации и злоупотребления в целях обогащения был вместе с бухгалтером и директором судим, и на основании указа от 7 августа 1937 года приговорен за расхищение государственного имущества к высшей мере наказания — расстрелу. Надо думать, махинатор он был не из мелких.

Выпало это как раз на период, когда смертная казнь в СССР была на время отменена, и высшая мера была ему заменена десятью годами лагерей строгого режима. В общем, вроде дешево отделался.

Отправили его в сельскохозяйственный лагерь на Камчатке. Там хоть овощей он имел вволю и провел срок, по нашим, колымским, понятиям, с удобствами.

В свое время жена, сразу после суда, подала прошение о пересмотре дела, но на протяжении 9,5 лет получала лишь стереотипные ответы, что дело пересмотру не подлежит.

А между тем срок шел к концу, оставались считанные месяцы. Он уже начал считать дни, как вдруг получил извещение, что удовлетворена просьба его жены и дело будет пересмотрено. Наш делец совсем воспрял духом, стал уже часы считать, а между тем, над его головой собиралась гроза, и вызвала эту грозу — совершенно невольно — апелляция жены. Стали пересматривать дело, а свидетели, выступавшие в его пользу, к тому времени успели поумирать в системе ГУЛАГа, других не нашлось за давностью — и суд оставил в силе первый приговор; но к тому времени смертную казнь заменили уже не 10 годами лагерей, а 25-ю. Вот и добавили моему знакомцу, мечтавшему, что он вот-вот выйдет, еще 15 лет, которые он, видите ли, "не досидел" по закону…

Я не утверждаю, что он был ангел с крылышками и пострадал невинно. Было его за что судить. Но он отбыл свои 10 лет — было ли у советского суда право менять приговор

 

- 129 -

ретроактивно? Не думаю, да и смысла в этом не вижу. С него хватило бы и десяти. Но зато советские каратели получили еще — максимум на год — даровую рабочую силу, а затем - безусловного покойника.

 

ИНЖЕНЕР

 

Произошло это знакомство тоже в вильнюсской тюрьме, в 1947 году.

Однажды ночью в нашу камеру, и без того забитую, швырнули — я не преувеличиваю — высокого стройного шатена интеллигентного вида. Правда, в ту минуту он никакого вида вообще не имел и был без сознания,

Я положил его на свое место на полу, дал воды. Придя в себя, он попросил осмотреть его спину.

Всего я навидался по тюрьмам, но такой спины, как у моего "пациента", мне встречать не приходилось: вся спина и нижняя часть тела были исполосованы черно-синими рубцами, кожа была содрана вместе с мясом.

Кое-как обмыв спину несчастного, я оторвал подол его рубахи и соорудил подобие компресса. Пожалуй, это был первый мой опыт работы на медицинском поприще, — первый, но не последний.

Моим новым знакомым оказался инженер Барздо-Борздовский, холостяк лет 52-53, бывший генерал и бывший начальник инженерных войск литовской армии. История его заслуживает того, чтобы о ней рассказать.

Когда в Литву пришла советская власть, армия независимой Литвы была расформирована и Барздо-Борздовский остался не у дел. Почему-то его не "тягали", не успели сослать. Но вот Литву заняли гитлеровцы и тут же создали видимость "восстановления" литовской армии. Вернулся к исполнению своих обязанностей бывший военный министр Великас, вернул он и Барздо-Борздовского.

Однажды генерал Великас собрал офицеров своей "армии" и объявил, что получен приказ из гитлеровской ставки направить определенное количество солдат на фронт. Великас

 

- 130 -

объяснил, что он считает это неправильным, что в литовских лесах действуют советские партизаны, и местные силы лучше использовать против них, о чем он и послал рапорт по назначению. Все присутствующие одобрили инициативу Великаса и подписались, выражая согласие с его мнением.

Видимо, разрешение из ставки было получено, и литовские солдаты отправились в леса воевать с партизанами.

Но Гитлер войну проиграл, и в Литву снова вернулась советская власть. Тут уж она не медлила: генерал Великас был арестован при попытке скрыться, судим военным судом и приговорен к 10 годам лагерей — срок "легкий". Видно, еще не все из биографии министра было известно в НКВД, и он был осужден только как бывший министр.

И вот, отбывая срок в Воркуте, Великас вдруг узнает, что его бывшие "соратники", в том числе и Барздо-Борздовский, благополучно проживают в Каунасе, даже в собственных домиках на Жалякальянсе (Зеленой горе), а Барздо-Борздовский даже преподает в университете какие-то инженерные науки.

Не выдержал бравый генерал. Он решил, что "смягчит свою участь честным признанием", и написал куда следует о совещании с генералами и его последствиях.

Отряды советского СМЕРШа немало повозились с теми, кого Великас когда-то "заслал в литовские леса, и злоба их была еще свежа. Великаса немедленно этапировали обратно в Литву и начали выяснять подробности.

Разумеется, вся история выплыла наружу, были названы имена всех, кто участвовал в совещании, кто скрепил своей подписью посылку литовских "националистов" в леса на борьбу с "советскими партизанами". Было арестовано несколько сот офицеров и солдат бывшей литовской армии. Я уверен, это все равно бы произошло - быть может, позже. Но Великас своим глупым доносом дал карательным органам в руки прямой материал для расправы.

Результаты не заставили себя ждать: все участники, проходившие по делу, получили высшую меру, причем не расстрел, а повешение. Опять же, в это время была отменена смертная казнь и высшую меру им заменили 25 годами ла-

 

- 131 -

герей усиленного режима. Думаю, что куда хуже — смерть в лагерях, медленная и мучительная.

Больше я с Барздо-Борздонским не встречался. Учитывая, что в 1947 году ему было больше 50-ти, полагаю, что он давно погиб на далекой сибирской земле.

А Великасу сравнительно короткий срок — 10 лет, когда была еще надежда выжить, сменили на "всю катушку". А ведь все только из зависти и желания, чтобы, если уж суждено страдать ему, то чтобы и другие страдали вместе с ним. Вот и пострадали...

 

КАК МЕНЯ МИНОВАЛА СМЕРТЬ...

 

Произошло это во время одного из очередных этапов... После долгих мучений в пути мы добрались на промежуточную пересылку. Разместили нас в бараках, по 400-450 душ в каждом. Режим тут был железный: барак отмыкали раз в день на 15 минут — для прогулки и чтобы проветрить, иначе он просто превратился бы в душегубку.

Помещение было расчитано человек на сто, не больше, и из-за страшного скопления людей духота стояла невыносимая, и такая же жара, хотя на улице было не меньше 40 градусов мороза, разумеется — ведь это было на Колыме.

И вот представьте себе: потных, задыхающихся, оборванных, полураздетых, ослабевших от недоедания и нечеловеческих условий этапа, нас выгоняют на 40-градусный мороз. Совершенно ясно, что без заболеваний тут обойтись не могло. А врач нам не положен. Как объяснил нам вертухай, "мы не тутошние", пересыльные.

На третий день плохо почувствовал себя и я. Меня трясло, как в лихорадке, голова кружилась, все тело ломило и кашель разрывал грудь.

А был у меня в ту пору друг — мы прошли с ним не одну пересылку и не один этап. Это был друг в беде, значит, верный. Все, что было у пас, мы делили пополам, не только крошку хлеба и баланду, даже самокрутку. Махорка — это была в лагере ценность особая: за самокрутку можно было

 

- 132 -

получить порцию баланды, две ложки каши или 30 рублей...

Мне становилось все хуже, и через некоторое время я потерял сознание. Я не почувствовал, что мой друг, а на воле он был врачом, поднял меня на руки и начал ломиться в дверь барака с криком: "человек умирает". Часовой разрешил ему отнести меня из зоны пересыпки в лагерную зону, в "больничку".

Был это тоже обыкновенный барак, но там стояли не трехэтажные нары, а обыкновенные койки с соломенными матрацами, простыней, подушкой и одеялом — подумать только, ведь это просто роскошь! Когда я очнулся, мне показалось, что я брежу, но я действительно лежал на койке, укрытый одеялом!

В "больничке" было тепло, светло, была своя кухня, где готовили, по моему тогдашнему пониманию, роскошные блюда: суп и кашу.

Оказывается, явившись в "больничку", неся меня на плече, мой друг заявил заведующему — военврачу третьего ранга Медведеву, что у меня двухстороннее воспаление легких. Медведев был удивлен столь уверенно поставленным диагнозом, но когда он подтвердился и выяснилось, что друг мой — врач, причем, врач от Бога, это я по себе знаю. Медведев предложил ему остаться работать... фельдшером. Друг мой, конечно, согласился. Он тут же обмыл меня, сменил белье, постриг — значит, освободил от "живности" — и начал меня лечить. Всего этого я тогда не знал— очнулся я значительно позже.

А друг мой разыскал в аптечке сульфидин, распределил все количество на 7 дней и принялся за дело. И так, без антибиотиков, на одном сульфидине, ослабевшего, почти мертвого, он меня все же выходил. Я выкарабкался буквально с того света, но был очень слаб. И привалило мне счастье несколько дней полежать "на выздоровлении".

Рядом со мной лежал старик, еле живой. За эти дни он успел рассказать мне свою историю. Оказывается, было ему всего 38 лет и был он, как и я, рижанин. Во время оккупации Риги немцами он имел неосторожность остаться работать

 

- 133 -

в городской управе — по своей специальности, архитектором.

Ясно, что по окончании войны его за пособничество вражеской армии приговорили по статье 59-3 — 10 лет лагерей...

До 1948 года он работал в одном из лагерей в качестве инженера — все же его знания использовали. Даже посылки из дома получал. С точки зрения тюремщиков, он жил слишком хорошо для зэка.

Но вышел знаменитый сталинский приказ N"016, по которому всех политических заключенных надлежало перевести с "ответственных" работ на общие. Вот и загремел он на Колыму. За 35 дней этапа блатные его раздели догола и, конечно, все отняли. Отнимали и скудный паек. Уже в бухту Ногаево он добрался чуть живой, но его, больного, отправили дальше - в глубину Колымы.

К нам он попал в безнадежном состоянии, и друг мой на все мои просьбы грустно отвечал, что спасти его невозможно: у него была атрофия печени.

Каким-то чудом остались у него очки в золотой оправе — видно, урки не разобрались. Перед кончиной он передал эти очки мне...

Разговаривали мы с ним по-латышски, и этим привлекли внимание еще одного больного. Он как-то подозвал меня, когда я уже вставал, и спросил, помню ли я его. Я, конечно, не помнил. Оказалось, что это Лескинович — чемпион Латвии по борьбе в тяжелом весе. Мог ли я его узнать? Я помнил крупного, могучего атлета, а увидел скелет, обтянутый кожей.

Барак наш был разбит на "палаты" только условно — никаких перегородок не было. Только заразных укладывали в конце барака. Там были "сифоничные" (сифилис), "тубики" (ТБЦ), "рожики" — рожистые воспаления и всякие другие. Весь медперсонал состоял из врача Медведева, фельдшера-"лепилы" по кличке "Сашка", который не только фельдшером не был, но даже на санитара по знаниям не тянул. Был он стукач и мерзавец, доносами выбившийся на теплое местечко. Были еще два санитара — временные, из выздоравливающих.

Вполне понятно, что "Сашка" сразу возненавидел моего

 

- 134 -

друга. Ведь того назначили старшим фельдшером. И это нам даром не прошло.

Когда я окреп, друг мой уговорил нашего начальника - Медведева — оставить меня "ночным фельдшером". Я, по правде говоря, здорово, испугался — в медицине я ничего не понимал. Но, разумеется, знал, что друг мне и тут поможет.

Работа у меня была несложная: разносить лекарства по списку да мерить температуру. Если что-нибудь случалось, я будил моего друга.

Жили мы, по тем условиям, как в раю: в тепле, прилично питались, и даже кружок устроили — решили заняться литературой, без книг. Собирались в свободный часок, и каждый должен был рассказать что-нибудь из прочитанного им когда-то.

Но это не длилось и двух недель. Внезапно нас всех по очереди, вызвали к оперуполномоченному. Когда дошла моя очередь, он только спросил: "Какой срок?" Я ответил. "Тебе что, мало, так я живо еще 15 добавлю!" Видно, "опер" увидел у меня на лице полное недоумение, и решил объяснить: "Мы ведь знаем, что вы по ночам антисоветчиной занимаетесь!" Как ни убеждал я его, что мы просто рассказываем друг другу разные отрывки из прочитанного, он не верил, вероятно считал, что "политические" могут знать на память только антисоветские лозунги.

Но мы еще дешево отделались. На другой день все мы были переведены в общую зону, нас хоть не судили.

Увы, так закончилась моя медицинская карьера...

 

ДВА ГЕНЕРАЛА

 

В 1949 году на лагпункт ОЛП №1 Янстроя, где я в то время находился, прибыл очередной этап.

Так как время было обеденное, заключенных погнали прямо под навес, где располагалась раздаточная и где мы, зэки, получали наши "разносолы".

Двое зэков, люди пожилые — хотя никто из зэков в этой обстановке молодым не выглядел— были уж очень страшны,

 

- 135 -

даже для этих мест. Укутанные в какое-то невообразимое тряпье, опухшие, по всей видимости острые дистрофики, давно страдающие тяжелой цынгой, они и на людей не походили.

Им на раздаче ничего не выдали, да они ничего и не ждали, а сразу принялись обходить столы и собирать те жалкие крохи, которые могли остаться после нас, самих голодных. Иной раз, увидев, что на дне чьей-то миски осталось несколько ложек баланды, они забирали миску прямо из рук, жалобно заглядывая в глаза и спрашивая: "Вы уже съели?" Поначалу наши лагерники возмутились, но ветераны, которые всех и все знали, тут же объяснили: эти два страшных призрака почти ненормальные. Они "гуманно" освобождены от всех работ, но, соответственно, и от питания. Потому они и обвешаны, словно елка игрушками, ржавыми консервными банками: собирают, что удастся подобрать.

Кто же они? И тут мы все застыли от ужаса. Это были два генерала. Один — в прошлом начальник штаба, а другой — начальник оперативного отдела армии Тухачевского.

Тухачевский был уничтожен в конце 30-х годов, видно, и они были схвачены тогда же. Более 10 лет каторжного режима — голода, холода, унижений и непосильного труда (а первые жертвы процессов" 1937 года содержались в еще более страшных условиях, чем мы, если это вообще возможно) довели их до состояния полной потери личности.

Единственной темой, на которую они могли говорить более или менее связно, была еда. Собрав со столов кости и головы от гнилой рыбы, они, счастливые, усаживались где-нибудь на корточки, разводили костерок из щепок и "варили уху" из своей добычи. Беседа, которую они при этом вели, вполне годится для любого фильма ужасов: они обсуждали, например, остаются ли витамины в... кале жены начальника лагеря, может ли она усвоить все питательные вещества из съедаемого ею за день и не стоит ли попробовать "вываривать" эти витамины... Даже вспомнить страшно.

Настоящих их имен никто не знал. Кажется, одного звали Иван Иванович — так и называли их этим, скорее всего, вы-

 

- 136 -

думанным именем, обоих.

Я могу поклясться в том, что все рассказанное мною выше — правда, святая правда! До чего же надо было довести людей, чтобы обратить их в животных, настоящих животных, причем жалких, подыхающих от голода.

А вот армия лишилась двух крупных, нужных специалистов. Сколько жизней могли спасти их знания, если бы они были использованы. Ведь Тухачевский действительно был большим военачальником, он бы нестоящих людей в свой штаб не взял...

 

СУДЬБА КИЕВСКОГО ПРОФЕССОРА

 

Зимой 1948 года собрали и доставили в Магадан на новую пересылку 43 человека — все с дипломами инженеров или в звании профессоров и т. д. Был и я в числе этих 43-х.

Собрали нас, голодных, оборванных, измученных, и затолкали всех вместе в угол большого барака.

Сразу поползла "параша" (слух), что нас направят на какую-нибудь "шарашку" — снова слово из лагерного жаргона, означавшее нечто вроде научно-исследовательского института или учреждения, где собраны научные работники, профессора, инженеры, которые должны работать над специальными темами.

Так вот, разместили нас кое-как в углу барака и велели выбрать старосту. Случилось так, что выбрали меня. Нам объявили, что, мол, с утра мы получим "специальное задание" и должны его выполнять.

Я обратил внимание на старого замученного человека, который держался особняком и все что-то царапал на клочках бумаги. Как новый староста, я постарался разговориться с ним и узнал, что он из Киева, был профессором, по специальности химик, когда-то преподавал в военной академии, сидит с 1937 года, получил 10 лет, но в 1946 году ему велели подписать еще срок — снова 10 лет; за что — не сказали. О семье он ничего не знает, когда этот срок истечет, тоже не знает. Единственное, что его интересовало и о чем он сразу

 

- 137 -

со мной заговорил, как со старостой, чтобы я достал ему какую-нибудь бумагу, ему надо "производить расчеты", так как он работает "над очень важным открытием в области прикладной химии" и это открытие может иметь чрезвычайно важное оборонное значение. Показал мне кучу распиханных по карманам обрывков бумаги, пустых пачек от махорки, исписанных мелкими буковками и цифрами.

Не могу сказать, было ли что-либо ценное в расчетах старого инженера, но подозреваю, что он в это время уже был не совсем в своем уме...

Утром надо было выходить на "специальное" задание, а оставлять наше имущество — даже убогое — без охраны мы не могли: мы ведь не знали, с кем нас поместили. И решили мы воспользоваться лагерным правом и оставить дневального". Выбор пал на профессора — был он среди нас старший и по возрасту, и по лагерному стажу.

На разводе нам приказали разобрать "инженерный инструмент" — лопаты, ломы, носилки - и приступить к нашей "квалифицированной" работе: мы выкапывали замерзший кал, складывали на носилки и таскали на грузовик, который, видно, вывозил это добро из лагеря.

Вечером подошел ко мне старик-профессор и попросил разрешения на ночь лечь на нарах рядом со мной. Я возражать не стал, но потом горько пожалел об этом.

В середине ночи профессор разбудил меня и стал жарко шептать на ухо, что, мол, видел во сне церковь, а в ней много народа. Кто-то ему сказал, что я разбираюсь в снах, а ему это очень важно.

Я, конечно, в снах разбираться не умел, да и не верю, что существует такое "умение", но чтобы успокоить старика, стал ему говорить, что сон его — к пересмотру дела.

К сожалению, его моя трактовка не удовлетворила, и резоны он привел вполне разумные: он на пересмотр не подавал, он вообще не верит, что в СССР существует правый суд, так как его держат на каторге без суда, по решению "какой-то тройки", что все его товарищи сидят и мучаются тоже ни за что, так что и толкование мое ему не подходит.

 

- 138 -

На следующий день нас, профессоров и инженеров, снова отправили на "научную работу": долбить вечную мерзлоту под фундамент будущего здания. Объяснили, что ждут приемную комиссию, которая скажет, куда нас направить.

Ночью профессор снова разбудил меня и сообщил, что видел во сне стадо коров, к чему бы это? Я хотел сделать ему приятное и сказал, что это — к получению посылки, что получит он что-нибудь съестное. Он призадумался, но спорить не стал...

На третью ночь я заранее поменялся местами с одним из нашей группы (замечу, что после того этот человек перестал со мной разговаривать, видно бедному профессору опять что-то снилось).

Так прождали мы 10 дней — все долбили вечную мерзлоту, а потом наша "научная группа" была разослана по прежним лагерям, так как приемная комиссия не прибыла. Видно, забыли о нас, или раздумали, или вообще сами не знали, зачем и почему гоняют зэков, как скот, из лагеря в лагерь...

Так и расстался я со стариком-профессором. Не верю, что он выбрался живым из этой чертовой мясорубки. А, может, в его лице русская наука потеряла нужного, ценного человека.

 

УБИЙЦА "ПО АНАЛОГИИ"

 

К концу моей "славной службы" в рядах врагов народа я, уже заслуживший авторитет дельного бригадира, получил задание построить небольшую электростанцию для поселка Джибарики-Хая, расположенного на противоположном от лагеря берегу реки Алдан.

Не думайте, что это была действительно электростанция — кто ж такие строил в маленьких лагерных поселках? Просто надо было в помещении установить и пустить в ход комплект походной электростанции венгерского производства. Под помещение нам отвели поселковую баню.

К тому времени я уже имел разрешение не возвращаться

 

- 139 -

для ночевки в зону, а ночевать на месте работы, т. е. в бане. Обнаружив, что по ночам там сыро и очень холодно, а перины мне с собой, разумеется, не дали, я стал искать местечка потеплее.

В том же поселке было картофелехранилище, которое охранял и где распоряжался Егоров — тоже заключенный с некоторыми "правами". Ясно было, что он не из "политических" — уж больно вольготно жил. Такие местечки получали чаще всего уголовники — им НКВД больше доверял.

Забрел я в землянку к Егорову, и нашел, что у него вполне уютно. Мы с ним быстро договорились — ему тоже было скучно одному, и он в тот же день предложил мне отужинать с ним. Признался, что обменял картошку на "барана" - так называют заключенные собак — и что этого "барана" тушил с картошкой, которой было вволю.

Никакого протеста или отвращения его приглашение у меня не вызвало — не первая это была собака, которую я съел в лагерях, и спасибо им, этим собакам, что они поддержали во мне жизнь. И вправду, собака даже в самой большой беде — друг человека...

Когда мы с аппетитом обгладывали косточки, в землянку зашла за картошкой жена начальника лагеря и поинтересовалась, чем это у нас так вкусно пахнет. Егоров объяснил, что тушил барашка, и предложил женщине, если она не побрезгует трапезой с зэками, угостить ее ужином. Она не отказалась, с удовольствием поела с нами, а уходя, оставила деньги.

Мы, правда, после ее ухода заволновались: что если она мужу расскажет, что барашка ела. Тот-то живо смекнет, в чем дело: ведь якуты ни свиней, ни баранов не держат, и тогда не сдобровать нам. Но либо она промолчала, либо муж решил, что не стоит пугать жену — так и обошлось...

В тот вечер Степан Егоров рассказал мне свою нелепую и трагическую историю.

Он работал в овощехранилище одного из колхозов Смоленской области. Во время войны погибла его жена, и он, вернувшись из армии, нашел только маленькую дочку, которую приютили соседи, да пепелище.

 

- 140 -

Шло время, растил он дочку — и решил снова жениться, благо нашлась подходящая невеста. Была беда только в том, что у нее был еще один ухажер, от которого она никак не могла отвязаться. Бывало, подвыпив, претенденты даже дрались за общую избранницу.

После одной потасовки, подвыпивший Егоров возьми и ляпни, что, мол, если соперник не отстанет, он, Егоров, его "порешит".

Никто и внимания не обратил на угрозу — мало ли что пьяный скажет. Но через некоторое время колхозника нашли убитым. В теле была обнаружена пуля из нарезного ружья. Егорова тут же арестовали на основании того, что он "грозил" убить соперника.

Следствие сразу установило, что выстрел был произведен не из охотничьего ружья Егорова, было установлено и его алиби, так что обвинение в убийстве по статье 136 УПК должно было полностью отпасть, но, видно, в тот год в районе была большая "нераскрываемость", надо было ,.подтянуть процент" — и Егоров пал жертвой этого. Следствие применило маленькую букву "а", которая следует за статьей 136, что значит "аналогия". Раз говорил, что убьет, и убийство произошло — значит убил.

Суд тоже не стал особенно разбираться в мелочах, и Егоров получил законный срок по этой статье — 10 лет строгой изоляции. Так и попал он на Колыму.

 

ЦАРСКОЕ ПИВО

 

В 1950 году на лагпункте Джибарики-Хая встретился я с незадолго до того поступившим новичком.

Семенову было 72 года, прожил он всю жизнь в Якутске, работал по деревням плотником. И вот прибыл этот старик к нам со сроком 10 лет строгого режима по статье 58-10.

За что? Вроде не из интеллигенции, в войне не участвовал, на оккупированной территории не оставался, — что мог сделать этот старик-плотник?

Как-то довелось мне с ним разговориться. Он, бедняга,

 

- 141 -

и сам не понимал, в чем провинился. Да и что такое лагерь спецрежима, тоже тогда не знал. Наивно говорил: "Черт с ними, с судьями, хоть и не знаю, за что мне влепили. А вообще-то хоть кормить бесплатно будут, а то пенсия в старых деньгах — 520 рублей — и не поешь досыта". Бедняга, разве он знал, что в лагере о еде в нашем прошлом понимании и вовсе должен забыть, не понимал, что в его возрасте 10 лет спецрежима — это почти смертный приговор...

Стал я его расспрашивать. Ведь ты, дед, говорю, верно, участник гражданской войны, сам дрался за эту власть, сам установил ее себе на голову, что же ты натворил?

,Да будь она неладна, эта власть, — сказал дед. — Всю жизнь я вкалывал, еле сводил концы с концами, и никогда слова худого на Советы не проронил, а тут вдруг стал "враг народа", "опасный элемент" — вот и упекли меня. А за что? Сам суди. Сидели мы в пивной, несколько работяг. Пили пиво — не бутылочное, такого в Якутске со времен царя-батюшки не видывали. Жбанами его подавали. Разлили мы пивко по стаканам, а я говорю: ну, мол, и пиво нынче стало, ни крепости в нем, ни вкусу, то ли раньше было! А это — ну, словно конская моча, даже по цвету". Не успел договорить— подходят двое. Мол, говорил так и так? Я только руками развел. Моих дружков спрашивают — куда ж им отпираться, когда я не таясь говорил. Те и говорят: он, мол, царя хвалил, его режим и прочее... Составили протокол тут же на месте — и прямо из пивной забрали в кутузку".

Через полгода — завидная оперативность! — Семенов прибыл в Джибарики-Хая с десятилетним сроком "за восхваление царского режима". И это в 1950 году, через 33 года после победы революции, через пять лет после окончания войны!

 

КАК ПОГИБ "ЛЕПИЛА "

 

Не все знают, что такое вообще "лепила". Это прозвище, кличка, образованная от должности помощника лекаря, сокращенно "лекпома".

Но это не только должность. В лагерях это определенное

 

- 142 -

социальное положение, с которым связан и определенный жизненный уровень там, где жизненного уровня вообще нет, и даже некоторые права в этом краю зэка, краю бесправия.

В лагпункте Тумат на Колыме жил и благоденствовал "лепила" Муратов, из крымских татар. Благоденствовать в тех условиях значило пользоваться теми привилегиями, которые можно оттягать себе в лагере: не надрываться на тяжелых работах, брать взятки — чем удастся — и относительно сытно есть и сладко спать.

Рассказывал Муратов, что он, как все крымские татары, после Второй мировой войны, по приказу Сталина, был изгнан из Крыма и сослан в Среднюю Азию. Муратов из Средней Азии несколько раз удирал в свой родной Крым, но каждый раз его ловили (прописки не было!) и этапом отправляли обратно.

Наконец, милиции это надоело, и на пятый раз он предстал перед судом, был обвинен в саботаже и подрыве политики партии (статья 58-14), за что и приговорен к 10 годам спецлагерей.

Так и оказался Муратов вместо родного Крыма и жаркой Средней Азии в краю вечной мерзлоты, в одном из бесчисленных Колымских лагерей.

Пронырливый и, как видно, от природы бесшабашный малый, побывав за годы своих побегов на разных пересылках, Муратов хорошо усвоил, что существуют "лагерные профессии", при которых живется сравнительно легко. К ним относится профессия врача, но для нее нужны знания и диплом, бухгалтера — тут уж не обойтись без грамотности, а вот "лекпом" - это нечто неопределенное, и можно сослаться на то, что бумажка об образовании утеряна.

Ту ведь и грамотность не обязательна: читать историю болезни не приходится — таковой вообще нет, писать рецепты не надо за отсутствием не только аптеки, но и лекарств.

Назвавшись в новом лагере "старшим фельдшером", Муратов был действительно послан на медпункт и стал лепилой.

Очень быстро он дал понять нам, что освобождение по болезни можно получить за пайку хлеба — на один день; на

 

- 143 -

два — за пайку хлеба плюс табак или кусочек сала, присланного иной раз заключенному из дома. Чем больше дней, тем выше плата — так сказать, в геометрической прогрессии.

Ежедневно в зоне на попечении лепилы отдыхали 6-8 человек — больше норма не разрешала. Но отдыхали вовсе не больные, а те, кому было чем платить.

Муратов раздобрел, приоделся, приобулся, стал гладкий, словно кот в мышатнике. Только одного он не учел — что в лагере встречаются и больные, притом частенько, что, кроме отдыха, им необходимо и кое-какое лечение.

Заключенный Янчевскас, литовец, несколько дней волком выл от острых болей в спине и высокой температуры. Но заплатить ему было нечем. Обычно литовцы получали из дому хорошие посылки, но Янчевскас был исключением: может, был сиротой, а, может, адреса его не знали — и заплатить лепиле он не мог. Он просил, умолял дать ему отлежаться хоть несколько дней, набраться сил, так как он действительно был болен, но Муратов равнодушно повторял, что, мол, хочешь лежать, плати.

Разговор происходил в медпункте. Топилась печурка, лежали дровишки, а рядом топор: такая вольность могла быть только в медпункте. Янчевскас, взбешенный наглостью вымогателя, схватил топор и расколол лепиле голову, словно орех...

Сидел Янчевскас по 58 статье — 25 лет, отсидел 2 года. За убийство получил 25 лет, а ведь в СССР наказания не плюсуются. Так что вышло, что за убийство подонка и кровопийцы Янчевскасу всего лишь отсчитали отсиженное - и он начал новые 25.

Мы, заключенные, считали, что он сделал святое дело.

 

ПОЧТИ НЕВЕРОЯТНЫЙ СЛУЧАЙ

 

Позволю себе отнести этот рассказ к "Встречам на Колыме", поскольку Колыма сыграла здесь не последнюю роль.

В 1942 году в наш гвардейский полк 43 гвардейской латвийской дивизии был назначен полковник Юревич — человек средних лет, худой, на первый взгляд тяжелобольной, уста-

 

- 144 -

лый, с лицом землисто-серым и измученным.

Командир он был великолепный, знающий, отзывчивый. Солдаты его уважали и между собой называли "отцом".

Но вот война кончилась, и полковник Юревич вернулся в Ригу, где был назначен председателем райисполкома Кировского района города. Это последнее, что я знал о нем. Вскоре я загремел на Колыму.

После многолетних странствий по колымским лагерям я вернулся — по окончании срока — в родной город, к семье. Кажется, кончились мои мучения — ан нет. Был у меня "поганый" паспорт — статья 39, что означало, что мне запрещено проживать в 39 городах СССР. В числе этих городов была и Рига.

Не стану рассказывать, каково это, когда начинаешь метаться и искать выхода: нет денег, нет жилья, нет прописки, а у семьи нет средств на жизнь. И в такой момент я узнаю, что мой бывший фронтовой начальник полковник Юревич возглавляет Осовиахим Латвии. Решил я обратиться к нему за помощью. Он искренне попытался помочь: звонил, писал. Всюду ему отвечали: жулика — пожалуйста, а сиониста — нет! Но тогда он еще не знал, что я — "с Колымы". Как-то пригласил он меня поужинать, и я рассказал, что мне довелось пережить.

Юревич помолчал, а потом, без всяких просьб с моей стороны, рассказал и свою историю.

В 1937 году Юревич был старшим преподавателем в одной из московских военных академий. Был он по национальности латыш, и, возможно, из-за этого, а, может, и просто по доносу, его арестовали и, как тогда делалось, "тройка" заочно приговорила его к 10 годам лагерей строгого режима.

С 1937 по 1942 год его то и дело перебрасывали с одного прииска на другой. Норму выработки он не осиливал, поэтому жил почти все время на штрафном пайке, узнал и карцер и все другие виды воспитательной работы советских карателей. По неопытности он не скрывал, что был арестован в звании полковника — и это утяжеляло его и без того тяжелую долю. Его то и дело вызывали на вахту и, издеваясь,

 

- 145 -

отдавали строевые команды-то встать по стойке смирно, то лечь, то бежать, то ползти. Солдаты войск НКВД — не преувеличу, если скажу, что это отребье рода человеческого - специально находили неточности в исполнении Юревичем команд, за это его избивали, лишали пайки.

Юревия рассказал, что в 1942 году его неожиданно снова вызвали на вахту. Он был уверен, что опять повторится издевательская игра; поэтому, когда начальник охраны встал перед ним по стойке смирно и обратился с приветствием: "Здравия желаю, товарищ полковник!" — он только ждал понуро, что за этим последует. Но офицер НКВД попросил у него разрешения зачитать приказ, присланный из центра. Получив недоуменное разрешение грязного, голодного, измученного заключенного, офицер зачитал приказ, в котором значилось, что полковника товарища Юревича надлежит немедленно одеть и обуть по всей форме и срочно доставить в распоряжение московского НКО (Народный комиссариат обороны).

Сначала Юревич не мог понять случившегося, но постепенно смысл приказа дошел до его сознания, и, оглянувшись, увидев развалившихся на скамейках солдат охраны, он, неожиданно для самого себя, гаркнул: "Встать смирно! Как ведете себя в присутствии старшего командира?" Эффект был поразительным. Юревич тут же нашел и в стойке "смирно", и в обмундировании каждого непорядок, и отдал офицеру приказ наложить на каждого соответствующее взыскание. Офицер без тени улыбки записал в книжечку все приказы для исполнения.

Юревич признался мне, что, пожалуй, это был самый счастливый момент в его жизни.

Его тут же отправили в баню, постригли, побрили, одели в новехонькое обмундирование и специальным вертолетом переправили сначала в Магадан, где вернули все ордена и медали. А ранним утром он уже летел в Москву.

Чем была вызвана такая неожиданная метаморфоза? Думаю, что в 1942 году, когда, доблестная Красная армия" терпела одни лишь поражения на войне, кое-кто понял, что

 

- 146 -

на одной партийной биографии войну не выиграть, что нужны настоящие профессиональные кадры. А кадров таких было мало: ведь Сталин лихо очистил Красную армию от всех настоящих, знающих командиров в период с 1937 по 1939 год. Такие полководцы, как Буденный, Ворошилов и даже Тимошенко, которые хороши были в гражданскую войну, когда дрались "на энтузиазме", в этой войне оказались совершенно беспомощными. Вот и вспомнили об уцелевших кадровых военных. А когда советской власти что-либо нужно, она начисто забывает о своих "принципах", отбрасывает их, как изношенный сапог. Недаром еще в начале войны Рокоссовского — позже маршала, одного из ведущих военных командиров СССР, вытащили для отправки на фронт прямо из Бутырской тюрьмы. Его так и называли в народе: "Рокоссковский-забутырский".

 

СУДЬБА ВОЕНВРАЧА А.Е.

 

В одном из промежуточных пересыльных лагерей я познакомился с высоким, красивым молодым человеком в военной форме, разумеется, без погон, который представился мне как бывший майор медицинской службы. Позже это знакомство перешло в крепкую дружбу.* Родился он в 1912 году на Украине, в 1941 году был призван в армию и направлен в одну из действующих военных частей военврачом третьего ранга. Спустя некоторое время его часть подверглась разгрому под Смоленском, и более половины ее личного состава попало в плен.

В плену доктор А. Е. был определен врачом в больницу для военнопленных русских солдат и офицеров, где быстро заслужил репутацию отличного диагноста. Главный врач больницы — немец — обратил внимание начальства на выдающиеся способности пленного русского, и его стали частенько возить в немецкий военный госпиталь для консультаций.

В начале 1945 года лагерь, где находился доктор А. Е.,

* Фамилии не называю, надеюсь, что он все же уцелел.

- 147 -

был освобожден советской армией. Согласно приказу Сталина, все, кто оказался в плену, автоматически считались изменниками Родины. Искупить свою вину они могли только ценой своей крови в штрафных частях, рядовыми бойцами, независимо от воинских званий в прошлом. Доктор А. Е. был направлен бойцом в танковый десант. В одном из боев он сумел захватить немецкого полковника, за что был представлен даже к награде орденом Отечественной войны 2-ой степени. Спустя некоторое время он был ранен в бою и, следовательно "искупил свою вину". А. Е. был восстановлен в звании с повышением в чине майора медицинской службы.

Его направили на Сахалин, на должность начальника пограничного военного госпиталя. Получил он комнату в коммунальной квартире, в которой жил и военврач В. с женой.

Однажды праздновали у В. день рождения жены. Среди гостей был и А. Е.

После обильного ужина, залитого изрядным количеством спирта — для работников госпиталя не было проблемой достать его — пошли разговоры и воспоминания. Вот тут-то А. Е. и рассказал, что его приглашали на консультации в немецкий офицерский госпиталь, что однажды он лечил даже генерала. Попал этот генерал в госпиталь для какой-то операции. Обследовав генерала, А. Е. спросил у того, когда он болел сифилисом. Генерал признался, что в Одессе, в 1943 году, он действительно заразился сифилисом, но его вылечили. Доктор А. Е. твердо заявил, что не вылечили, а только залечили, и поэтому он предлагает сначала вылечить венерическую болезнь и только потом оперировать.

Беседовали за столом, в дружеской атмосфере, после обильных возлияний, которые А. Е., обычно не пившему, развязали язык. В другой обстановке доктор вряд ли так разоткровенничался бы... Ведь даже при допросах в СМЕРШе он никогда не упоминал свои консультации в немецком военном госпитале — понимал, что это может оказаться для него роковым.

Прошло всего два года, но за эти два года многое изменилось в жизни доктора А. Е. Дружба с женой соседа по квар-

 

- 148 -

тире перешла в глубокую любовь. А. Е. и жена доктора В. решили соединить свои судьбы. Она развелась с мужем и стала женой А. Е.

В., разумеется, затаил злобу на "разлучника" и решил разделаться с ним при помощи КГБ. Он припомнил разговор за праздничным столом и написал донос.

Для КГБ — дело благодарное. Как же, человек был судим и находился в штрафных частях, а тут он, оказывается, еще и утаил что-то. Виноват, не виноват — какое им было дело? Советский военный врач, видите ли, лечил офицеров врага! Это прямое содействие оккупантам. Случай был специально для КГБ!

А. Е. арестовали и ему было предъявлено обвинение по статье 58-1 "б" и 58-3 — измена родине и оказание содействия врагу. Никакие доводы, что А. Е. был военнопленным, что врач обязан исполнять свой долг при любых обстоятельствах — в соответствии с "клятвой Гиппократа" — не помогли. Следователь статью отменить отказался и направил дело А. Е. в Москву на рассмотрение Особого совещания МГБ СССР.

Девять месяцев ждал А. Е. решения своей судьбы в одиночном заключении — и дождался; он был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу, но, как мы знаем, в то время расстрел заменяли 25 годами строгого режима.

 

О ЛЮДОЕДСТВЕ В ЛАГЕРЯХ НА КОЛЫМЕ

 

Варлам Шаламов пишет в своей книге "Колымские рассказы", что слышал о случаях людоедства среди несчастных узников лагерей, но конкретных примеров не знает и потому рассказывать об этом не берется.

А мне довелось столкнуться с вполне конкретными случаями. Разумеется, нельзя оправдать людей, которые, спасая себя, шли на то, чтобы есть себе подобных, и объяснить это тоже трудно, но так было. Рацион заключенных был рассчитан в буквальном смысле слова на истребление людей -

 

- 149 -

разрушал организм даже самых сильных, здоровых и молодых. Известно, что молодые труднее переносят голод, чем пожилые. И те случаи людоедства, о которых мне стало известно, относились к молодым, поставленным "властью народа" в такие условия, когда они теряли образ и подобие человеческое и способны были ради собственного спасения на самое страшное зверство.

 

Людоедство при побеге

 

С очередным этапом в наш лагерь Джибарики-Хая прибыл молодой парень в военном обмундировании, со споротыми знаками различия. Только и осталось, что голубая окантовка — свидетельство того, что служил он в авиации или МГБ.

Однажды довелось нам работать вместе — ну и разговорились, как часто бывает. Рассказал он мне, что часть, где он служил летчиком, располагалась неподалеку от его родной деревни. Очень тосковал молодой солдат по дому, а особенно по невесте. Долго он не раздумывал, и решил на боевом самолете "слетать" в свою деревню.

Ну, и "слетал". Встреча, конечно, была бурная, как водится по русскому обычаю, с возлияниями — и упился наш добрый молодец до положения риз. Обратно он в тот день уже лететь не мог. На другой день, только к вечеру проснувшись и опохмелившись, отправился он восвояси и, как следовало ожидать, попал тут же под трибунал — и за отлучку, и за использование боевого самолета.

Получил он 10 лет строгого режима. Рассказал мне, что послал Сталину прошение о помиловании, но ответа все нет и нет, и терпения дожидаться у него уже никакого.

На том наш разговор и кончился. Прозвали этого безголового парня у нас "летчиком". Так эта кличка за ним и осталась.

Кстати, в лагерях клички вообще весьма приняты. Немногих и, пожалуй, самых уважаемых, зовут по имени или одним отчеством. А так — все кличками. Были у нас и "май-

 

- 150 -

оры", и "полковники", и "доктора", был "профессор", был "учитель". Думаю, пришло это к нам от блатных, которые, не без умысла, давным-давно забыли свои настоящие имена. Клички у них были не по "профессиям", а скорее по внешним признакам, например, "карзубый" — зубы не в порядке; "бешеный" — лучше не подходи, нервнобольной; "фикса" — с золотым зубом во рту; "полтора Ивана" — очень высокий ростом; "чума" - заразный; "чернуха" - врун. Таких кличек было много.

Но вернемся к "летчику". Однажды утром мы узнаем, что из лагеря исчезли трое заключенных, видно, "ушли во льды" — бежали. Двоих я не знал, а третьим оказался "летчик". Ну что ж, ушли так ушли, дай им Бог удачи...

Шло время, и однажды утром узнали мы от нашего охранника Михалева, что "летчика" поймали недалеко от Якутска, в 700 километрах от нашего лагеря!

Перемежая свой рассказ сочным матом, сержант объявил, что эта, мол, история пусть будет нам предупреждением, чтоб и не думали бежать.

Рассказал он, что к побегу эти трое готовились долго: сушили сухари (из чего они сушили — не пойму, при нашей-то скудной пище!), "летчик" как-то ухитрился изготовить финку, украл в конторе компас.

Объяснил Михалев, что во время "культурного" допроса (можно себе представить, что это был за допрос) "летчик" во всем признался. Мол, попутчиков он себе выбрал поупитаннее, заранее намереваясь с ними покончить. Первое время питались сухарями, но на сколько времени могло их хватить? Потом двое сговорились и убили третьего. "Мяса" хватило надолго, но не до конца. Тогда стали остерегаться, следить друг за другом. И все же "летчик" исхитрился: когда его ослабевшего попутчика сморил сон, он его зарезал. Мяса хватило до самого Якутска, но, как мы уже знали, побег все равно не удался...

Дальнейшей судьбы "летчика" я не знаю, да признаться и знать не хочу. Одно помню: через несколько дней после этого, нас снова собрали в бараке и прочитали... указ о

 

- 151 -

его помиловании, утвержденный Сталиным... Но было уже поздно.

 

Людоеды в лагере

 

На лагпункте Кубюма, который обслуживал УШОСДОР — дорожно-строительное управление шоссейных дорог — произошел страшный случай. Особенно страшный потому, что виновные в людоедстве жили по сравнению с другими заключенными нисколько не хуже, а даже свободнее.

В обязанности этого управления входила не только прокладка новых, но и, так называемый, "колейно-ямочный" ремонт старых дорог. Для этого дороги были разбиты на 10-километровые отрезки. Чтобы не тратить время и средства на переброску заключенных — а работы, конечно же, производили заключенные - было решено "малосрочников" (до 10 лет заключения) направить на эти работы и разместить в землянках на участках — без конвоя, но без права покидать "свою" зону.

На третий участок были направлены два "изменника родины" — бывшие военнопленные, которые из немецких концлагерей попали прямо в советские. Один был в прошлом командир батальона, другой — рядовой. Получали они каждый сухим пайком по 600 граммов хлеба на человека, 20 г сахара, 15 г сушеного мяса, 100 г крупы и 15 г муки. Жили в землянках, обогревались топливом — "на местах".

Начальство часто посылало охрану для проверки этих "малосрочников" и было довольно их работой.

Однажды поехал проверить их сам начальник лагпункта Александров, кстати, самый гнусный из начальников, которые мне попадались за долгие годы пребывания на Колыме. Взял он с собой десятника, вольнонаемного Черных.

На другой день вернулись в поселок. Александров казался смущенным и задуманным.

Много позже Черных рассказал мне эту страшную историю.

Оказывается, когда проверяющие вошли в землянку, они были поражены, почувствовав запах жареного мяса. На

 

- 152 -

вопрос, откуда мясо, "малосрочники" рассказали, что, мол, выменяли кое-какое барахло у якутов на свинину. Тут же они, конечно, пригласили и начальство отужинать с ними. Фляга со спиртом, которая была у Александрова, сделала ужин просто роскошным.

Там же контролеры и заночевали, подвыпив и наевшись до отвала. А утром, возвращаясь в лагерь, Александров задумался. Вспомнил он, что якуты свиней не держали, да вообще в окрестностях о них не слыхали. Вызвал он снова Черных и велел запрягать лошадь. Вернулись на участок, взяв с собой солдат для обыска.

Долго солдаты искали, и все же нашли в снегу глубокую яму, где в бочке были заморожены расчлененные человеческие тела...

Можно не сомневаться, что при допросе Александров применял все законные и незаконные средства, но все, что нужно — узнал.

С наступлением морозов, когда Алдан и Лена промерзали чуть не до дна и судоходство прекращалось, освобожденные за истечением срока лагерники, получив документы, добирались до города пешком или на попутных санях. В Сибири гостеприимство — закон. Путника — не беглого, конечно — и примут, и угостят, и спать уложат. А землянка как раз стояла на дороге, по которой уходили получившие волю. В землянке их привечали, угощали, оставляли ночевать, а ночью убивали и "пополняли свои запасы".

Таким образом убили они 17 человек, из них 10 успели съесть. Страшная история.

Всего этого мы не знали, когда увидели обитателей землянки в лагпункте, куда их привезли. Приехал следователь, о чем-то говорил с ними, но нам ничего не рассказывали. Не знали и того, кто и как вершил суд — но утром за уборной обнаружили два расчлененных трупа — это были "лагерные людоеды".

Понятно, начальство не было заинтересовано, чтобы подробности всего этого дела вышли наружу, да и в высшие инстанции сообщать не собирались. Велели "лепиле" со-

 

- 153 -

ставить акт о смерти — и сами позаботились, чтобы с людоедами покончить поскорее...

 

ЧЕГО СТОИТ "УЙТИ ВО ЛЬДЫ"

 

Условно назовем героя этой моей встречи Павел. Хочу верить, что он "дотянул" до срока и вернулся домой.

В 1935 году Павел окончил институт и получил назначение на должность начальника финотдела большого края на Севере!

Еще в 1930 году он вступил в партию и считал себя "истинным коммунистом". Может, потому и назначение получил такое солидное.

Но независимо от того, кем он сам себя считал, НКВД посчитал его врагом народа, и в 1938 году, без суда и следствия, решением "тройки" он был приговорен к 15 годам и этапирован на "прекрасную планету" Колыму.

На прииске Утином, куда он попал, режим работы был страшным, питание — как везде и даже хуже, мороз до 60 градусов. Об условиях труда и говорить нечего. Когда заключенные — почти все "доходяги" — не в силах были идти на работу, их жестоко избивали палками, а тех, кто хоть чуточку покрепче, заставляли тащить совсем слабых на себе — лишь бы дойти до места. Рабочий день длился 12-14 часов, потом — обратный путь.

Как и везде, "обслуга" лагеря состояла из уголовников. Они гнали заключенных на работу побоями и окриками. Невыполняющих норму выработки бросали в карцер (горячая еда — раз в двое суток, это там-то, при температуре 60!). А выполняющих норму почти и не было — и норма была невыполнима, и слабы были, и еще надо было работать за бригадира, "хозяина" бригады, которого полагалось не только содержать, но еще обеспечивать ему премиальные.

И вот однажды решил Павел бежать — как говорят ко-лымчане — "уйти во льды". Он надеялся на приют у туземцев — якутов, ненцев, камчадалов.

 

- 154 -

Но не знал Павел, что местное население ненавидело русских, считая их всех без разбору "волынками" — ворами, разбойниками, душегубами. И еще прибавлялось одно обстоятельство: ненавидя русских, они все же не отказывались брать от властей за выдачу беглецов обещанную премию: 5 литров "соски" (спирта), 5 кг сахара и 10 кг муки. Притом, премию давали не только за "живого" беглеца, но даже всего лишь за... отрубленную руку.

Не знал этого всего Павел, и, проблуждав 10 дней в тайге, совершенно обессиленный, добрался до стойбища якутов-охотников, где был немедленно связан по рукам и ногам и доставлен обратно в лагерь.

Заключили бедолагу в одиночку магаданской тюрьмы. Дело его было переправлено в Москву для определения меры наказания.

Через три месяца ему сообщили приговор: высшая мера-расстрел. Известно, что рабочих рук на Севере всегда не хватало, потому Павлу советовали просить помилования. Он сделал это, зная, что взамен расстрела получит 10 лет...

Но, располагая достаточным временем для размышлений, Павел все же пришел к мысли, что помилование ему совершенно ни к чему. Расстрел — это быстрая смерть, а 10 лет в колымских лагерях — смерть долгая и мучительная. Вспомнил он, как начальник северо-восточных лагерей системы ГУЛАГа Гаранин приезжал однажды на прииск, потребовал выстроить все бригады заключенных и спросил у бригадира, сколько процентов дает его бригада — разумеется, вопрос был задан не в столь вежливой форме: иначе как "хайло" Гаранин бригадира не величал. Бригадир был из воров, он тут же "сориентировался" и начал хныкать, что больше 75 процентов бригада не дает, так как "враги народа" все саботажники, работать на "дорогую советскую власть" не хотят. Гаранин распорядился назвать "самых вредных" — и бригадир выкликнул самых слабых. Тут же на месте Гаранин перестрелял этих несчастных — собственной рукой, и не отсохла она у него, ирода!

Вспомнил Павел о голодном пайке, о замерзшей воде,

 

- 155 -

о зверствах конвоя, о блатных бригадирах — и решил, что не стоит ждать ответа на свою просьбу о помиловании, а лучше сразу покончить счеты с жизнью. Разорвал он нижнее белье на полосы, скрутил подобие веревки и прикрепил к отдушине в камере.

Дождавшись отбоя, он надел петлю на шею и ногами оттолкнул табуретку...

На счастье ли, на беду ли, вертухай в эту минуту проверял через глазок его камеру. Увидел он болтающегося в петле заключенного, отомкнул дверь, разрезал самодельную веревку и привел самоубийцу в чувство.

Павел, склонный к суевериям, решил, что раз так случилось, видно суждено ему быть помилованным и испытать все мытарства. И действительно, помилование пришло. Павел получил 10 лет спецлагерей Дальнего Севера. Он счел это за доброе предзнаменование.

Этапом его отправили в лагпункт Артукан, который славился, главным образом, своим огромным кладбищем заключенных. Адское было место, даже на фоне других лагпунктов.

Но Павлу повезло: его определили к лагерному врачу санитаром. Везенье это было, конечно, относительное, но все же не прииск!

Правда, врач был запойный пьяница и ради спирта готов был на любую жестокость.

При санчасти был подвал глубиной в 3 метра, куда сбрасывали трупы умерших или убитых — для вскрытия. Так как врач был большей частью пьян, то вскрытия он проводил от случая к случаю, и трупы в подвале "залеживались". Санитару приходилось складывать их "штабелями", а потом, по требованию врача, спускаться по приставной лесенке вниз и на плечах выволакивать очередной труп наверх. Во время вскрытия санитар должен был "ассистировать" врачу — зубилом раскрывать рот покойника — на предмет обнаружения золотых коронок или зубов. Если выяснялось, что таковых нет, врач подозревал санитара, что это он, укладывая трупы, воспользовался "бесхозным добром", и иной раз

 

- 156 -

жестоко избивал Павла, а то и в карцер отправлял.

Но пришло и возмездие: отравившись каким-то пойлом, врач умер.

Все на медпункте после этого изменилось. Новый врач привел "своего" санитара, и спустя некоторое время Павел попал в лагерь Хандыга ОЛП №1 Янстроя, где мы и познакомились.

В эти дни Павел с нетерпением ожидал конца срока: уже минуло 10 лет. Я его спросил как-то, будет ли он считать себя, выйдя на волю, все таким же "стопроцентным коммунистом", и Павел уверенно заявил, что "останется коммунистом до могилы". Он убежденно доказывал мне, что Сталин непричастен ко всем ужасам, которые ему — Павлу -самому довелось пережить, что Сталина ввели в заблуждение люди, "потерявшие моральные и нравственные основы", и прочую наивную и совершенно бессмысленную чепуху.

Я думаю, что он быстро излечился от "чистой приверженности к коммунизму", когда узнал, что срок его кончился, а свободы ему не видать... Естественно, ведь первый-то срок, до побега, у него был 15 лет, а в СССР держат по самому большому сроку. И оставалось ему, значит, сидеть еще целых 5 лет — до 1952 года.

Вертухай, который сообщил ему это, посоветовал, чтоб "спокойно жил, работал на пользу любимой родины, и искупал свою вину".

Только вот какую вину — он так и не сказал...