Глава 2. Баку, март 1927 года

 

От трамвайной остановки на площади Азнефти к месту работы на Баилове надо было с полчаса идти в гору. Влажный ветер бил в лицо и забирался под кожаную куртку; стараясь согреться, я почти бежал по дороге, на которой после ночного дождя поблескивали лужицы. Вскоре слева открылась Бакинская бухта — моряна морщила ее поверхность, и на горизонте угадывался в дымке горбатый силуэт острова Нарген.

Я вышел на пустырь, обнесенный ветхим деревянным забором. Из-за него, как всегда, доносилась уже сентиментальная песенка. Я толкнул калитку и вошел во двор, большая часть которого была укрыта навесом.

— Давай, Шура, скорей, не теряй времени! — весело закричал мой мастер дядя Миша.

Он вытаскивал из сарая наш нехитрый инвентарь — лопаты, грабли, кувалды, металлические трамбовки, поперечную пилу, ножовки...

Я быстро надел тяжелый брезентовый фартук и нырнул в густую темноту сарая. Сначала вынес ведро с отработанным машинным маслом, потом выкатил пару пузатых бочонков с портландцементом, который дядя Миша получал из Сызрани.

— Ну, с богом,— сказал мастер и взялся за лопату.

По строго заведенному порядку, отступлений от которого он, владелец крохотного бетонного предприятия, никогда не допускал, мы принялись наваливать песок на дощатый настил под навесом. А затем — строго по норме — мерой нам служили носилки, сделанные из распиленного пополам бочонка — добавили в замес цемент и гравий. Не жалея сил, мы перемешивали смесь, пока она не стала

 

однородной.

— Стоп,— негромко скомандовал дядя Миша. Отбросив лопату, я начал поливать смесь, зачерпывая воду ковшом из стоявшего рядом с настилом металлического бака. Так продолжалось несколько раз.

— Хватит?

Зажатая в тяжелом кулаке мастера горсть смеси приобрела форму комка.

— Бетон готов,— бросил он.— Давай формы. Немец по национальности, дядя Миша, а вернее Михель, был человеком на редкость организованным и каждую операцию выполнял с великой аккуратностью и тщанием. Меня он настойчиво приучал уважать свой труд.

— Чем человек стоит? — спрашивал он, строго вертикально устанавливая металлические формы для труб, и сам же отвечал: — Трудом, только трудом.

Сменив к своим семнадцати годам не одну профессию, я чувствовал себя вполне опытным рабочим. Еще тринадцати лет я трудился курьером в Наркомземе: разносил бумаги по исполнителям, да подтаскивал чай на рабочие столы сотрудников. Зарплата была мизерная, однако обильный наркоматовский паек в 1923 году был хорошим подспорьем для семьи. Правда, очень скоро я имел неосторожность опрокинуть на важного чиновника стакан горячего чаю, после чего был безжалостно уволен от «должности».

Унывал я недолго, поскольку те же гроши стал зарабатывать репетиторством. В первом этаже соседнего дома жила многодетная семья Портновых. Сперва мадам Портнова попросила меня подтянуть по математике сына Яшу. Мальчик он был способный, но часто болел, и я всякий раз заставал его с перевязанной шеей. Пытаясь получше изложить правила составления и решения уравнений, я по ходу дела улучшал свое собственное понимание

 

материала. В те дни я совершил важное открытие: премудрость лучше усваивается тогда, когда объясняешь ее другому.

Подогнав Яшу, я занялся его старшим братом Файвелом, второгодником и лодырем. Но парнем Файвел был неплохим, а из-за разницы в возрасте на несколько лет мы с ним оба даже стеснялись друг друга. Постепенно произошло маленькое чудо: разгильдяй Файвел перестал получать «неуды» и «уды», а перешел в категорию крепких хорошистов. Лучшей рекламы не требовалось! Моему педагогическому дару были доверены и симпатичная девочка из зажиточной семьи Ароне, и двоюродный брат мой Илья...

За полгода работы у дяди Миши я услышал множество назидательных историй о торжестве добросовестности и поругании лени, по-своему оригинальных и не повторяющих друг друга. Вот и сейчас, пока мы смазывали формы маслом, закрепляли их распорками, опускали в них связанные из проволоки арматурные каркасы, он певуче, с едва заметным акцентом раскручивал нить очередного житейского повествования. Дядя Миша умолк, лишь когда мы заполнили формы бетоном и начали уплотнять его трамбовками. Тут уж было не до рассказов...

— Влага, дядя Миша! — закричал я, едва мельчайшие капельки воды появились на поверхности бетона.

— Хорошо, Шура,— улыбнулся он.— Выбивай клин. По технологии, разработанной дядей Мишей, прежде, чем снять внешнюю опалубку, надо было выдержать двадцатиминутную паузу. Мастер стал разжигать самовар, а я устроился на низком табурете у забора, подставив лицо нежаркому мартовскому солнцу.

Закрыв глаза, я опустил руку в карман куртки и пальцем с нежностью ощупал остро отточенный карандаш и сложенную пополам тетрадь. «Ничего, мама,— прошептал я про себя.— Экзамены уже позади. Теперь только

 

окончить стройфак Политехнического».

...Полтора года назад мама осталась одна с тремя сыновьями на руках: отец умер в возрасте сорока шести лет. Правда, все мы, не бросая учебы, подыскали себе кое-какую работу. Я стал подручным у кузнеца в строительной кузнице, где занимался сваркой арматурных стержней «ласточкиным хвостом». Раскаленные в горне железные стержни разрубались на две продольные половины, которые накладывались друг на друга. Затем мастер-кузнец указывал мне молотком место, куда надо бить, чтобы приварить одну половину к другой. Я взмахивал тяжеленной кувалдой.

— Ух,— выдыхал я после каждого удара.— Уххх...

Так сразу закалялись и воля, и мышцы. Работал я и у частных подрядчиков, которых при НЭПе было великое множество и которых называли контрагентами: у Касымова на кирпичной кладке, у Дубова на бетонных работах, у Марковича на отделочных...

Найти тяжелую, грязную и плохо оплачиваемую работу не составляло труда — достаточно лишь было обратиться на биржу. Проблема заключалась лишь в моем подростковом возрасте, и приходилось прибегать к помощи знакомых. Частное предпринимательство творило настоящее чудо. Голод и разруха военного коммунизма исчезали буквально на глазах, и скоро магазины уже ломились от всевозможных товаров. Появились новоиспеченные богачи. Они прожигали время и деньги в ресторанах, раскатывали целыми днями на лихачах-фаэтонах и вызывали всеобщую зависть и враждебность.

Ранней весной 1926 года на нашу семью обрушилось новое горе. В ходе повальных арестов гепеушники забрали и вскоре сослали в Хорезмскую область старшего из нас — Исаака, Изю, как мы звали его дома. Мне пришлось подыскать лучше оплачиваемую работу — изготов-

 

ление канализационных труб...

— Хватит мечтать,— грубовато вернул меня к действительности дядя Миша.— Снимай опалубку.

Я осторожно освобождал трубы, а дядя Миша затирал мастерком мелкие раковины и каверны. Закончив, он минуту-другую с видимой гордостью любовался плодами наших трудов. Потом скомандовал:

— Тащи рогожи!

Пока я заворачивал трубы в обильно смоченные рогожи, мастер расстелил на маленьком столике под навесом чистую скатерку с вышитым по-немецки его именем, крупно нарезал хлеб и колбасу, налил из самовара кипяток в большие фаянсовые кружки. Дневной нормой мы считали двенадцать труб, но всегда делали на несколько штук больше. Качество готовых изделий определяли, постукивая по ним молоточком: звук должен был выходить чистым и звонким.

Солнце стояло уже высоко и, боясь опоздать на лекцию, я ел торопливо, обжигаясь, отхлебывал большими глотками чай. Дядя Миша, напротив, закусывал основательно, тщательно прожевывая каждый кусок. Я знал, что после моего ухода он обязательно занесет в сарай инструменты, масло, бочонки с цементом, дождется подрядчика и поможет ему уложить на повозку готовые трубы, а завтра спозаранку, напевая сентиментальную немецкую песенку, будет ждать меня...

Попрощавшись, я отворил калитку и нос к носу столкнулся с коренастым плотным человеком.

— Лейтман? — отрывисто спросил он. Я растерянно кивнул.

Человек вытащил из кармана серого пальто картонную книжечку. В глаза бросились крупные буквы: «ОГПУ»... Я невольно отпрянул назад. На мое движение коренастый отреагировал мгновенно — схватил меня

 

за руку и словно клещами сжал локоть.

— Что вам нужно?

— Пойдем, ответишь на пару вопросов и можешь быть свободен.

Я обернулся, крикнул еще сидевшему за столом дяде Мише:

— Меня забирают!.. Предупредите маму!

Мастер вздрогнул, опрокинул резким движением руки кружку. Человек в сером пальто с силой выдернул меня из прохода, захлопнул калитку.

— Иди молча, ни с кем не здоровайся,— прошипел он, не отпуская моего локтя.

На краю пустыря к нам присоединился еще один конвоир. Светлоглазый, рослый, в потертой кожанке, он пошел рядом со мной с другой стороны, крепко взяв меня под руку.

Так втроем, не проронив ни слова, мы спустились к Азнефти, сели на трамвай, проехали несколько остановок. Сойдя, прошли переулком и оказались у серого двухэтажного здания. Коренастый толкнул массивную, украшенную чугунной решеткой дверь. За спиной красноармейца, сидевшего у перегородки, я увидел на стене листок календаря.

Было 9 марта 1927 года.