Глава 6. В ожидании пророка Илии
«На воле я б тебе показал — «жиденок»,— кружил я по камере.— Четыре года как я мужчина. Четыре года, как один день...»
...Мне должно было стукнуть тринадцать, и отец начал ежедневно заниматься со мной, готовя к обряду бар-мицво, что означает «сын закона». Отец к тому времени уже тяжко болел и оставил непосильную для него работу на нефтепромыслах. Он переживал, что, заведуя небольшим армейским складом, получает маленькое жалование. И хотя Изя работал тоже, денег все равно не хватало. Мама втайне от отца пекла пирожки, которые я до начала занятий в школе продавал на базаре. Выкрикивая сдавленным голосом цену, я закрывал лицо рукавом, чтобы, не дай бог, кто из знакомых не увидел меня за этим занятием. А чуть кто появлялся вдали, я с тяжелым коробом на плече моментально ввинчивался в гудящую плотную толпу.
После занятий в школе отец долгими вечерами готовил меня к обряду. Я выучил наизусть а дроше — свое вступительное слово — и отрывки из Торы, которые должен был прочесть на бар-мицво. Закончив скромный ужин, отец поднимал меня из-за стола, освещенного уже не керосиновой молнией, а удлиненной, похожей на запаянный бокал без ножки, электрической лампой.
Мама и братья были внимательными слушателями, отец — строгим и доброжелательным критиком. Морщась от терзавших его болей, он делал замечания, добиваясь выразительности каждого слова. Постепенно я увлекался, мой мальчишеский голос звенел, наполнялся силой. И чувство полного счастья охватывало меня, когда отец с горящими
глазами на изможденном лице удовлетворенно откидывался на спинку стула.
В день бар-мицво, за которым навсегда оставались в прошлом мальчишеские проказы, отец сам отвел меня в синагогу. В гулком пустом зале он помог мне одеть тфилин — выписки на пергаменте из Моисеева пятикнижия, упакованные в специальные кожаные кубики-коробочки. Отец укрепил их ремешками на моем лбу и правом плече. Я накинул на себя талес. И тут же с возвышения, где в нарядных чехлах хранились свитки Торы, раздался голос раввина. Он прочел молитву и подозвал меня к себе. Громко и певуче произнес я а дроше, а затем, развернув свиток, прочитал отрывок из Торы.
«Теперь,— подумал я,— брат и его товарищи будут больше доверять мне, взрослому мужчине».
И верно, Изя, мечтавший жить и трудиться в Палестине, с головой окунул меня в деятельность детской еврейской организации «Кадима», которую ласково называли «маленькими шомрим», то есть «маленькими стражами». Участники «Кадимы» серьезно занимались спортом, особенно морским — учились вязать узлы, ставить парус, управлять шлюпкой. Много читали и много спорили о прочитанном. Соревновались в подтягивании на турнике. И главное — старались овладеть какой-нибудь профессией, которая могла быть полезной в нищей Палестине. В особенности многих из нас манила романтика жизни в сельскохозяйственных коммунах-киббуцах, где не находилось места частной собственности.
Ко мне в нашей дружной компании — язык не поворачивается назвать ее «организацией» — отношение было особое. В нашем доме был своего рода сборный пункт друзей брата. Прислушиваясь к их беседам, я постепенно стал разбираться в отличиях между сионистской социалистической партией ЦСП и сионистской трудовой партией
«Гехолуц», между молодежной сионистской организацией ЦСЮФ и более консервативными «молодыми стражами» из «Ха-шомер ха-цоир».
На моих глазах между строк открытого текста наносили лимонной кислотой тайные послания. Для прочтения бумагу нагревали, и четко проступала коричневая вязь тайнописи. Я наблюдал, как печатали на гектографе нелегальную литературу — листовки, воззвания, газету. Иной раз мне самому разрешали постоять за гектографом, хотя куда чаще мне выпадала роль дозорного — я должен был предупредить участников сходки о приближении милиции. Естественно, приобретенные знания я доносил до своих товарищей из «Кадимы».
Выступал я и в роли связного. Получив поручение, случалось сам или вместе с товарищами подбрасывал или расклеивал листовки, бегал по адресам, разнося устные сообщения. Под влиянием брата и его друзей, всем сердцем преданных своему маленькому народу и глубоко озабоченных его будущим, уже на следующий год я решительно забросил рыночную торговлю пирожками и, не оставляя школы, пошел работать на полдня на стройку учеником бетонщика. Солнцем согревала мысль, что придет время, когда я буду строить дома в Иерусалиме.
«Стены в камере-то складывали мастера»,— подумал я. Тщательно обтесанные камни известняка были плотно пригнаны друг к другу.
Меньше года прошло, как Изя пригласил меня на взрослую сходку. Мы собрались на зеленом склоне холма на Зыхе — далеко за заводами Белого города и корпусами ткацкой фабрики Тагиева. Море внизу ласково лизало ослепительно желтый песок пустынного пляжа.
Пришло меньше десятка человек — все, кто оставался еще на свободе после повальных зимних арестов. Едва мы расселись на расстеленных пальто, как заговорил брат. Он
объявил без всяких предисловий:
— Среди нас затесался предатель! — и обвел взглядом устремленные на него бледные лица собравшихся.— Нас хватают как цыплят...
— Америку открыл,— буркнул Исай Сигалов — могучий парень с широкой грудью и с нежным, покрытым золотистым пушком круглым лицом.— Но кто предатель? Давайте думать.
Перебивая друг друга, заговорили все разом. Не участвуя в этой перепалке, я лениво следил за ней со своего пальто, наслаждаясь нежарким апрельским солнцем, неспокойным простором моря. В какой-то момент в хаосе спора неожиданно проступила расплывчатая закономерность. И мозг, помимо моей воли, пытался ухватить ее.
— Давид, ты?! — прогремел над ухом голос Изи, и брат протянул руку к тоненькому, как карандаш, пареньку. И повторил уже убежденно: — Ты!
Смуглянка Аня в красном вязаном жакете вцепилась Давиду в волосы:
— Негодяй! — захлебываясь, рыдала она.— Ты не нас предал, не нас! Свой народ!..
Давид не сопротивлялся. Он растянулся на коричневом суконном пальто и закрыл голову руками. Исай оторвал от него Аню, рывком поставил Давида на ноги и затем уже нанес сильнейший удар. Давид кубарем покатился по склону. Внизу поднялся на ноги и, издали погрозив нам кулаком, побежал по дороге.
— Три месяца, как мы приняли его,— сказал Изя.— Так мало и так много, чтобы его узнать...
Исай крепко обнял брата:
— Давайте, друзья, попрощаемся здесь, на воле. Завтра, в тюрьме, мы, может быть, больше не увидимся.
Аня плакала, и слезы падали на распластанное по земле коричневое суконное пальто.
...В этот же день вечером брата арестовали. «И не исключено, что он находился в этой самой камере, лежал на этом же соломенном тюфяке и вспоминал последнюю сходку, разоблачение Давида, слезы Ани...»
Тогда из участников сходки не взяли только меня, не считая Давида. Его, случалось, я встречал в городе, и мы, не узнавая друг друга, проходили мимо, и только сердце сжималось и стучало: когда, когда?..
Так я жил, страшась и надеясь. Содрогался, читая коротенькие записки, зашитые Изей в швы нательного белья. Они были насквозь пропитаны затхлым тюремным запахом.
Запахом, который сейчас пропитывал меня самого и который теперь я не ощущал. Я несколько раз с силой втянул носом воздух, пытаясь уловить его, но тщетно — он словно растворился, стал частью меня самого.
«Что ж,— размышлял я, возвращаясь к приговору брату и его друзьям, получившим по решению Московской коллегии три года административной ссылки,— пора и тебе идти по их следам... Дома остался только Борька. Он, да мама — вот и вся наша большая семья...»
В горле запершило. Я закрыл глаза, вспоминая праздничные дни, когда в доме у нас бывало особенно многолюдно, торжественно и весело. К ним всегда готовились загодя.
В это время — перед «пейсах» — мама до блеска убирала квартиру. В Большой синагоге закупались маца, напитки, обязательно снабженные этикеткой «кошер л'пейсах», живая птица. В самый канун пасхи гусиным пером шумно выметали комнату, извлекая из углов мусор и крошки хлеба — «хомец». Синагогальный резник — «шойхет» — особым, веками освященным способом резал птицу. Мама исчезала на кухне, и квартиру вскоре наполняли запахи праздничных блюд.
К пяти часам вечера с наступлением сейдера стол накрывали свежей хрустящей скатертью, из высокого, отполированного до красноты буфета с резными дверцами и витыми колонками осторожно доставали нарядную пасхальную посуду, к которой не притрагивались целый год. Место во главе стола в одиночестве занимал отец. Он садился на специально положенную на стул подушку — «афикоймен». Отломив несколько кусочков мацы, он прятал их под нее. Только затем за праздничным столом устраивались все мы.
В наступившей тишине отец разламывал надвое кусок мацы, и глуховатым голосом читал отрывок из Агады:
— Это хлеб изгнания, который отцы наши ели во время исхода. Голодный да придет и ест с нами, жаждущий да придет и пирует с нами. В этом году здесь, в будущем — в Иерусалиме. В этом году — рабы, в будущем — свободные люди...
Дрожа от нетерпения, Боря задает на старом иврите свои четыре вопроса из той же Агады, и первым делом вот этет: «Ма ништано ха-лайло ха-зе мин коль ха-лейлос?» — «Чем отличается эта ночь от всех прочих ночей?». Отец обстоятельно, неторопливо отвечает ему, и кажется, спустя тысячелетия мы сами исходим из Египта. С последними словами отца спадала пелена торжественности, и стол заливался на разные голоса, шумел, взрывался смехом. Мы, дети, жарко торгуясь, выкупали у отца кусочки мацы, спрятанные под афикоймен.
— Вынеси на балкон,— отец вручал одному из нас бокал из толстого стекла с пасхальным вином и кусок специально испеченного мамой к празднику пряника «ле-кех» на фарфоровом блюдце с золотыми и розовыми цветами.
С замиранием сердца мы провожали счастливца на балкон, куда время от времени потом заглядывали: а вдруг
именно к нам спустится с небес Илия-пророк — Эйлиеху ха-нови — и отведает именно нашего вина и пряника...
К концу трапезы за столом дружно пели хором веселую песенку «Козочка» — хад гад'е — а, разгорячившись, пускались в пляс. Поднятая к потолку лампа-молния покачивалась в такт зажигательным и чуть грустным еврейским танцам...
В полумраке камеры я отчетливо увидел себя семилетним малышом, незаметно выскользнувшим на балкон. Вино и пряник на тумбочке были не тронуты. Моля бога о милости и счастье, я поднял голову к небу. Ущербный серебряный месяц насмешливо улыбался мне в ответ. Чья-то тяжелая рука легла мне на плечо.
— Не переживай,— сказал дедушка Вениамин.— Илия-пророк обязательно выберет нашу семью. Не в этом году, так в следующем...