Глава 7. Признание любой ценой

 

Ночью меня вызвали на допрос к Аринину. Он сидел за столом, лениво листая бумаги в тонкой серой папке. Окна были плотно зашторены, углы кабинета тонули в темноте.

Аринин кивнул мне на стул. Затем повернул в мою сторону раструб настольной лампы. Яркий сноп света слепил — я едва различал грузную фигуру следователя.

После обычных анкетных вопросов, ответы на которые Аринин записывал, немилосердно скрипя пером, он зачитал мне обвинение по статье 58, пунктам 10 и 11 — в принадлежности к нелегальной организации ЦСЮФ и в чтении, хранении и распространении запрещенной литературы.

— Распишись,— поднял на меня глаза следователь. Я подошел к столу, выждал, пока перестали прыгать в глазах зайчики. Сжимая непослушными пальцами ручку, поставил подпись под обвинением.

— Ну, что? — со скрытой угрозой спросил Аринин.— Будем говорить?

— О чем? — отозвался я.— С обвинением ознакомился, но вину свою не признаю. Ни по одному пункту.

— Ни по одному...— Аринин почесал карандашом затылок.— Ишь ты...

Он прошелся по комнате, распахнул дверь, вызвал конвоира.

— Иди, ишак, в камеру,— сказал он мне,— подумай на досуге...

Постепенно в ходе бесчисленных, иногда по два-три за ночь, допросов я понял, что Аринин твердо знает только о моем участии в сходке на Зыхе. О «Кадиме», различных

 

поручениях, которые я выполнял, следователь даже не упоминал. «Значит, не выдали,— торжествовал я на своем соломенном тюфяке.— Значит, мне доказать ничего не смогут...»

Соответственно я строил свое поведение, позабыв, к сожалению, что Аринин ограничен сроками. Однажды на допросе он с силой ударил кулаком по столу.

— Хватит! Или ты признаешься, или...— Аринин схватил телефонную трубку: — Я, товарищ Ованесов. Да, упрямится...

— Что это вы не сознаетесь в очевидных фактах? — войдя в кабинет Аринина, с ходу спросил меня Ованесов.— В сходке-то участвовали?

— Присутствовал.

— Пусть присутствовали,— согласился Ованесов.— Но вы же умный человек. Согласитесь, первого встречно го на сходку не позовут.

— Случайно получилось. Увязался за братом...

Ованесов усмехнулся:

— Вы что же, думаете, что участие в нелегальном собрании ненаказуемо?

— Дурак! — вмешался Аринин, обращаясь ко мне.— Пока ты здесь корчишь из себя героя, твоя мать умирает.— На лицо следователя набежала тень.— Не хотел говорить, но ты сам вынуждаешь...

— Это правда? — повернулся я к Ованесову.

— Была она у нас,— глухо сказал тот.— Доконали вы ее своим упрямством. Так что увезли ее отсюда в обморочном состоянии.

— Пожалуйста, дайте мне свидание с кем-нибудь из родных.

— Это невозможно,— сухо отрезал Ованесов.— Подпишите признание, и я пойду вам навстречу.

— Разрешите посещение дома...

 

— Подпишите признание.

— Н-нет,— язык не слушался, слова складывались с огромным трудом.— Н-ни за что...

— Смотри-ка, он уже прекрасно заикается! — воскликнул Аринин, подходя вплотную ко мне.— Еще не много и ты научишься выводить свою подпись.

Голубые колючие глаза Аринина, белки в красных прожилках, хищный акулий оскал, широкий, крытый зеленым сукном стол, обезьяноподобная фигура Ованесова — все закружилось передо мной, и я тяжело рухнул на пол.

— Пусть очухается,— словно сквозь вату услышал я голос Ованесова.— Вызови конвоира...

В камере, уткнувшись головой в подушку, я горько заплакал. Надзиратель несколько раз открывал глазок и прикрикивал на меня. Но овладеть собой мне никак не удавалось. Плечи тряслись от рыданий — я чувствовал себя отрезанным от мира, потерявшим последнюю связь с ним.

Вновь и вновь я вспоминал допрос, слова следователей, интонации. «Пока ты корчишь из себя героя, она умирает...» Но почему «пока»?

«Доконали вы ее своим упрямством...» Но какая связь между моим упрямством и маминой болезнью? «Мой арест мог привести к болезни, это да,— размышлял я.— Но мое упрямство?»

Я вскочил с топчана и забарабанил в дверь:

— Прошу на допрос!

— Одумался? — приветливо встретил меня Аринин.— Давно бы пора.

За распахнутым окном клубился рассвет. Виден был кусочек пустынной в этот час бухты. С пристаней доносился неясный шум.

— Бумагу и карандаш,— попросил я.

— Бери,— Аринин протянул мне перо и листок бу-

 

маги.— Пиши.

Он отошел к окну, и вместо ряби волн я видел теперь несвежую белую рубашку «апаш» с короткими рукавами. Закусив губу, я вывел: «Убедительно прошу свидания с родными. В противном случае отказываюсь выходить на допросы до удовлетворения моих законных требований».

— К-какое сегодня число? — оторвался я от бумаги.

— Двадцать третье августа,— не поворачиваясь, ответил Аринин.

Я поставил число и расписался.

— Г-готово.

Следователь вернулся к столу, прочел написанное.

— Подонок! — рявкнул он, размахивая листком.— Мальчишка! Его превосходительство отказываются выходить... Засранец!

Я молчал. Высказавшись, Аринин отправил меня в камеру.

...В тот же день после ужина ко мне подселили бородатого толстого мужчину в длинном, до пят архалуке. В тусклом электрическом свете, проникавшем в камеру из коридора, я разглядел безумные, навыкате глаза, мясистый, шишкой нос.

— Как вас звать? — спросил я, едва надзиратель захлопнул дверь.

Сосед не ответил. Он сбросил на пол подушку и, опустившись на нее на коленях, начал отбивать поклоны. «Мулла, что ли?» — подумал я и, чтобы не мешать, лег на топчан.

Помолившись, «мулла» тоже растянулся на тюфяке — «валетом» со мной. Он лежал спокойно, и я вскоре заснул.

А проснулся от жестокого удара ногой в подбородок. Рот наполнился горячей соленой кровью. Я привстал, но еще одним ударом был опрокинут на пол.

 

— Гяур,— бормотал, навалившись на меня, «мулла».— Исволоч, урус...

Меня оглушили тяжелый запах давно немытого тела, дурное дыхание изо рта, холодная ненависть в широко раскрытых глазах. Схватив с пола плоскую, как блин, подушку, «мулла» прижал ее к моему липу. Судорогой пронзило легкие, застучало в висках. Изловчившись, я принялся стучать ногами в окованную железом дверь.

Наконец появился заспанный надзиратель. Не без труда он оторвал от меня мусульманина, который, хрипло дыша, забился в угол. У меня дергалась щека, мелко дрожали руки.

Погрозив кулаком «мулле», надзиратель закрыл дверь. И тотчас же из угла поднялась огромная бесформенная фигура. Прижатый к топчану, я в ужасе забился, чувствуя, как глухо мыча, гнет меня «мулла» к полу, пытается толстыми липкими пальцами ухватить за горло. Это мучительное противоборство длилось бесконечно долго. Я то в беспамятстве проваливался в темноту, то вновь напрягал силы, чтобы вырваться из сжимавших меня тисков. За дверью послышались шаги, и «мулла», не выпуская меня, попятился вглубь камеры.

— На допрос,— крикнул с порога надзиратель, и я, еще не веря своему счастью, мокрый, как мышь, выполз в коридор.

...В кабинете Аринина горел верхний свет. Следователь посмотрел на меня, и в его колючих глазах мелькнуло что-то похожее на жалость.

— Дергаешься,— то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал он.

Левая часть лица, плечо и нога у меня непроизвольно тряслись. Язык не слушался, и изо рта выдавливались нечленораздельные звуки.

— Вай, вай, вай,— услышал я за спиной голос не-

 

слышно вошедшего в кабинет Ованесова.— Видите, до чего вы себя довели. Давно пора вам сознаться, а?

— Он не может говорить,— вмешался Аринин.

— Но писать-то он может, — перебил его Ованесов.

— Подпиши признание — и дело с концом,— миролюбиво предложил Аринин.

Я отчаянно замахал головой.

— Вах! — хлопнул себя по узкому лбу Ованесов.— Как я давно не догадался...

И приказал конвоиру:

— В двадцатую камеру его...