- 56 -

Глава 10. По следам бакинских комиссаров

 

Группу заключенных из шести политических и десяти уголовников вывели с вещами в тесный внутренний двор тюрьмы — тот самый, в который я попал, выйдя из воронка, немногим больше четырех недель назад.

Раннее утро начала октября 1927 года. У каменной, в несколько ступенек, лестницы толпятся конвойные. Некоторые курят, и сиреневый дымок медленно тает в холодном воздухе. Впряженная в подводу гнедая лошаденка, опустив голову в подвязанный к оглоблям серый мешок, хрустит сеном...

Из канцелярии на лесенку вышел караульный начальник — светловолосый могучий парень в зеленой гимнастерке. Вытащив из оттопыренного кармана список, он начал перекличку, каждый раз поднося листок близко к глазам. Названные подходили к подводе, клали на нее свои вещи и останавливались перед глухими железными воротами. Тем временем конвойные погрузили на подводу и сухой паек. Закончив перекличку, карнач сообщил о порядке следования к пристани. Положив руку на кожаную кобуру, он добавил в заключение:

— Разговоры в дороге запрещаются. Оглядываться назад нельзя. В случае выхода за зону конвойного оцепления стреляю без предупреждения.

Словно в ответ на эти слова гнедая лошаденка задрала вверх морду и громко заржала.

— У-у, Катерина, во дает,— неожиданно рассмеялся карнач и, встряхнув копной соломенных волос, заорал: — Шашки наголо!

Конвойные выхватили из ножен острые клинки. Распахнулись одни ворота, другие — и мы пустились в недо-

 

- 57 -

лгий путь по бакинским улицам. Идти под гору, к морю, было легко, и я жадно смотрел по сторонам. Нас, шестнадцать арестантов, охраняла команда из четырнадцати человек, и солнечные зайчики разлетались с обнаженных клинков. Карнач все время кружил вокруг нас — то шел замыкающим, то впереди — рядом с подводой, на которой растянулся один из конвоиров, то семенил сбоку, кося глазом на наш неровный строй.

Заключенные в колонне, поймав ритм движения, шагают все же по-разному. Одни, опустив головы, понуро шаркают, другие, устремив взгляд в одну точку, машинально переставляют ноги, третьи, как и я, суетятся, вертят головой, откровенно радуясь прозрачному октябрьскому утру. Редкие прохожие сперва шарахаются от нас как от зачумленных, а потом с сочувствием и сожалением провожают взглядами нашу нестройную колонну.

Перейдя Набережную, мы разбираем с подводы вещи и, минуя главный вход, через узкую дверь в деревянном заборе выходим на Красноводскую пристань. Сквозь щели между затоптанными досками видно, как ходит внизу вода, ухает о столбы-сваи. Пароход — огромный, черный — уже под парами. Из высокой трубы, перепоясанной широкой красной полосой с серпом и молотом, клубами валит дым.

Несколько конвойных вбегают на борт по сходням, расчищая нам дорогу. И в этот момент на пристань вываливает толпа родных и знакомых. Мама через головы расставивших руки охранников сует мне завернутый в газету пакет. Из-за ее плеча вижу округлившиеся глаза младшего брата. Они полны нежности и горя...

Но минута растерянности у конвойных уже прошла, и они загоняют нас, как стадо овец, на борт. Я задерживаюсь, окидывая взглядом город, карабкающийся по склонам холмов вокруг бухты. Торчат в небо нефтяные вышки на

 

- 58 -

Баиловских высотах, ближе ко мне красуется гордый силуэт Девичьей башни, еще ближе видны деревянные постройки купален. Море близ пристани подернуто многоцветной, переливающейся на солнце нефтяной пленкой, и стоят у причала парусные лодки для прогулок.

— Двигайся! — слышу окрик конвойного и вслед за остальными по крутому и узкому железному трапу спускаюсь в трюм.

Здесь начальник караула вместе с моряком в синем кителе с золотым шевроном на рукаве осматривает отведенный нам закуток, огороженный ящиками и мешками.

— При качке не упадут? — спрашивает карнач.

— Нет,— говорит моряк.— Они закреплены.

— Давай,— машет карнач рукой конвойным,— веди те сюда.

...После залитой солнцем пристани в глубине трюма особенно неуютно. Подложив под голову узел, укладываюсь на полу, упершись ногами в доски ящика. Разворачиваю пакет. Мамины пирожки, которыми я поделился с товарищами, тают во рту. Скорее угадываю, чем слышу прощальные гудки парохода, но дребезжание и легкое покачивание убеждает, что мы уже в пути. Второй раз в жизни я покидаю родной город.

В моем детстве и отрочестве Баку был бурно растущим губернским центром. Его население прибавляло более, чем по десять тысяч человек ежегодно: в 1922 году в городе и прилегающих поселках нефтяников проживало 335 тысяч человек, а в 1926-м — уже 384 тысячи. Между тем еще в середине девятнадцатого века Баку был задворками Российской империи, уездным захолустьем в составе Шемахинской губернии. Но в 1859 году произошло землетрясение, от которого в Шемахе упало все, что способно было упасть.

Когда из Санкт-Петербурга пришло высочайшее по-

 

- 59 -

веление о переносе губернской столицы и Баку, возмущению чиновников не было предела. Шемаха издревле была центром виноделия и ковроткачества с горными водными источниками; Баку же, расположенный на знойном и безводном Апшеронском полуострове, считался пригодным лишь для ссылки преступников. Однако в 1869 году в окрестностях города ударил тугой фонтан нефти.

— Вах, шайтан,— в ужасе перешептывались невольные свидетели этого зрелища.— Пришел конец времен, Иблис из Земли встает!

Но Иблис, как мусульмане называют своего сатану, был абсолютно не при чем: первую скважину заложили в Балаханах русские геологи. А спустя год по соседству на глубину 20 сажен — 42,6 метра — пробурили вторую скважину, которая в сутки стала давать по 700 пудов, или 11,2 тонны нефти. Казалось, это невероятно много; никто и вообразить не мог, что к концу будущего, двадцатого века самая продуктивная скважина мира, находящаяся в Иране, станет давать нефти ровно в... тысячу раз больше!

Царское правительство убедилось, что Апшерон таит в себе несметные сокровища. Для их добычи решено было использовать самый мощный инструмент — частную инициативу. В конце 1872 года провели торги на сдачу казенных нефтеносных земель в аренду, а уже со следующего 1873 года открылась эра свободного промышленного развития русского нефтяного дела.

В 1901 было добыто 670 миллионов пудов, что соответствовало половине всей мировой добычи нефти и 95 % российской. Баку охватил настоящий нефтяной бум. Тогда-то и приехали сюда из Белоруссии в поисках лучшей доли мои будущие родители. Нефтепромыслам требовались рабочие руки, и власти снисходительно относились к евреям, которые переселялись в Баку из своих нищих местечек. В 1906-м мои родители поженились...

 

- 60 -

Через несколько часов начинается качка, но я переношу ее спокойно. Вспоминается такое же осеннее утро, кипящее море, но не вонючий трюм, а каюта второго класса парохода общества «Меркурий». В тот раз мы не пересекали море, как сейчас, а шли на юг от Баку вдоль терявшихся вдали берегов. Кажется, это было не пять, а пятьсот лет назад...

Бабушку Эсю, с которой я плыл в Персию, в порт Энзели, мучила морская болезнь. Бабушка пластом лежала на койке, и я то и дело подавал ей кусочек яблока или, поймав чашку, прыгавшую по столику с невысокими бортиками, наливал из большой бутыли холодного сладкого чаю. В Реште, недалеко от Энзели, тогда работал муж бабушкиной дочки, а моей тети Фанни, дядя Борис. Он организовал там от Советского представительства продажу бакинского керосина оптом и в розницу. В то время Персия импортировала керосин: разработка месторождений Персидского залива еще только начиналась, и никто не подозревал о том, какие баснословные богатства таятся под морским дном. В Персии, сытой и неторопливой, бабушка надеялась немного поправить меня. После перенесенной летом инфлюэнцы и бакинской голодухи я сильно отощал, и это чрезвычайно тревожило моих родителей.

Из энзелинского порта в Решт нас доставил почтовый дилижанс, причем на нас так и не напали какие-то разбойники, о которых с опаской говорил возница. Решт запомнился густыми зарослями олеандров, ароматом розовых кустов на улицах и обилием незнакомых фруктов. В густом, затхлом воздухе трюма я ощутил вдруг запах жареного мяса — кебаб дядя Борис готовил только сам. Правда, молчаливый садовник Махмуд загодя разжигал древесные угли во врытом в землю железном мангале.

Потом, прежде чем удалиться, Махмуд ставил на маленький круглый столик таз с бараньей бастурмой, блюдо с тугими красными помидорами, металлический кувшин с водой,

 

- 61 -

раскладывал острые, как кинжал, шампуры. Я чувствовал на языке прохладу крупчатого ванильного мороженого и покалывание ситро, которым часто угощала меня в городском кафе тетя Фанни. Мысленным взором видел я дядю Бориса, который, сидя на коврике рядом со своим помощником-персом, пересчитывал серебряные туманы, выручку от продажи керосина...

Качка усиливалась. Угрожающе скрипели и кренились ящики. Мои соседи по трюму громко стонали. Некоторых выворачивало наизнанку. Они лежали, слабо шевелясь, в собственной блевотине. Кроме нас, в трюме находилась и половина конвойных. Подобно заключенным, они курили махорку и пользовались парашей, кое-кого из конвойных рвало, так что вскоре дышать стало совсем нечем.

Карнач разрешил выходить на палубу тем, кто был в состоянии двигаться. Другая половина конвоя, охранявшая выход из трюма, взяла нас в кольцо и настороженно следила за всеми нашими движениями. За кормой парохода оставался серебристый след. Пенясь, он терялся вдали. Белые барашки волн бежали на всем огромном пространстве, насколько хватало глаз. Иногда я ловил себя на мысли: «А что, если броситься в неспокойное море, да и исчезнуть в нем бесследно?!» Тогда я оставлял поручень и отступал от борта, сжимая кулаки.

К вечеру нас снова загнали в трюм. Задыхаясь, ворочаясь на своем узле, я долго не мог заснуть. А когда уснул, то мне привиделся порт Энзели, крытая кожаная коляска, которая ждала нас с бабушкой, пара вороных. Мы устроились, и возница огрел лошадей кнутом. Они с места взяли в карьер, помчались, все набирая и набирая скорость. Глаза их сверкали, под копыта летела пена. Аошади оторвались от земли, и я вцепился в бабушкину руку, чтобы не выпасть из накренившейся в облаках коляски напрасно... Меня выбрасывает вон, и разрезая телом плотный воздух,

 

- 62 -

я лечу к сверкающим огнями земле. Чувствую глухой сильный удар и просыпаюсь.

— Вставай! — говорит конвойный, толкая меня ногой.— Красноводск.

В то время как обычные — свободные! — пассажиры покидают пароход, карнач проводит перекличку. Затем для верности пересчитывает нас по головам.

— Все на месте,— удовлетворенно хмыкает он.

Наконец после томительного ожидания мы по команде поднимаемся на палубу и по сходням спускаемся на шаткие мостки. Раннее утро. Солнце только выползает из-за окружающей бухту гряды. И небо, хотя и обожженное на самом краю, еще не голубое, скорее серое, даже пепельное. Я украдкой оборачиваюсь на бескрайнюю водную рябь. Прощай, мой Баку...

Пристань пуста. Мы колонной выходим на площадь и ждем подводу. Солнце начинает печь немилосердно, и карнач решает, что мы встретим подводу в пути. Шагаем по пустынным улицам в гору. Хрустит на зубах, забивается в нос, в уши мелкая пыль. «Может быть, потому и небо было таким печальным»,— думаю я. Бакинцев жарой и пылью удивить нелегко, но Красноводск — особый случай. К счастью, местом ссылки он служить не мог, ибо являлся портом.

Вдобавок на потные лица и шеи садятся мухи и принимаются больно кусать. Руки наши заняты поклажей, и чтобы отогнать насекомых мы лишь вертим шеями да качаем головами. Конвой также звереет от жары и мух. Несмотря на окрики и угрозы конвойных, мы останавливаемся и опускаемся перевести дух — кто на вещи, а кто и прямо на землю. Пот катится градом и хочется пить, но воды нет даже у конвойных. В Красноводске вся пресная вода была привозная — из Баку, Дербента, Махачкалы.

Наконец конвойные заставляют нас продолжить дви-

 

- 63 -

жение. Дорога ведет через пустырь к глинобитному, с грязными потеками забору. На его гребне, под натянутой в несколько рядов ржавой колючей проволокой, поблескивают острыми гранями осколки битого стекла. Вот и моя первая пересыльная тюрьма, пускай и не специализированная, а просто единственное в городе место заключения. Позднее я узнал, что некоторых местных зеков даже отпускают домой ночевать, лишь бы возвращались к утренней проверке.

На стене низенького, ушедшего в землю здания тюремной канцелярии висела квадратная потемневшая табличка. Не без напряжения я прочел: «Здесь в сентябре 1918 года находились в заключении пламенные революционеры — 26 бакинских комиссаров».

Невольно я усмехнулся про себя: «Теперь им на смену идут другие». Вспомнились строки из Талмуда: «Мы как ведра на вороте колодца. Судьба наполняет одно, осушает другое, вздымает высоко одно, опускает на дно другое...»

Пока шло наше оформление, наш конвой тут же, во дворе тюрьмы, принял группу заключенных, отправлявшихся в Баку. Начальник караула, взобравшись на подводу — которую мы так и не встретили — объяснял правила следования по городу. До меня донесся его зычный голос:

— Не разговаривать!.. Стреляю без предупреждения!..