- 74 -

Глава 14. Староста Петрович

 

Наконец путь из Баку в Кзыл-Орду завершился. На то, чтобы преодолеть три с половиной тысячи километров, ушло около тридцати суток, почти месяц этапной жизни.

...Высокие каменные стены с поблескивающими на гребне осколками битого стекла, с несколькими рядами туго натянутой колючей проволоки, с деревянными будками часовых уходили, казалось, далеко за горизонт. А из обширного, покрытого утрамбованным песком двора поднималась гигантской тушей горбатое двухэтажное здание.

— Этот корпус отведен специально для политических,— услышал я знакомый густой шепот.— Сейчас раз ведут по камерам...

Вчера вечером этот круглоголовый, с неунывающим взглядом человек, бывший действительный тайный советник и убежденный монархист, сидел на нижних нарах в вагонном отсеке и неторопливо, как большой шмель, гудел у меня над ухом:

— Конечно, молодой человек, евреи бывают порядочные и сволочи, как и русские или, например, татары, или даже немцы, вполне, скажу вам, цивилизованная нация. Однако я против еврейства как явления. Еврейство раз вращает хорошо воспитанные народы, ослабляет их дух. Понятно я излагаю свою мысль?

— Чего там, понятно,— буркнул я, рассматривая в неровном свете свечи его острые, умные маленькие глазки.

— Так что я не антисемит, нет. Не антисемит, скажем так, в принятом, к сожалению, упрощенном представлении. У меня в департаменте и даже на хорошей должности выкрест трудился — Волков. Нет, я не антисемит. Я не

 

- 75 -

против евреев, бог с ними. Я против еврейства. Поэтому я вот за что — пусть евреи освободят от себя Россию. Пусть создают свое государство — в Африке, Южной Америке, даже в Палестине. Но русскому человеку они не нужны, они его точат, как червь яблоко... Понятно я излагаю вам свою мысль?

— Понятно, понятно,— отвечал я.

— Да-а, что у евреев есть, так это голова. Но этого мало, нужна и сила духа. Без нее, убежден, не выдержать богомерзких путешествий.

— А вы много путешествуете?

— Не по своей воле — только после революции,— засмеялся собеседник.— Вот сейчас еду в столицу слав ной социалистической республики Казахстан — Кзыл-Орду. А что вы знаете об этом захолустном городишке и его колоссальной тюрьме?

— Почти ничего,— ответил я.

— То-то и оно, друг мой. Кзыл-Орда лежит на краю голых степей, где кочуют здешние киргизы. Саманные домики, десяток улиц — вот и вся столица. А тюрьма зато — дай бог Москве первопрестольной или туманному Питеру! ГеПеУ нами хочет те степи заселить, потеснить киргизов. Через тюрьму, как через мясорубку, пропускают десятки тысяч людей. И в большинстве не преступников, а весьма достойных,— мой собеседник прикрыл лицо рукой, а помолчав, добавил: — Сюда шлют отовсюду — с Украины, с Кавказа, Поволжья, даже из Сибири...

Однако моя камера в «мясорубке» оказалась просторной и светлой. В большой угловой комнате с низкими деревянными нарами и стоящей у двери неизменной парашей разместились 16 человек. Меня приветливо встретил плотный широкоплечий человек в синей полотняной спецовке и синих, из того же полотна, брюках.

— Петрович, староста,— представился он, крепко об-

 

- 76 -

хватив мою ладонь.

— Лейтман, Саул,— робко произнес я и поспешно добавил: — Почти Саша, ну, а уж Саша — это, конечно же, Шура. Так меня обычно и зовут...

Но Петрович не дослушал.

— О, Саул! — вскинул он синие, как лазурь, глаза и наморщил под седоватым бобриком высокий лоб. — Так звали первого царя израильтян, который сплотил двенадцать разрозненных колен в единый народ. Но твое место, к сожалению, вот здесь, рядом с парашей. Так сказать, по праву последнего. Ну-ну, не огорчайся. Тут у нас движение, как на хорошем шоссе. Оглянуться не успеешь, как перейдешь к окну...

Проснулся я рано. Лежа на спине, заложил руки под голову, наблюдал, как сереет в дальнем углу неширокое зарешеченное окно. Густая синева ночи постепенно рассеивалась, делалась прозрачной, зеленоватой, потом зелень выцвела и белый свет раннего утра залил комнату, наполненную неровным дыханием спящих людей.

Мимо меня к параше скользнула фигура невысокого человека в черной косоворотке и дерюжных брюках. Возвращаясь, он обежал взглядом мою длинную фигуру, прицокнул, покачав головой, и исчез в другом конце камеры.

Завтрак принесли в котле прямо в камеру. Еда показалась мне довольно вкусной, и я в мгновение ока очистил миску.

— Молодой, ему еще расти надо, Петрович,— сказал высокий, с окладистой бородой старик, разливавший варево.

— Не возражаю,— коротко ответил староста. Старик взял у меня из рук миску, до половины наполнил ее.

— Здесь в пересылке «котловое» довольствие,— объяснил мне сосед, человек с изможденным, изрезанным

 

- 77 -

морщинами лицом; из-под кустистых бровей печально и смело смотрели светлые глаза с острыми точками зрачков.— Режим либеральный, потому что администрация не успевает переработать огромное количество людей. Причем таких, как вы, по первому разу, немного. В основном прибывают люди, хотя и разных взглядов, но опытные, уже хлебнувшие тюрьмы. Среди них немало весьма известных.

— Расскажите о тех, кто в нашей камере,— попросил я. Сосед пожал плечами.

— Что же, буду вашим Вергилием в этом аду, который не мерещился даже Данте с его воображением,— он обвел глазами камеру.— Начнем, пожалуй, от окна. Там, видите, лежит, читает Гильфердинга «Государственный капитализм» эсдек, то бишь социал-демократ, меньшевик. Рядом с ним его товарищ в серой фуфайке, тоже меньшевик, но мартовец. За ними на нарах трое кавказцев. Два армянина-дашнака и грузин-меньшевик. Кстати, Петрович тоже меньшевик. Он старый социал-демократ, с заслугами. Участник Московского восстания пятого года. Сидел при царе. Был в ссылке. Бежал. Приехал из эмиграции после февральской революции. Хотел строить новое общество. После Октябрьской строит по лагерям да по ссылкам... Из всех свобод, за которые он боролся, ему осталась только свобода слова. Он будет вечером дискутировать с представителем анархистов-бакунинцев. Видите, сидят кружком вон на тех нарах? Сейчас они листают книгу Августа Бабеля «Новое общество», хотя сами в принципе отрицают любое общество, даже самое передовое. Ваш покорный слуга — левый эсер. Вкусил власти, а теперь познаю горечь ее плодов... Вот тот, в очках, который рисует,— старый мой товарищ. Он создает, так сказать, галерею портретов русских революционеров, переселившихся после русской революции в русские тюрь-

 

- 78 -

мы,— лицо моего собеседника исказила горькая усмешка.— Он — эсер правый. И, поверьте, истинный боец. Его революционный стаж побольше, чем ваш возраст. Но увы, здесь старые заслуги в счет не идут.

Я недоумевал:

— В Баку на Кубинке, да и на этапе я встречал не только бывших революционеров, но и кадетов, и офицеров... Здесь мне пока попался лишь один-единственный монархист, остальные — сплошь социалисты разных мастей. Не пойму, как это может быть: в социалистическом государстве социалисты сидят по тюрьмам?

— То-то и оно-то, — сосед рубанул ребром ладони воздух.— Контру надо ликвидировать, ясно. Она должна быть выбита, как мамонты, на пути прогресса. Но вот почему мы здесь — хоть и бывшие, однако же революционеры?!

— А потому, уважаемый Сергей Семенович, что история не терпит пустоты,— сказал подошедший к нам заключенный в черной косоворотке.— Если меч начал рубить, клади голову на плаху и правый, и виноватый. Как говорится, кто не с нами, тот против нас,— поймав мой взгляд, он обратился ко мне: — Я, молодой человек, еще утром заметил, что башмаки у вас каши просят. Живо снимайте, подошью.

Я послушно стянул свои ботинки, подумал: «Ну и ну...» Меня совершенно смутила необычная для тюрьмы с ее в общем жестокими нравами сложившаяся в камере обстановка радушия и совестливости, неустанной работы мысли. Набравшись за время заключения изрядной доли самоуверенности, я здесь вновь ощутил себя недоучкой-школьником. Время будто повернуло вспять, вернув меня назад, в ученические годы. Уши у меня постоянно были на макушке. Я не вмешивался сам в разговоры, но жадно слушал рассказы о подпольщиках, их жизни до и после революции, о быте политических изоляторов — Тобольского, Суздальского, Александровского, Ярославского, Вер-

 

- 79 -

хне-Уральского, Соловков... Не имея по-настоящему твердых и серьезных убеждений, я блуждал, как в лабиринте, среди открывшихся мне духовных и политических богатств. Я поражался высокой образованностью и глубокими познаниями моих товарищей. От меня они ничего не таили. Но и не требовали выбора. Предпочитали, видимо, чтобы выводы делал я сам. Как-то вечером я невольно подслушал разговор двух друзей — Сергея Семеновича и «художника».

— Саул сейчас,— сказал Сергей Семенович,— это кусок глины, которой можно придать любую форму.

— Гораздо важнее вдохнуть в нее жизнь,— возразил «художник».

— Привить свои убеждения?

— Нет, пробудить совесть...

В темноте я почувствовал, как пылают уши. Последняя фраза, словно фонарь, высветила отношение ко мне других заключенных. Я был молод и здоров. И все же, учитывая, что я еще расту, именно мне выделяли из общего котла дополнительные полмиски в завтрак и обед...

Принимая на следующее утро оловянную засаленную посудину с добавкой, я почувствовал, как учащенно забилось сердце и краска вновь помимо моей воли залила лицо. Чем, когда я отвечу на заботу этих людей?

В камере, да и во всем нашем корпусе царили порядок и атмосфера активной деловитости. Читались лекции и рефераты на различные темы, устраивались вечера поэзии, прозы, живописи, музыки. Тем не менее, за живым общением, увлекательными разговорами и дискуссиями, легко читались разочарование и обида. Умные, порядочные, глубоко убежденные люди, они целиком, без остатка, отдали себя революции. Они не ждали наград и высоких постов. Но не ждали и решетки за свои взгляды. Слова «за что?», «почему?», «несправедливо» раздавались часто. Тяжким было падение с высот изящных политических пикировок в стены угловой камеры Кзыл-Ордынской тюрьмы... Од-

 

- 80 -

нажды не выдержал даже молчаливый Петрович:

— Тихо! — прерывая дискуссию, крикнул он.— Сейчас я вам расскажу притчу. Слушайте. В некотором царстве, в некотором государстве жили-были в большом губернском городе два гимназиста. Прочли Маркса и Плеханова, Каутского и Троцкого, Ивана Ильина и Энгельса. Сначала в шутку, затем привыкнув, звали друг друга по отчеству. Как? Ну, одного, допустим, Алексеевич, другого — Петрович. Со временем стали их так звать и друзья, и знакомые. Поступили в университет. Одновременно подались в рабочий кружок, организовали забастовку. И, естественно, попали в тюрьму, а потом и в ссылку. Позднее пути их в рабочем движении разошлись, но оба, поверьте, упорно боролись с царизмом. Грянула одна революция, потом другая. Но после Октября уже не встречались. Воевали на разных фронтах, хотя и по одну сторону баррикады. А вернувшись в центр, занимались каждый своим делом. Один из них, примыкавший к меньшевикам, считал своим гражданским долгом высказать мнение по поводу ошибок и недостатков нового режима, открыто осуждал его прагматизм. И в конце концов довольно быстро угодил в Бутырку. Конвойный в серой шинели до пят и высокой буденовке, совсем еще мальчишка, с застывшим выражением брезгливости на лице, доставил его в комнату следователя. Тот сидел, низко склонившись над столом, и что-то писал. А подняв голову, воскликнул: «Петрович?!» Настал черед заключенного удивляться: «Алексеич?!» Допрос, конечно, не получился. Бывшие друзья жадно расспрашивали друг друга, вспоминали молодые годы, свой кружок, первый арест, ссылку... «Вот что, Петрович,— сказал следователь,— я за тебя поручусь. Добьюсь, чтоб выпустили. Ты, брат, должен будешь только дать подписку об отказе от своих убеждений и от участия в дальнейшей политической деятельности. Примерную форму я тебе покажу...» С этими словами Алексеич принялся шарить в ящике письменного стола. «Не трудись»,— ответил Пет-

 

- 81 -

рович. «Что?» — не понял следователь. Петрович посмотрел на свой залоснившийся уже пиджак, грязную рубаху, узкие, трубочкой, брюки, на массивный стол с высоким железным телефоном, на Алексеича в глухом зеленом френче, синих галифе, блестящих, начищенных ваксой сапогах. И твердо повторил: «Не трудись». Алексеич удивленно поднял глаза: «Но почему? Это такая малость...» — «Может быть,— ответил Петрович.— Но несовместимая с моими взглядами на революцию и ее мораль». Следователь поднялся из-за стола: «Да что ты знаешь о морали? Революция должна себя защищать».— «От революционеров, что ли?» — «Да, и от революционеров! — Алексеич кричал.— По крайней мере от таких, как ты! История предает забвению меньшевиков, как злейших врагов народа!» — «Между вами и нами еще недавно трудно было провести грань»,— напомнил Петрович. «Зато сегодня она проведена через этот стол! — заревел Алексеич.— Я допрашиваю, ты — отвечаешь».— «Подумай, ведь завтра придет другой революционер вроде тебя и займет твое место. А ты окажешься на моем...» Они непримиримо стояли друг против друга, не опуская глаз. Лицо Алексеича было покрыто капельками пота. И показалось, будто обклеенные несвежими обоями стены кабинета раздвинулись. И юноша-конвойный с застывшей на губах брезгливой улыбкой с мясом вырывает нашивки с френча следователя. «Чушь какая-то,— сказал Алексеич и потряс головой, словно отгоняя видение; громким твердым голосом он вызвал конвоира и жестко приказал: «Уведите!» С тех пор Петрович вот уже несколько лет путешествует по политизоляторам,— закончил свой рассказ староста.— И, как я понимаю, конец этому путешествию положит только его смерть. Моя смерть! В силах человека — предвидеть. Но не в силах — изменить...