Глава 18. Наконец в Кунграде

 

В пустынных берегах бесконечно струилась за кормой шоколадная река. Чем ближе к Аралу, тем гуще, плотнее делался цвет воды. Впервые за все время моего путешествия по Амударье мною овладела безнадежная тоска. Мы приближались к Кунграду, расположенному в дельте. Мне, исхудавшему, дрожащему от пронзительного ветра, этот город-кишлак опостылел прежде, чем я увидел и узнал его.

Пристань покачивалась на волне. На берегу сгрудились в ожидании парохода несколько телег. С неба сыпался снег, который тут же таял. Мы с сопровождающим бросили свои вещи и мешок с письмами на дно почтовой повозки, укрыли их брезентом. Возница взмахнул кнутом, и рыжая лошадка затрусила по непролазной грязи, считавшейся дорогой. Полчаса спустя мы въехали в Кунград — с памятного дня моего ареста в Баку прошло одиннадцать месяцев.

Потянулась длинная, огороженная глухими глиняными дувалами улица. Потом она раздвинулась, и открылась площадь с мастерскими, лавками. Наша повозка остановилась у как бы врезанного в забор домика с зарешеченными окнами. Здесь разместилось Кунградское районное отделение ГПУ.

Сопровождающий проводил меня к дежурному, сидевшему за колченогим столиком в узком проходе, передал ему папку с моими бумагами. За спиной дежурного гудела железная печка.

— Садись,— кивнул он мне на скамью рядом с деревянной, растопырившей рога вешалкой.— Начальник сейчас придет.

 

И верно, скоро в дверях появился узкоплечий человек с длинной, как тыква, стиснутой в висках головой. Тщательно вытерев сапоги о камышовый половик, он, не здороваясь, повесил на вешалку шинель и шапку. Синяя косоворотка с накладными карманами висела на нем, как мешок. Молча он прошел мимо вскочившего с места дежурного, забрал со стола мои документы и исчез в своем кабинете. Через несколько минут тонко прозвенел звонок.

— Зовет,— сказала дежурный.— Иди.

В кабинете, несмотря на дневное время, горела под потолком сильная керосиновая лампа-молния в стеклянном зеленом колпаке. Рядом с красноватым, полированного дерева письменным столом подпирал стену внушительный сейф, в который начальник бережно поместил мое личное дело.

— Рано, рано начинаете,— задумчиво сказал он.

— В каком смысле? — поинтересовался я.

— Восемнадцати нет еще,— он покачал своей тыквообразной головой, а затем перешел на деловой тон и жестко добавил: — В пределах Кунграда вы свободны. На регистрацию являться ежедневно. Можете идти.

Я, как и в Турткуле, не тронулся с места.

— Где мне жить? Я здесь не знаю ни одной живой души!

Начальник пожал плечами.

— Это не моя забота.— И он повторил: — Можете идти.

Я с отчаянием распахнул дверь, едва не сбив с ног прижавшегося к ней ухом дежурного. Отскочив, тот прижал палец ко рту. Раздосадованный, едва взглянув на него, я пошел к выходу. Рот у меня дергался от обиды, по щекам бежали слезы. Из-за спины послышалось негромкое:

— Стой, дурак!

Я остановился. Обернувшись, увидел сквозь пелену

 

расплывающуюся фигуру дежурного.

— Пройдешь через площадь,— торопливо пробормотал он,— поверни налево. Спроси дом Алыбаева. Там живет ссыльный уста, мастер. Панкратьев Тимофей Иванович. С женой и детьми. Добрый человек, толстовец.

— Спасибо,— скорее подумал, чем прошептал я. Сорвав с вешалки свое сырое, потерявшее вид пальто, выскочил из душного коридора на пронизывающий, с дождем ветер. Толстовцев я встречал и в Баку, и в Кзыл-Орде. Еще в царское время они создавали земледельческие общины. Мне, знавшему о палестинских киббуцах, этот факт чрезвычайно импонировал. Они отказывались от уплаты податей и несения военной службы, поскольку вслед за своим идеологом Львом Толстым полагали, что злу нельзя сопротивляться насилием. Средством преобразования общества эти люди считали религиозное и нравственное самосовершенствование. Новая власть, попиравшая всякую религиозность и всякую нравственность, ужиться с такими совестливыми людьми, конечно, не могла. В тюрьмах и на этапах толстовцы держались несколько обособленно. Их скромность поражала: они словно стеснялись того, что самим своим присутствием причиняют беспокойство окружающим; терпение же их было неистощимо.

Тимофей Иванович сидел на низком табурете. Жарко било пламя из горлышка заправленного керосином паяльника. С одной стороны на серой полке аккуратно теснились запаянные, отлуженные медные казаны и чайники. С другой стороны на широком деревянном топчане валялась посуда, ожидавшая ремонта.

Внимательно, не перебивая, выслушал Тимофей Иванович мой сбивчивый рассказ. Затем поднялся, снял тяжелый кожаный фартук, рукавицы и прошел в темную глубину дома, поманив меня за собой. Там оказалась дверь, которая вела в другую комнату. Двое ребятишек сидели

 

за книгой на лавке у стола. Словно по команде, повернули льняные головы, уставились светлыми понимающими глазенками.

— К обеду как раз поспели,— низким голосом сказал Тимофей Иванович.

По дому расползался аппетитный запах. Из-за занавески появилась женщина в полотняной белой кофте с длинными рукавами и серой, до пят, юбке. Она принесла чугунок с похлебкой.

— Супруга моя, Авдотья Никитична,— представил уста.

Освободившись от чугунка, женщина протянула мне горячую влажную руку. Тимофей Иванович сел во главе стола, разломил лепешки, помолился. Затем черпаком разлил похлебку по мискам.

— Чем бог послал,— сказал он, пробуя варево.

За ним уткнули головы в миски и остальные. Обед прошел молча. Вылизанную чуть ли не досуха посуду Авдотья Никитична унесла за занавеску. На столе появился медный, начищенный до блеска самовар. Прихлебывая из блюдечка чай, Тимофей Иванович завел, наконец, разговор о моем крове.

— У моего хозяина,— сказал он,— брат в басмачах сгинул. А дом остался. Недостроенный, правда. Но комнатенка одна, пожалуй, сойдет. Там и расположитесь.

— Сегодня? — спросил я.

Не хотелось уходить из теплого, уютного жилья в заброшенный дом.

— Сегодня,— Тимофей Иванович поднял голову от блюдца, вытер окладистую русую бороду.— Через неделю мой срок кончается, мы уезжаем. Лучше сразу начинать самому.

Спустя полчаса он привел жирного человека в засаленном халате. Из-под халата выглядывали блестящие

 

черные галоши.

— Салам алейкум,— сказал толстяк, прижимая пухлые коричневые ладони к груди.

— Алейкум салам,— машинально ответил я.

В узких глазах толстяка мелькнул огонек. Тимофей Иванович, показывая на меня, что-то говорил на местном наречии. Из его плавно текущей речи я выхватывал знакомые тюркские слова. Человек в халате, казалось, не слушал его. Тогда я решился.

— Ага,— сказал я по-азербайджански,— я очень устал и болен. Мне нужна комната.

— Олды,— по-каракалпакски ответил толстяк.— Ладно.

И он вышел из комнаты.

Вскоре он вновь появился у мастерской, ведя под уздцы лошадь, впряженную в двухколесную арбу. Втроем мы мигом погрузили в повозку топчан, железную печку, из распахнувшейся дверцы которой вылетело и тут же развеялось ветром облачко холодной золы, керосиновую лампу, топор с длинной изогнутой ручкой, туго свернутое и аккуратно перевязанное Авдотьей Никитичной ватное одеяло... Я скрипел зубами от боли в операционных швах и благодарил.

— Будет вам, будет,— отвечал Тимофей Иванович.— Все равно мы это тащить с собой отсюда не собирались... Берите, что бог послал.

Человек в халате, брат бывшего владельца дома и теперь его полноправный хозяин, дернул веревочные вожжи. Лошадь, понурив голову, неторопливо затрусила по мокрой разъезженной дороге. Мы втроем шагали рядом. Пройдя с десяток домов, повернули налево, в провал между двумя, в человеческий рост, дувалами, где предполагалось, видимо, со временем установить ворота.

В глубине двора поднимался недостроенный дом, об-

 

лупившаяся зеленая дверь была забита доской. Поднатужившись, хозяин с треском оторвал ее и, не оглядываясь, швырнул за спину, под навес, к подножию сложенных штабелем прямоугольных саманных кирпичей.

Пригнув голову, я вошел в комнатку. Стекла в окне были, к счастью, целы. Я протер их подвернувшейся под руку газетой. Мне в лицо брызнул неяркий свет. Пока я возился с топчаном, выводил длинную жестяную трубу от печурки в специально сделанное сбоку от окна отверстие, Тимофей Иванович и хозяин привезли дрова и соорудили аккуратную поленницу рядом с кирпичным штабелем.

— Дайте ему рубль, полтора, если можете,— прощаясь, сказал Тимофей Иванович.— Он хотя и местный, но тоже добрый человек. И вы на меня обиды не таите. Господь милостив.

Как-то неожиданно быстро, едва исчезла арба, унося толстого хозяина вместе с Тимофеем Ивановичем, на Кунград опустились сумерки. Захватив несколько поленьев, я вернулся в комнату. Разжег огонь. Печка добродушно загудела. Не раздеваясь, лег на одеяло, укрыл ноги пальто. Глаза закрылись сами собою, и я провалился в сон.