Глава 26. Требуем исполнения приговора

 

После короткого и доброжелательного допроса я на специально вызванном воронке был доставлен в Ташкентскую городскую тюрьму. Как и четыре года назад, со скрипом распахнулись неприветливые, обитые железом ворота.

Канцелярия, обыск, санпропускник, измерение, фотография... Знакомые звенья знакомой цепочки. Наконец муки оформления позади.

— Проведи его в корпус два,— приказывает начальник канцелярии конвойному.

Мы выходим на плац.

— Туда,— конвойный показывает на приземистое одноэтажное здание метрах в ста.

— Политический? — спрашиваю я и поясняю: — Корпус политический?

— У нас нет политических. Только зеки.

— Я имею в виду не уголовников, а своих товарищей.

— Твои товарищи остались за воротами. Здесь тюрьма, а не дом отдыха!

— Что-то я вас не понимаю...

— Не понимаешь, так заткнись!

Я замолчал. Сопровождающий передал меня надзирателю — маленькому, сутулому, с огромным носом. Уставившись на меня черными, как угли, глазками, надзиратель спросил:

— Ха эс? Армянин?

— Че,— я отрицательно покачал головой.— Нет, еврей.

Мгновенно потеряв ко мне интерес, надзиратель злобно втолкнул меня в камеру. Спертый, тяжелый запах уда-

 

рил в лицо. Потерянный, стоял я рядом с парашей, от которой несло густой вонью. В три ряда тянулись по камере двухэтажные нары. Они, как и проходы между ними, были забиты людьми.

— Шура,— услышал я голос брата,— иди сюда. В проходах поднялся ропот.

— Пусть у параши полежит,— бросил кто-то.

— Из грязи в князи,— поддержали его.

Рядом с братом поднялся на нарах Яша, и спрыгнул в проход его сосед, протянул мне руку. Высокого роста, могучий в плечах, он, казалось, ждал свары. Но разговоры сразу утихли. С ним связываться, видимо, никому не хотелось.

— Познакомься,— сказал Яша.— Это Хаим Аврумович. Проходит по нашему делу, хотя впервые в жизни мы с Изей увидели его здесь, в тюрьме.

После короткого обмена новостями я спросил брата:

— Почему мы в общей камере?

— В Домзаке карантин из-за брюшного тифа. По этому и сидим со шпаной. Больше того, нас лишили передач, книг, свиданий...

— И это после окончания следствия! — воскликнул я, вызвав улыбки у брата, Хаима и Яши.

— А что, устами младенца глаголет истина,— неожиданно сказал Хаим.— Действительно, пожалуй, дело не в карантине, не в эпидемии брюшняка, а в том, что администрация собралась лишить нас тех крошечных прав, которые еще оставались...

Яша поддержал его:

— Нас раскидали, чтобы сломить дух и волю, сделать невозможным общение. Но вот...

И он сложил двойную фигу.

— К сожалению, не мы диктуем условия,— покачал головой Изя.

 

Этот разговор дал толчок Яшиному творчеству. Изо дня в день он создавал канцелярские шедевры, полные достоинства и протеста. Заявления эти передавались потом по камерам и подписывались всеми членами нашей группы — двадцатью одним мужчиной и восемью женщинами. Нас собрали вместе спустя неделю моего заточения.

Но ненадолго. Начальник канцелярии ровным голосом прочел приговор, поступивший из Москвы. Все двадцать девять получили стандартные три года ссылки. Я с Яшей — в Казахстан. Брат с Ривой — в Минусинск.

Нас снова развели по камерам. Бежали недели. Осмелевшие уркаганы теснили нас. Уже густо висела в воздухе брань, сверкало лезвие.

Очередное коллективное заявление, в котором мы требовали обеспечить практическое осуществление приговора в установленный законом десятидневный срок, дало только возможность встретиться с начальником тюрьмы. Жирный человек с солдатской выправкой откровенно насмехался:

— Чего изволите, господа?

— Отправьте нас в ссылку,— Хаим выступил вперед.

— Изволите сами по литеру? Или спецконвоем?

— Нам все равно. Мы — административные ссыльные,— так же спокойно гнул свое Хаим.

Не выдержала Рива.

— Каждый лишний день в тюрьме — это издевательство! — выкрикнула она.— Совести у вас нет!

— Совести нет у вас, преступников, врагов народа,— у толстяка был густой, масляный голос.— На казенных харчах с жиру беситесь! Знайте, пока в Домзаке карантин, я буду держать вас в тех камерах и вместе с теми зеками, которых определю сам. Всё.

Возвращаясь с товарищами под конвоем в камеру, я чувствовал, как горят щеки, дрожат губы. Яша бушевал:

 

— Подумаешь, шишка на ровном месте! И на тебя найдем управу!

В камере он извлек из-под тюфяка два листка бумаги и, прикусив язык, принялся строчить послания в республиканские ОГПУ и прокуратуру. Они немедленно были переданы, как говорили в камере, «по инстанции». Ответ пришел вечером в лице начальника канцелярии. Он остановился в дверях камеры, подозвал Изю, Яшу, Хаима и меня. С довольной ухмылкой протянул бланк с грифом прокуратуры.

— Сам подписал,— сказал начальник канцелярии.— Ознакомьтесь.

На машинке была отпечатана одна фраза: «Заключенные — далее перечислялись двадцать девять наших фамилий — находятся в ведении администрации Домзака и обязаны строго соблюдать установленный ею порядок».

— Остается принять вызов,— Яша обнял нас за плечи.— Мы люди, а не дрессированные животные.

— Тогда голодовка,— негромко произнес Хаим.— Голосуем сегодня же.

Опрос-голосование провели по камерам зеки, имевшие право свободного хождения. За голодовку с требованием срочного исполнения приговора высказались двадцать человек, в том числе женщины. Четверо были против, и теперь они либо должны были подчиниться решению большинства, либо порвать с нами все связи.