Глава 27. Мы вместе
— Это серьезная штука, голодовка? — шепнул я после отбоя Хаиму, лежавшему рядом на нарах.
— Не думаю, Саул. Пострадаем несколько дней, пока нас не отправят,— Хаим ласково провел рукой по моей курчавой шевелюре.— Спи.
Утром началось зычным криком надзирателя:
— Лейтман Исаак, Лейтман Саул, Ольшанский Ефим, Аврумович Хаим — на выход!
— Отправляете? — спросил я.
— Конечно,— надзиратель чуть повернул квадратную голову.— Только недалеко, в соседнюю камеру.
В этой камере нар не было. Грубо сколоченный стол, параша, брошенные на пол грязные тюремные матрацы. Забранное частой решеткой окошко находилось высоко под потолком. Сквозь него сочился свет. Оставив дверь открытой, надзиратель ушел. Мы выбрали тюфяки, улеглись...
Не прошло и часа, как вся наша группа оказалась собранной вместе. Мужчины с нами, женщины за стеной, в узкой, как пенал, камере. Женскую голодовку возглавила Рива Злобинская.
В обед нам принесли пайки хлеба, миски с баландой, разложили их на столе. Пришел начальник тюрьмы. Остановился в дверном проеме, как в раме. Оглядев нас, сыто сказал:
— Ну что ж, голодайте, цуцики. Как у вас, еврейчиков, говорится: был бы белый хлеб, а икра пусть будет черная...
Ему никто не ответил. Отстаивая свое человеческое достоинство, мы молча лежали на грязном полу.
По договоренности все бросили курить, экономя
силы,— вставали только к кружке с водой или оправиться. И все-таки поначалу, в первые пять дней, голодать было очень трудно. Спазмы сжимали желудок, вызывали боль, тошноту, головокружение. Голодные глаза были устремлены к толсто нарезанным, ноздреватым ломтям темного хлеба, к мискам с остро пахнущей баландой...
Однако постепенно чувство голода притупилось. Я часами следил за какой-нибудь мухой, пролетавшей от стены к стене, ползавшей по потолку. Ночами проваливался, словно в вату, в беспамятство.
Как-то в дверях вновь появилась знакомая грузная фигура. Масляный голос начальника тюрьмы обволакивал нас.
— Хватит дурить,— уговаривал толстяк. — Прекратите голодовку, и я немедленно отправлю вас в ссылку.
— Отправляйте,— приподнял голову Изя.— И мы тотчас же прекратим голодовку.
— Болваны! Подыхайте к чертовой матери! А это что за кино? — начальник повернулся к столпившимся за его спиной заключенным, которые имели свободное хождение по корпусу.— Камеру запереть! Пусть отдыхают без зрителей.
Глухо ухнула железная дверь...
— Товарищи! Голодовка совершенно бессмысленна,— сказал кто-то в дальнем углу.
— Она так же унизительна, как их общение с нами,— поддержал говорившего Марк.
Это был коротышка-ленинградец с тонкими чертами лица, которое за дни голодовки стало прозрачным; на его лице жили только огромные серые глаза.
— Замолчи! — крикнул Хаим.— Лучше умереть, чем ползать перед этой сволочью...
Его могучее тело заметно спало, особенно сильно похудели руки.
Камера одобрительно зашумела.
— А что,— упавшим голосом сказал Марк.— Я, как все.
Сумеречные дни сменялись электрическими ночами. Лампочку над дверью не гасили, словно ради этого и строил я перед посадкой «свою» ГЭС. Когда проветривали камеру, растрескавшиеся губы жадно ловили движение воздуха, полного пыли. Время загустело, остановилось, и мы были словно впаяны в него. Мне казалось, я откуда-то со стороны наблюдаю за происходящим. Да и само происходящее казалось искривленным, нереальным.
...Вслед за тушей начальника тюрьмы перевалило порог еще несколько человек. Двое были в белых халатах со стетоскопами в руках, один — в гимнастерке с петлицами, шевроном на рукаве, еще один — в изжеванном темном костюме.
— Староста! — рявкнул начальник.
Изя приподнялся на локтях. «Руки, как спички»,— подумал я. Вьющиеся каштановые волосы отросли, спутались сзади, как у женщины. Однако взгляд карих, с рыжинкой глаз Изи был спокоен.
Со мной здесь помощник прокурора по надзору за местами заключения, представитель ОГПУ, два врача,— начальник тюрьмы одернул китель, почесал мясистый затылок.— Прошу пока по-хорошему — обеспечьте осмотр.
— Слушаюсь,— Изя жестом пригласил врачей пройти вглубь камеры.
После осмотра представитель ОГПУ подозвал к себе врачей, переговорил с ними. Потом вышел вперед. Прямо передо мной нестерпимо блестели хромовые голенища. Я почувствовал тошноту от запаха ваксы.
— Даю слово, что в течение месяца после того, как вы оправитесь от голодовки, все будут отправлены к местам
ссылки. Договорились?
— Пусть помощник прокурора даст письменные гарантии,— Изя твердо гнул нашу линию.
Возникшая немая сцена была красноречивее любых слов. Первым овладел даром речи начальник тюрьмы.
— Видали?! — торжествующе закричал он.— Я был прав! Пусть подыхают, как тараканы! Душить их надо, а не гарантии давать!
И он повернул к двери.
— Наш ответ,— сказал в спины удаляющейся комиссии Хаим,— сухая голодовка...
Неслышно закрылась обычно такая скрипучая дверь. Без звука лязгнули засовы.
— Кто тебя за язык тянул,— горько бросил Хаиму Яша.— Ведь сухая голодовка смертельна. Тем более, что мы уже сильно ослабли за эти две недели...
— Лично я уже умер,— улыбнулся Марк. И грозивший разгореться спор сразу потух.
Без воды язык быстро распух и едва помещался во рту. Горло и губы покрыл шершавый налет. Поворот тела вызывал жестокое сердцебиение. Кровь в висках колотилась с такой силой, словно намеревалась разорвать оболочки сосудов. Как и другие, я лежал пластом. Мы были словно высушенные мумии и легко впадали в галлюцинации. Виделись нам арыки, полные прозрачной воды, горы фруктов на базаре, лица прекрасных девушек, предлагавших нам белые лепешки...
Глаза тюремного врача, склонявшегося надо мной, были полны боли и тревоги. Лицо его все чаще расплывалось, теряло очертания. Наступила пора, когда мысль о воде перестала быть волнующей, а разговоры о пище стали вызывать тошноту и отвращение. Исчезали вдруг голодные спазмы, прекращались боли, и тело приобретало удивительную легкость, как бы невесомость. Мы знали, что
это опасное, пограничное состояние и стремились вывести друг друга из него, растормошить шутками, дружескими словами. Заставляли себя через силу улыбаться.
Бесконечными ночами не было и этого спасения. Нами овладевали кошмары, и зловонный воздух камеры наполнялся стонами и вскриками. К тому же всех мучил удушливый кашель. Полость рта и горло выстилала какая-то мерзкая чешуя. Я понимал, что мы медленно, добровольно и сознательно, умираем. На двадцать пятые сутки врач, проверив мой пульс и выслушав сердце, предупредил, что я не переживу ближайшей ночи. Он объявил, что требуется срочная госпитализация или хотя бы уколы камфары и глюкозы. Стоило мне присесть, как пульс забарабанил с частотой сто пятьдесят ударов в минуту, закружилась голова, и я потерял сознание.
— Нет,— сказал я, придя в себя.
— Нет,— сказал каждый из моих товарищей.
На следующий день к нам вновь ввалилась комиссия — вероятно, о критическом нашем состоянии подал рапорт врач. Нам предложили немедленно принять медицинскую помощь и пообещали отправить нас к местам ссылки не этапом, а спецконвоем.
— Нет,— с трудом разлепил губы Хаим.— Мы снимем голодовку только вне стен тюрьмы.
— Потому что в этих стенах нас удерживают незаконно,— слабым голосом добавил Изя.
Но в слабости была наша сила.
На исходе четвертой недели голодовки появились санитары. Подобной «эвакуации» Ташкентская тюрьма еще не видела. Легко, как пушинку, переложили меня на носилки. Поплыли назад камера, длинный тюремный коридор, заключенные, столпившиеся в раскрытых кое-где дверях камер. «Как там Изя, Рива? — подумал я.— Им ведь в Минусинск...» Не в силах сам пошевелиться, я регистри-
ровал перемены: крытая машина, вымощенный камнем вокзальный перрон, твердая полка обычного вагона, истершаяся узловатая веревка, отделившая купе от прохода...
Под веревку нырнула Елизавета Ильинична, мать Бори Русака. Железной рукой она разжала мне зубы, влила несколько ложек бульона. Из-за ее спины тревожно выглядывал конвойный. На нем была гражданская одежда, чтобы не привлекать к нам внимания.
— Все-таки пробилась,— с удовлетворением сказала она.— Запомни мои слова, Шура, ты будешь жить, будешь, будешь...
Я кивнул: мол, конечно, буду. Горячий, обжигающе вкусный бульон отодвинул меня от зыбкой границы между жизнью и смертью, отозвался острой болью в желудке. Побежала быстрее кровь, прояснилось сознание. А вскоре я почувствовал знакомое покачивание, услышал перестук колес. «Поехали»,— скорее подумал, чем сказал я лежавшему на соседней полке Марку.
Словно угадав мои мысли, Марк улыбнулся своими огромными серыми глазами. На истончившейся щеке лежали полоски грязи.
Проснулся я неожиданно, от толчка. Из руки Марка вылетел осколок стекла.
— Что ты сделал?! — пытался крикнуть я. Но из моего рта раздался едва слышный хрип.
В ногах у меня дремал конвойный и сладко причмокивал губами.
— Лучше жить мы не будем,— сказал Марк.— Чем жить так, как мы живем, лучше умереть.
По его руке, упавшей с полки, ползла струйка крови. Капли неслышно падали на пол вагона. Я собрал все силы и пихнул конвойного ногой. Но сил у меня было слишком мало: он не проснулся, а наоборот, устроился поудобнее.
Теперь кровь Марка капала ему за шиворот. Конвойный закрутил головой, поскреб спину, взглянул на свою руку, понюхал. В темноте он ничего не мог понять, но беспокойство толкнуло его зажечь свечу.
— От черт! Никита!
Грохоча ботинками, прибежал второй конвойный. Первый уже перетягивал Марку плечо брючным ремнем. Никита оторвал лоскут от простыни и перевязал Марку запястье. Сил на сопротивление у Марка не было. По вагону разносился лишь тонкий его смех.
В следующие дни мы медленно приходили в себя. Конвойные поили нас сладким чаем, где-то добывали для нас суп и жидкую кашу, другая пища нам пока была запрещена. В общем, то были не столько охрана, сколько братья милосердия. Потихоньку я научился вставать и передвигался, держась за верхнюю полку.
На третий день пути Марк увидел в туалете оставленное кем-то безопасное лезвие. На этот раз он перерезал себе «центряки» — толстые вены на локтевых сгибах. Конвойные обежали поезд, нашли врача, но в сознание Марк уже не пришел. Конвойные попытались скрыть от нас, что произошло, но и это оказалось невозможно.
Марка вынесли из вагона на станции Аулие-Ата. Там Марк и скончался. Тогда я даже не подозревал, что в тот же день покончил самоубийством еще один наш товарищ. Он направлялся к месту ссылки в группе Изи и Ривы.