Глава 28. Что покажет время?

 

Железная дорога обрывалась за несколько километров от Алма-Аты — у станции Скобелеве. Когда в сопровождении конвоиров, пошатываясь и поддерживая друг друга, мы с Яшей вышли из вагона, багровый круг солнца только поднялся из-за зубчатой стены гор.

Ночной туман отступил. Открывались блестевшие росой рельсы, зеленые пассажирские и кирпично-красные товарные вагоны, желтое здание депо, черный, как негр, паровоз, пускавший в небо клубы ослепительно белого пара... Через зал ожидания мы вышли на площадь. Нас ждала устланная соломой телега. На дне ее, укрывшись с головой косматым овчинным тулупом, спал возница. Один из конвоиров взял лежащее рядом кнутовище, оглушительно хлопнул кнутом.

— Тьфу, твою мать,— откинув тулуп, возница сел в телеге.— Кажинный раз одно и то же.

Через несколько минут мы тронулись. Вдоль грунтовой дороги потянулись цветущие яблоневые сады. Казалось, белокипенные облака, чуть позолоченные солнцем, опустились прямо на деревья. В одноэтажном кирпичном здании ОГПУ нас ждали. Пожилой мужчина в вышитой украинской рубашке и полотняных брюках вышел нам навстречу, приветливо познакомился. Приняв от конвоиров папки с нашими бумагами и расписавшись в услужливо поданной клеенчатой тетради, он жестом отпустил их.

Вслед за ним мы вошли в скромно обставленный кабинет. В глаза бросался лишь старинный высокий сейф в простенке между окнами.

— Садитесь,— прокашлявшись, предложил хозяин и спросил: — В медпомощи нуждаетесь?

 

— Нет,— ответил Яша.— Нуждаемся в человечности, работе, свежем воздухе.

Человек в украинской рубашке улыбнулся:

— Надеюсь, до новой голодовки мы вас не доведем. Хотя,— он поднял голову,— я понимаю, что все труднее становится жить иллюзиями, даже если за них приходится платить жизнью...

Он положил перед собой светлую картонную папку, на обложке которой было выведено: «Шумахер Марк Наумович».

— Нередко без иллюзий не воспримешь реальности,— возразил Яша.— Жизнь задает загадки, которые не придумает самый изощренный ум.

— И все-таки лучше двумя ногами стоять на земле, чем витать в небесах. Тогда не будет ни головокружения от успехов, ни головокружительных падений. Не правда ли?

— Конечно,— поспешил вставить я, стремясь закончить этот странный разговор.

— Вот видите,— удовлетворенно произнес наш собеседник, обращаясь к Яше.— Очень полезно вовремя принять мнение руководства. Не буду вас долго задерживать. Расскажите только, как погиб Шумахер?

— Первую попытку Лейтман видел,— кивнул Яша в мою сторону.

Слушая мой рассказ, человек в украинской рубашке постукивал карандашом по столу. Казалось, он думает о чем-то своем, не имеющем отношения ни к смерти Марка, ни к нашей ссылке. Под рыжими глазами его лежали черные полукружья ночной усталости.

— Идите оба оформляйтесь,— прервал он меня.— Тем более, другие ссыльные уже поджидают вас на улице. Кстати, если спросят, Шумахер похоронен в Аулие-Ата. На местном кладбище...

 

Щуря на солнце глаза, мы с Яшей осторожно спустились с крутого крыльца, вышли на мощеную крупным булыжником мостовую. За деревьями шумела по камням река. На ветвях робко зеленели молодые листочки. А вот и «другие ссыльные».

Одна, едва мне по плечо, в простеньком коричневом платье. На свежем лице под пушистыми ресницами сияли зеленые глаза. Соломенные кудряшки падали на высокий чистый лоб. Другая — смуглая, с тонкими губами, куталась в плотную, с бахромой, шаль, из-под которой струилась переброшенная через плечо смоляная коса. В нее была вплетена алая лента.

— Рохеле,— сказала первая, протягивая маленькую ладонь.— Я из Кременчугской организации ЦСЮФ.

— Катя,— назвалась смуглая.— Ждем вас уже второй день.

В одну руку Рохеле взяла кунжутный мешок с моими пожитками, другой обхватила меня за талию и велела:

— Обопритесь на мое плечо.

Весна, солнце, щекочущая россыпь пушистых волос — я потерял всякое представление об окружающем мире. Очнулся только в небольшой прохладной комнате с прозрачной тюлевой занавеской на окне. Между аккуратно засланными железными кроватями стоял квадратный стол. Под него были задвинуты четыре табурета.

— Это ваша с Яшей комната,— сказала Рохеле.— До полной поправки будете жить здесь. На сегодня программа такая: сейчас приведем парикмахера, он тоже наш, из ЦСЮФ, потом баня, врач, отдых.

Рохеле вышла и вскоре вернулась с двумя тарелками. На каждой лежала горбушка пахучего, домашней выпечки хлеба, щедро политая медом.

— Пока это все,— строго предупредила Рохеле.— Не набрасывайтесь, это очень опасно. Ешьте медленно.

 

Принимая тарелку, я коснулся ее обнаженной розовой руки. Девушка провела ладонью по моей заросшей щеке.

— Бедный паренек,— зеленые глаза ее были полны слез.

— Посмотрите, Рохеле,— сказал Яша,— нас отправили в ссылку сюда из Ташкента, обвинив в солидарности со своими же товарищами. Не отправят ли вас и ваших друзей теперь в ссылку в Ташкент из Алма-Аты?

— Дурная шутка,— густые соломенные брови Рохеле сошлись на переносице.— Даже животные стремятся объединиться в стаю с себе подобными. Неужели мы хуже животных?

Яша покраснел, опустил голову. В комнате повисла неловкость. Мы молча жевали хлеб. Наступившую было тишину нарушили звуки шагов. Порог вслед за Катей переступил молодой веселый человек с шапочкой-кипой на голове. В тщательно подстриженной черной бороде инеем сверкали сединки. Он установил на столе овальное зеркало, наполнил кипятком прибор.

— Ну, кто смелый? — спросил парикмахер, окидывая нас наметанным взглядом.— Предупреждаю: в интересах санитарии и гигиены не оставлю ни бороды, ни усов и сделаю короткую стрижку.

Я решительно сел на табурет перед зеркалом. На меня глянуло утомленное, густо заросшее лицо. Усы и борода были неопрятны, на плечи спускалась грива засаленных волос. Парикмахер щелкнул машинкой:

— Полубокс или полька?

— На ваш выбор,— ответил я. Расправившись со мной и Яшей, парикмахер проводил нас во двор к жарко натопленной бане. О, какое это было наслаждение после тюрьмы и поезда! Наконец распаренные, в чистом прохладном белье мы растянулись на кроватях. Веки слипались. Но заснуть нам не дали.

 

— Прошу любить и жаловать! — Катя провела в комнату молодую женщину строгом костюме.— Ирина Аралова, доктор.

Гладкие русые волосы Араловой были забраны назад, в вырезе белел кружевной воротник батистовой кофточки. Она внимательно осмотрела и выслушала нас.

— Строжайшие режим и диета,— подвела итог врач.— Через десять—двенадцать дней будете прыгать, как горные козочки.

Две недели мы жили, как в раю, позабыв тревоги и заботы. Гуляли по саду, безмятежно грелись под ласковым весенним солнышком. Рохеле и Катя, строго следуя предписаниям Араловой, кормили нас буквально по часам. Мы понемногу понимали, что наиболее сплоченная часть здешней ссылки — не меньшевистская и не эсеровская, а именно сионистская. Наша голодовка стала легендарной, товарищи неустанно расспрашивали нас о ней и гордились нами, хотя не все одобряли сухую голодовку как средство протеста.

Однажды Рохеле показала через калитку на мужчину лет тридцати, куда-то спешащего по нашей улочке:

— Сын Каменева.

— Какого Каменева? — откликнулся я.— Неужели Льва Борисовича?

— Да, сын того самого Каменева, который родился на свет Розенфельдом.

Появление в ссылке людей, изгнанных из правящей партии, было делом новым и странным, если не считать, конечно, Троцкого, которого я встретил в этом же городе четыре года назад.

— Неужели они начинают пожирать самих себя? — пробормотал я.

— Точно так, как сперва сожрали нас,— отозвалась девушка.— Большевики не могут обходиться без террора,

 

на нем и держится их государство.

— А у нас, будет ли когда-нибудь у нас свое государство?

Но мой вопрос остался без ответа. Вести из Палестины приходили малоутешительные: нищета, безработица, смертельная вражда левых сионистов-социалистов Давида Бен-Гуриона и правых сионистов-ревизионистов Владимира Жаботинского, погромы арабами евреев с молчаливого одобрения британской администрации...

За состоянием нашего здоровья следила не только колония ссыльных. На следующий день после того, как Ирина вынесла заключение, что голодовка не оставила после себя неприятных последствий и мы готовы к нормальной жизни, меня и Яшу вызвали в знакомый кирпичный дом. Без особых любезностей мы получили направления: Яша в Павлодарскую область, я — в Южно-Казахстанскую. То, что я успел устроиться на работу в «Казкоммунстрой», не имело никакого значения. «Курорт» закончился.

Накануне отъезда Аралова пригласила нас к себе. Под вечер мы с Яшей подошли к небольшому особняку, окруженному пышным садом. Ирина ждала у калитки, держа за руку девочку лет двух.

— Моя дочка,— сказала она, отступая в глубину сада. По дорожке, усыпанной мелким песком, она вывела нас к беседке на обрывистом берегу Алматинки. У лесенки стоял высокий, спортивного вида мужчина. Он церемонно наклонил голову:

— Аралов Константин Федорович, муж Ирины.

Над столом в беседке ярко горла керосиновая лампа. На белой, украшенной мережкой скатерти были расставлены чашки, розетки, вазочка с вареньем. Глухо ворчал надраенный медный самовар. Сперва мы предались воспоминаниям. Оказалось, многих наших знакомых по ссылке и тюрьме Константин Федорович хорошо знал.

— Ссылка и тюрьма растут как на дрожжах,— заме-

 

тил Константин Федорович.— И играют все большую роль, особенно в Среднеазиатском крае и Казахстане. В одной Алма-Ате при двухстах тысячах населения нас около тысячи человек!

— Это как раз понятно,— согласился Яша.— Выдвигаются грандиозные проекты, для решения которых нужны образованные люди. У местных просто нет таких знаний.

— Мне приходилось выслушивать мнение некоторых руководителей и хозяйственников,— оторвалась от самовара Ирина.— Все они в один голос утверждают, что предпочитают брать на работу, даже ответственную, именно ссыльных. Считается, что у них не только выше квалификация, но и трудолюбия, и честности, и, наконец, мораль ной чистоты гораздо больше, чем у свободных.

— Пусть слабое, но утешение,— усмехнулся Константин Федорович.— Утопающий хватается за соломинку. Но поможет ли она? Будущее темно...

Ирина встала, подошла к Константину Федоровичу, обняла его сзади. Сразу стала заметна разница в возрасте. Лампа раскачивалась под легким ветерком, и блики бежали по столу.

— Не заглядывай дальше сегодняшнего дня,— она посмотрела в лицо мужу.— Прожили, и ладно. За это хоть бога поблагодари.

— Бога нет,— отрезал муж.— Если мозги варят, поневоле приходится думать. Тем более, что меняется не только жизнь, меняются и люди.

Яша оживился:

— Верно! Даже ссылка меняет лицо. Ее заполняют не только противники Советов или просто несогласные с ними вроде меня, но даже убежденные сторонники большевиков!

— Любопытно, что большевистские оппозиционеры старых ссыльных просто презирают,— добавил я.

— Я примкнул к меньшевикам в десятом году,— негромко, словно сам себе, сказал Константин Федорович.—

 

Когда это было, вчера или тысячелетие назад?

«Этот человек начал бороться в год моего рождения,— мелькнуло в голове.— Какая жестокая судьба!»

— Ссыльные большевики считают себя здесь временными людьми,— Ирина присела рядом с мужем.— И твердо стоят на этой платформе.

— О чем ты, Ира? — возразил Константин Федорович.— Ни под одной платформой нет сегодня достаточной идейной базы. Вероятно, именно поэтому кремлевские вожди кидаются из крайности в крайность, бросают в ссылки даже своих.

Помешивая ложечкой чай, его жена задумчиво произнесла:

— А я иногда думаю: что, если большевики правы? Ведь так тоже может быть. Вдруг они видят цели, которых не видим мы? Вдруг достижение этих целей будет означать всенародное счастье?

— Может быть,— Константин Федорович держал в ладонях тонкую фарфоровую чашку с золотым ободком.— Но мир велик и разнообразен. Даже болезни у людей разные, и ты, Ира, лечишь их по-разному. Нет единого лекарства, полезного для всех, и нет философского камня. Нет! Но если человек думает иначе, разве лучшее решение — загнать его на край света, лишить головы?

— Поэтому судьба ссыльных большевиков, думаю, будет ничем не лучше нашей,— я осторожно положил в розетку густое варенье из мелких китайских яблок.— Или все-таки будет лучше?

— Время покажет,— философски заметил Яша.

— Время! — Константин Федорович взмахнул рукой, задел лампу, и она закачалась.— Вопрос в том, сколько времени они оставили нам — год, два, пять?

Взгляд его широко раскрытых серых глаз был устремлен в темноту, словно пытался пронзить неведомое. И тут я понял вдруг Иринины слова: за каждый прожитый день — спасибо.