Глава 34. На родине

 

Каких только сюрпризов не подбрасывает жизнь! Приезд моей семьи в Баку весной 1935 года по знакомой дороге через Среднюю Азию и Каспий день в день совпал с приездом из Минусинска через Москву Изи и Ривы с полугодовалой дочуркой. Как и моя Лиля, она тоже родилась в ссылке.

— Ты заметил, как отступило море за эти годы? — спросил брат.

— Купальни оказались на берегу,— кивнул я. — А Девичью башню словно отодвинули в сторону...

В суматохе волнений и рассказов пролетело несколько дней. Для мамы встреча с блудными, хоть и не по своей воле, сыновьями, их женами и крошечными детьми была воссоединением большой, разбросанной по стране семьи.

Все мы поначалу теснились вместе с мамой, младшим братом и его женой в одной комнате с балконом. Две другие комнаты нашей квартиры с окнами на галерею, во двор, были к тому времени «уплотнены» — заселены семьями наших дальних родственников. Но мама ничего не замечала, хлопотала вокруг внучек, плача и смеясь, обнимала то Изю, то меня.

— Не верю! — восклицала она.— Господи, спасибо, что подарил мне эту радость на старости лет!

Полны искренней и горячей любовью, испытанной и проверенной годами разлуки, были и глаза младшего брата Бориса, и его молодой жены Мины. Однако мы с Изей видели в них и глубоко запрятанную тревогу. Обоим предстояло переходить из кандидатов в члены ВКП(б), а значит, на собраниях быть предельно откровенными, как тогда говорили, «разоружаться перед партией».

 

Мы обратили внимание, что на Мариинскую не заглядывал никто из друзей. Одна из соседок, медсестра Шмоткина, сделала нам неожиданный подарок — освободила комнату и на время переехала к подруге. Может быть, она действительно хотела нам помочь, но, возможно, ей не хотелось находиться под одной крышей с «врагами народа», пускай и бывшими. Сама жизнь вырабатывала жестокие правила игры, сурово, не прощая промахов, заставляла приспосабливаться к ним.

По иронии судьбы даже улица переменила название. Она теперь носила имя Григория Карганова — одного из 26 расстрелянных бакинских комиссаров.

— Может быть, в Красноводске мы сидели с ним в одной камере,— усмехнулся как-то Изя, глядя с балкона на убегающую вниз, к морю, узкую и извилистую улицу, мощеную булыжником.

— Мне тоже не раз приходили в голову подобные мысли,— признался я.— Но что-то не похоже, что па мять и о нас с тобой будет увековечена.

Впрочем, способность шутить мы потеряли довольно быстро. Между собой мы решили, что получив прописку, отселимся от мамы с Борей и Миной: снимем где-нибудь комнаты, устроимся на работу. Но человек предполагает, а судьба располагает...

С надеждой мы перешли на другую сторону улицы и спустились по стертым каменным ступеням в контору. Управдом — такой же худой, в той же синей сатиновой спецовке с накладными карманами сидел за дряхлым однотумбовым столом. За десять лет только чуть прибавилось морщин на смуглом лице, да чуть припорошило виски. Углом рта он жевал погасшую толстую папиросу. Поздоровавшись, управдом отодвинул лежавшую перед ним надорванную пачку «Беломорканала», протянул руку с желтыми, прокуренными ногтями и потребовал:

 

— Паспорта. Одну минуту, ребята.

Он тщательно перелистал наши паспорта. Подошел к окну, верхняя часть которого едва возвышалась над тротуаром. Сквозь запыленное стекло в комнату проникал скудный дневной свет и смешивался здесь с желтым, электрическим, исходившим от голой лампочки на конце длинного, свисающего с потолка переплетенного шнура.

— Извините, ребята, не могу,— глухо сказал управ дом по-азербайджански.— Идите в милицию.

Из милиции нас послали к управдому. Круг замкнулся. В наших паспортах стояли черные метки НКВД.

— Все ясно, как день,— обнял меня за плечи Изя.— Нас не пропишут. Без прописки нет работы, а без работы — нет прописки. Понимаешь?

— Понимаю,— кивнул я.

— Так вот, я уезжаю в Кирово,— решительно и жестко, словно обрубая концы, сказал Изя.— Там дом на Ривино имя. Пропишут, никуда не денутся...

Кирово — так теперь назывался Зиновьевск, бывший Елизаветград и будущий Кировоград. Через несколько дней брат с семьей уехал. Никто не подозревал, что мама с Борисом видели Изю и Риву в последний раз. А мне управдом, ставший теперь довольно частым посетителем нашей комнаты, каждый раз деликатно напоминал о необходимости получить прописку и начать работать.

Пытаясь как-то уладить все эти неприятности, я попытался найти друзей, о которых так много и с таким волнением рассказывал Асе. Увы... Одни после моего ареста покинули Баку, подальше от горьких последствий, другие женились, иные вступили в правящую партию и отнюдь не желали из-за меня рисковать обретенным благополучием.

— Не звони и не заходи ко мне! — фальцетом кричал в трубку Рувим.— Неужели ты не понимаешь, что неизлечимо болен и заражаешь всех, кого касаешься?

 

Подумай не о себе, а о своих товарищах, которых тянешь за собой в тюрьму, в лагерь, в ссылку!

Подумай не о себе... Он подумал. А кажется, еще вчера Рувим клялся в бескомпромиссной дружбе: «один за всех, и все — за одного»...

На Азиатской я неожиданно увидел идущего мне навстречу Наума — когда-то он был моим самым близким другом. Загорелый, в распахнутой рубахе, в легких парусиновых брюках, он летел над тротуаром. Наши взгляды скрестились, и Наум сразу погрузнел, замедлил шаг, потом, мелко семеня, перебрался на другую сторону улицы.

— Наум! — окликнул я его.— Подожди!

Он выставил вперед руки, запричитал:

— Богом прошу, не подходи. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. У меня семья, ты испортишь мне жизнь. Богом прошу...

Лишь Рустам, мой одноклассник, встретил меня как ни в чем не бывало.

— А, это ты,— словно мы расстались вчера, только и сказал он, жестом приглашая войти.

По мусульманскому обычаю я снял у порога туфли, ополоснул руки под мраморным, с зеркалом, массивным умывальником в коридоре и лишь затем вошел в знакомую комнату. Строгие узкие глаза Рустама потеплели. Я огляделся. Годы будто не коснулись этого жилища. Та же низкая тахта с мутаками, покрытая, как всегда летом, легким покрывалом, овальный, красного дерева стол, красного дерева же тяжелые стулья, бамбуковая этажерка с книгами возле высокого, с резными львами кресла.

— Садись, дорогой,— Рустам отодвинул стул, крикнул в дверь, раскрытую в другую комнату: — Ай, жена! Гость пришел.

Спустя несколько минут в комнату с подносом вошла женщина. Лицо ее было покрыто келагаем, край которого

 

она держала в зубах. Низко склонившись, поставила поднос на стол. Сняла с него миску с долмой, баночку мацони с чесноком, тарелку с лавашом, накрыла матрешкой пузатый, расписанный розовыми цветами фарфоровый чайник, расставила приборы и молча вышла. Рустам проводил ее долгим взглядом:

— Золотая женщина. В этом мне здорово повезло.

— В этом — мне тоже,— эхом отозвался я. Кроме Рустама, меня, правда, не одного, а уже с Асей, принял друг отца Лев Львович. Высокого роста, худощавый, с густой шевелюрой вьющихся рыжеватых волос, обильно тронутых сединой, с орлиным пронзительным взглядом глубоко посаженных глаз, он казался человеком со странностями, нелюдимым, немного тронутым умом. У него был трудный неуживчивый характер — сварливый, нетерпимый к малейшему проявлению лжи и фальши.

Поздний брак не принес ему полного счастья. Как мы с Асей поняли, жену он лишь терпел, хотя единственная дочь, родившаяся от этого брака, была для него великой радостью и подарком судьбы.

Спорить с ним было очень трудно. Лев Львович рубил с плеча; его откровенные, без обиняков сентенции были острыми, как нож. Не по обязанности, а по долгу совести встретился он с нами, не считаясь с настроениями своей жены и со временем.

— Сколько в нем большой человеческой доброты, душевной чистоты и такта под внешней суровостью,— благодарно сказала мне Ася, когда мы возвращались до мой.— Какой точный критический ум, образованность, железная логика... Но и ты молодец.

Жена смотрела в темную глубь бывшего губернаторского сада, мимо которого мы поднимались от площади Азнефти, где жил Лев Львович.

— Спасибо,— ответил я, зная, что она имеет в виду.

 

В разговоре Лев Львович упрекнул меня: — Ты, как и все дети, эгоистичен. Сколько горя причинил ты маме, и без того уже превысившей меру человеческих страданий!

Тогда я рассказал ему откровенно и честно все, что случилось со мной, и спросил:

— Что же я должен был делать? Как поступить? Предать ради любви к матери, верности сыновнему долгу?

Лев Львович долго не отвечал, маленькими глотками отпивая черный кофе из чашечки. Встал, прошелся по комнате.

— Я не судья тебе, но, по моему разумению, ты посту пил правильно. Во всяком случае честно,— тут он подо шел и порывисто прижал к себе мою голову.— Будь я твоим отцом, то гордился бы таким сыном!

Лев Львович помог нам разобраться в создавшейся обстановке, логически рассмотреть все возникшие варианты, словом, с доброй и суровой откровенностью поставил все на свои места. Было ясно, что из Баку надо уезжать.

Но решиться на такой шаг я никак не мог. Целыми днями без всякой цели бродил по городу, узнавая изгибы улиц, фасады домов, впитывая запах размягченного асфальта, срывая с невысоких тутовых деревьев полные сока ягоды. Мама, занятая внучкой, ничего не видела и не понимала. Ася, Боря и Мина видели и понимали...

Однажды под вечер постучали.

— Заходите! — крикнула Ася, накрывавшая на стол к ужину.

В дверях мялся управдом. Мама с внучкой на руках счастливо ему улыбнулась:

— Будьте гостем, Энвер-киши. Садитесь, чайку попьете. Мехмери, душистый. Не поверите, тащилась на Торговую, в немецкой кондитерской брала...

Управдом переступил порог, оглянулся:

 

— Иди сюда, Фархад.

В комнату в белой гимнастерке вошел участковый. Мама упала на стул.

— Что случилось? — губы у нее побелели, схлынула краска со щек.

— Ничего страшного, Маша-ханум,— успокоил ее управдом.— Саул без прописки живет. Я ему говорил — это нельзя. Вот и Фархад подтвердит.

Участковый кивнул головой:

— Знаете, неприятность будет, мадам Лейтман. Энвер-киши правильно сказал. Нельзя. Клянусь Аллахом, тихо уезжайте куда-нибудь...

— Через неделю нас здесь не будет,— твердо сказала Ася.— Не беспокойтесь.

— Ай, спасибо,— опустил глаза управдом.— Думаете, нам не стыдно? Спасибо, что поняли...

— Куда же мы уедем? — спросил я Асю, когда Энвер-киши и Фархад удалились, так и не притронувшись к стаканам, в которые мама налила кирпично-красный свежий чай.— Может быть, к твоим в Каменец-Подольский?

Ася словно не заметила насмешки.

— Бог даст, посмотрим,— отрешенно произнесла она.

В отчаянии я рванул на разведку в Пятигорск, расположенный сравнительно недалеко от Баку. Там кипело строительство санаториев, и я надеялся, что меня выручит нужда в строителях. Но не тут-то было. Черная метка в паспорте не позволила прописаться, без прописки не брали на работу.

Спасение пришло неожиданно. Уезжая из Мерке, я оставил Анатолию Александровичу Севруку мамин адрес. И вот на мое имя пришел конверт из Алма-Аты. Вместо обратного адреса стоял расплывшийся фиолетовый штемпель, разобрать который было совершенно невозможно. С нетерпением вырвал я из конверта отпечатанную под ко-

 

пирку бумажку с вписанной от руки моей фамилией и инициалами. Прочел: «Уважаемый т. Лейтман С. М. Трест Сахарстрой приглашает на работу специалистов на строительство сахарных заводов и свеклосовхозов в Казахстанской и Киргизской республиках. Подъемные и квартира обеспечиваются. О принятом решении просим сообщить по адресу: Алма-Ата, ул.Освобожденного труда, 17, трест Сахарстрой. Управляющий Д. Я. Болтянский».

Мама неслышно подошла сзади, заглянула через плечо.

— Бог услышал мои молитвы...

Голос ее сорвался, она разрыдалась. Простая, добрая, всегда преданная своим детям еврейская мать...

В тот же день я отправил телеграмму в Алма-Ату и по дороге с почты спустился к Энвер-киши. Показал ему письмо, объяснил:

— Мне придется подождать, пока переведут деньги.

— Ладно, жди, сколько хочешь. Но не очень долго,— управдом поднял палец к потолку.— У них терпения почти нет, как говорится, совсем маленькое.