Глава 36. В последний раз

 

В Москве мы разъехались. Сначала я проводил Асю с дочкой в Каменец-Подольский.

На сердце было тяжело. Поезд ушел, а я все стоял на перроне. Тогда я еще не знал, что неподалеку от этого украинского городка пройдет ров, в который лягут все Асины родные. После войны нам расскажут, что засыпанный землей, он еще дышал несколько дней и ночей...

Побрившись в привокзальной парикмахерской, я направился прямо в наркомат. Начальник главка выдвиженец Семен Сергеевич Одинцов, бывший балтийский моряк, поменявший по поручению партии добрый десяток отраслей, тем не менее за короткий срок сумел глубоко изучить вопросы строительства и эксплуатации сахарных заводов.

В приемной его было многолюдно, шумно. Но это, казалось, никак не действует на неприступную секретаршу в сером вязаном платье и шелковой косынке, из-под которой выбивались непослушные каштановые кудряшки. Наконец повелительно прозвенел звонок, и она, выходя из кабинета, кивнула мне, придерживая обитую черным дерматином дверь.

— Здорово, товарищ Аейтман,— Одинцов крепко, так, что занемели пальцы, пожал руку.— Так что же интересует казахстанского строителя в нашем стольном граде?

Плотный, с широкой грудью, выглядывавшей из-за распахнутого ворота рубахи, с по-крестьянски хитроватым прищуром умных глаз, начальник главка сразу располагал к себе. Он сел за приставной стол, приглашая меня устроиться напротив. Пиджак остался висеть на спинке кресла, из которого он только что поднялся. Я достал телеграмму-

 

вызов и приказ Трохимовского, положил перед ним.

— Ну и что? Езжай, заканчивай.

— Я плохо подготовлен, решил заканчивать в будущем году, а у вас хочу попросить направление на какую-нибудь стройку на Украине.

Одинцов искоса метнул внимательный взгляд. Из обрывков разговоров в приемной я понял, что нарком Гилинский уже исчез и Одинцова, его близкого друга и помощника, видимо, ждет та же участь. Жернова террора вращались во всю свою каменную мощь, превращая верных ленинцев-сталинцев в лагерную пыль.

— Извините, если напрасно отнимаю у вас время,— сказал я, осматривая просторный кабинет.

Он был похож на музей: в стеклянных витринах красовались образцы продукции сахарных заводов и строительных материалов.

— Нет, Лейтман, не напрасно. Лейтман,— повторил он мою фамилию, точно любуясь ее звучанием.— Думаю, на Радяньску Украину тебе ехать не надо. А в Воронежскую область я тебя пошлю... Лида!

Вошла секретарь с блокнотом в руке.

— Скажи, пусть подготовят приказ о направлении Лейтмана на воронежский объект. И пусть трудовую книжку выпишут. Ты с какого года у нас? — повернулся ко мне Одинцов.

Я вздрогнул: трудовые книжки были введены только что, а от всего нового веяло опасностью.

— С тридцать третьего.

— Приказы пусть подымут, внесут Мерке и Алма-Ату. Да, и благодарности пусть запишут. Ударник там, пятилетки, Почетную грамоту... Срок исполнения — пол часа. Ясно?

— Ясно, Семен Сергеевич,— улыбнулась секретарша, и от ее неприступной фигуры повеяло живым человечес-

 

ким теплом.

— А ты,— приказал мне Одинцов,— жди в приемной. Как получишь документы, поезжай. Сам знаешь, ждать нельзя — подписи больно быстро меняются.

— Товарищ Одинцов,— взмолился я,— разрешите хотя бы на день к брату в Кирово заехать. Оттуда прямой через Воронеж идет.

Заложив руки за спину, Одинцов несколько раз прошелся по кабинету.

— Ладно,— сказал он.— Но только на один день.

...По неоднократным описаниям Ривы я без труда нашел улицу и, стараясь не смотреть на номера, пытался угадать ее дом. Да вот и он — в глубине садика, под красной черепичной крышей. Осторожно отворил калитку, постучал в окно с распахнутыми ставнями.

— Кто там еще? — слышу недовольный голос Изи.

— Свои,— откликаюсь я.

На крыльцо, которое поддерживают витые столбы, пулей вылетел брат.

— Шурка! — закричал он, тиская меня в объятиях.— Заходи! Впрочем, нет,— лицо его потемнело.— Лучше уйдем отсюда. Бери чемодан!

— Да ты с ума сошел, что ли? Я хочу с тещей твоей познакомиться, племянницу увидеть. Кстати, где Ривина сестра Туня? По словам твоей жены, она безумно красива...

— Нельзя,— отрезал Изя.— Вчера взяли Риву. Не хватает еще, чтоб ты у меня дома сгорел...

Внутри заплакал ребенок.

— Элла? — догадываюсь я.

Изя машинально кивает. Делать нечего. По той же дороге тащимся к вокзалу.

— Тучи давно начали сгущаться,— рассказывал брат.— Каждую ночь только и ждали... Сил моих про-

 

сто нет... Неужели мы не рассчитались с этой страной двумя арестами и девятью годами ссылок? Ведь не высовывались, не общались, считай, ни с кем. Рива работала бухгалтером, я — экономистом. Сейчас я думаю, какое счастье, что были хотя бы эти три года...

В тесном зале ожидания вокзала Изя пробился к кассе.

— Анна Ивановна! — обратился он к кассирше в железнодорожном кителе.— Будьте добры, помогите товарищу до Воронежа на проходной...

Брат указал на меня. Через головы роптавших людей, толпившихся у окошка, я протянул деньги и получил желтый прямоугольничек. Изя провел меня в привокзальный ресторан.

— Посидим здесь,— предложил он.— Городских тут почти не бывает.

По заплеванному полу мы пробрались в полутемный закуток. Появилась официантка в грязном, в пятнах, фартуке.

— Что будете? — спросила она.

— Графин пива, закуску,— ответил брат. Коротко я поведал о своем бегстве и назначении. Изя только покачивал головой.

— Теперь вслед за Ривой твоя очередь,— закончил я.— Давай поедем под Воронеж вместе.

Изя сдул пену, отпил из запотевшего стакана. Поднял глаза:

— Ты знаешь, как ее брали? Все перевернули вверх дном и не взяли ни листочка. Да они ничего и не искали. Меня выставили в сени. На нее кричали, матерились... Воистину, ты виноват лишь тем, что хочется мне кушать...

— Тем более, давай уедем.

— Не могу. Рива — часть меня самого.

— Понимаю... И все-таки...

 

— Когда Эллочка заплакала, я не выдержал, попросил, чтобы пощадили Риву хотя бы как мать. Один из них знаешь, что ответил? Детей, говорит, нужно спасать от таких матерей!

— Ведь ты Риву не вытащишь, а только сам сгинешь!

— Каждую ссылку я просил заменить высылкой в Палестину, и мне всякий раз отказывали,— с горечью сказал Изя, словно не слыша меня.— Для чего? Чтобы снова усадить в воронок? Это какой-то невиданный, ни на что не похожий террор.

— Риву в городе знали по первому аресту. О тебе же они не знают.

— Против кого направлен террор? В нем нет логики. Хватают людей, вообще не интересующихся политикой, всецело преданных режиму. Вообрази, Шурка: запущена мельница с гранитными жерновами, на которые постоянно нужно сыпать вместо зерна людей, что бы жернова не простаивали.

— Мне тоже приходило в голову такое сравнение. А приводом этих жерновов вместо бессловесной лошади с шорами служат лейтенанты с красными от недосыпа глазами. Давай, уедем, Изя...

— Безадресный, невероятно жестокий террор государства против своих же граждан. Бывало ли в истории такое?

— Решайся же!

— Трудно предсказать, чем все это кончится. Ведь не могут же они перемолоть в жерновах НКВД все население страны! Решаться? Нет,— Изя поставил пустой стакан на стол.— Я уеду только с Ривой. И в любую сторону, даже за решеткой.

...Брат всегда был для меня и своих товарищей образцом честности и порядочности, совестью нашего движения, задушенного ариниными с ованесовыми. На него всегда

 

можно было положиться, будучи уверенным в его абсолютной надежности.

К перрону подошел поезд. Мы крепко обнялись. И вот я уже из тамбура машу ему рукой, в последний раз смотрю на него, вижу окрасившую лицо знакомую улыбку — мудрую и добрую.

Я прохожу в вагон, устраиваюсь на боковой полке, кладу под голову чемодан. А передо мной все стоит лицо брата, его умные, выразительные глаза с красной точкой на белке, в которых навечно застыли скорбь и укор нашему жестокому веку.

Спустя несколько дней, 18 марта 1938 года, Изе исполнилось тридцать лет. Столько же было и Риве. Как мы условились с братом, поздравительную телеграмму я послал на адрес родных его жены. Так Изя должен был узнать, где я устроился, ведь я все еще не терял надежды, что он уедет из Каменец-Подольского.

Назавтра меня разыскал почтальон, протянул ответную телеграмму. «Изя тяжело болен»,— прочитал я, и буквы задрожали, поплыли. «Опять тюрьма, этап, ссылка,— подумал я.— Никогда еще с таким маниакальным упорством власти не преследовали невинных людей. Разве что в средние века, во времена инквизиции...»

Я и в мыслях не допускал, что брата с женой убьют.