Глава VIII

 

Похороны отца были назначены в будний день и в рабочее время, тысячи человек шли за гробом, городской транспорт не останавливали, наверное, для того, чтобы трудней было идти. Среди того тумана, каким окутаны для меня эти дни, вдруг вспоминаются какие-то мелочи.

 

Я помню, как из проходящего мимо трамвая (а двери в то время не закрывались автоматически и на ступеньках обычно висели люди) вырвался какой-то человек. Он лез буквально по головам висевших, размахивал рукам и кричал: "Последний привет товарищу Иоффе!" Кто-то из шедших сзади меня бормотал: "Вот сумасшедший, он же угодит под прицеп", - а кто-то другой ответил: "Таких сумасшедших сегодня пол-Москвы".

Когда процессия подошла к воротам Новодевичьего кладбища, кто-то вышел оттуда и сказал, что на территорию кладбища могут пройти только родные и близкие. В толпе зашумели и раздался громкий голос Троцкого: "В таком случае, мы организуем траурный митинг здесь - на улице." Ворота открылись, и траурный митинг состоялся над могилой.

Адольф Абрамович никогда не был исключен из партии, и официально хоронил его Центральный Комитет. От ЦК на похоронах был Рютин - в то время член ЦК и секретарь Московского комитета. Тот самый Рютин, который несколько лет спустя, очевидно поняв, что к чему, смело и принципиально выступил со своей платформой против Сталина. И, конечно, был расстрелян. Впрочем, об этом я уже говорила.

Последним из выступавших был Троцкий. И это было его последнее публичное выступление в Советском Союзе.

Я хочу привести здесь текст этого выступления.

"Товарищи, Адольф Абрамович вошел в жизнь последнего десятилетия, как дипломатический представитель первого в истории рабочего государства. Здесь говорили - говорила печать, что он был выдающимся дипломатом, то есть работником на том посту, на который послала его партия и власть пролетариата. Он был большим дипломатом, потому что был революционером из одного куска. По происхождению своему А.А. вышел из

 

буржуазной среды, скорее - из богатой буржуазной среды. Но, как мы знаем, в истории бывали примеры, когда выходцы из этой среды Так крепко, с мясом и кровью, рвали с этой средой, что в дальнейшем им было уже не опасно завоевание мелкобуржуазными идеями. Он был и остался революционером до конца. Здесь говорили - и говорили правильно - о его высокой духовной культуре. Как дипломат, он вынужден был вращаться в кругу умных, принципиальных и злобных врагов. Он знал этот мир, их нравы, их повадки, но нравы этого мира он носил умело и тонко, как навязанный ему служебным положением мундир. В душе А.А. не было мундиров никогда. Здесь было сказано - и сказано правильно -что ему чуждо было шаблонное отношение к какому бы то ни было вопросу. Он к каждому вопросу подходил как революционер. Он занимал ответственные посты, но он не был чиновником. Он подходил к каждому вопросу под углом зрения рабочего класса, который из подполья поднялся до высот государственной власти.

Он подходил к каждому вопросу под углом зрения международного пролетариата и международной революции - и в этом была его сила, которая боролась с его физической слабостью. Умственную силу, ее направление, он сохранил до последнего момента, когда пуля оставила, как мы видим, еще сегодня, темное пятно на его правом виске. Товарищи, он ушел из жизни как бы добровольно, но А.А. никто не смеет осудить или обвинить, потому что он ушел в тот час, когда сказал себе, что не может отдать революции ничего больше, кроме своей смерти. И так же твердо и мужественно, как жил, он ушел.

 

Трудные времена никогда не устрашали его: он был одинаков и в октябре 1917 года, как член, а затем и председатель Военно-революционного комитета в Петрограде, он был одинаков и под Петроградом, когда разрывались снаряды, посылавшиеся Юденичем, он был таким же за дипломатическим столом Брест-Литовска, а затем многочисленных столиц Европы и Азии.

Не трудности пугали его: то, что заставило его уйти из жизни - это невозможность бороться с трудностями.

Товарищи, позвольте сказать - и, я думаю, что эта мысль будет вполне ^ соответствовать последним мыслям, последним завещаниям А.А. - такие акты, как самовольный уход из жизни, имеют в себе заразительную силу. Но пусть никто не смеет подражать этому старому борцу в его смерти - подражайте ему в жизни!

Мы, близкие друзья его, которые бок о бок с ним не только боролись, но и жили в течение десятков лет, мы вынуждены сегодня оторвать от сердца исключительный образ этого человека и друга.

Он светил ровным и мягким светом, который согревал. Он был средоточением эмигрантских групп, он был средоточением ссыльных групп, он был средоточением тюремных, групп. Он вышел, я об этом уже говорил, из зажиточной семьи, но те средства, которыми он располагал в свои молодые годы, они были не его личными средствами - они были средствами революции. Он помогал товарищам широкой рукой, не дожидаясь просьб, как брат, как друг.

Вот в этом гробу мы принесли сюда бренные останки этого исключительного человека, рядом с которым нам свободно было жить и

 

бороться. Простимся же с ним в том же духе, в котором он жил и боролся... Он жил под знаменем Маркса и Ленина, под этим знаменем он умер, и мы клянемся, наш Адольф Абрамович, что знамя твое мы донесем до конца!"

После смерти отца и высылки Троцкого мы с особенной силой развернули оппозиционную работу. Необходимо отметить, что наиболее непримиримыми оппозиционерами нарождавшемуся режиму Сталина были именно молодые люди, в основном учащаяся молодежь. Нам более всего импонировало то, что оппозиция призывала к свободе выражения мнения, борясь с насаждающейся бюрократией.

Еще осенью 1927 года я возобновила учебу на III курсе института. И с этого времени началась моя антисталинская деятельность. Надо сказать, что из всех внутрипартийных группировок только одни троцкисты активно боролись. Мы делали примерно то, что делали революционеры в царском подполье: организовывали группы сочувствующих нам на заводах, в ВУЗах, выпускали листовки, распространяли их.

На IV последнем курсе я стала членом так называемого московского комсомольского центра, в который входили представители оппозиции всех районов города. В нашем Плехановском институте была наиболее сильная оппозиционная группировка; мы, естественно, устанавливали контакты и с молодежью работающей, и благодаря этому я познакомилась со многими их представителями. Настоящих имен и фамилий не называлось. На одной из таких встреч я познакомилась с одним из руководителей "пятерки" - Романом. Спустя какое-то время состоялась вторая моя встреча с человеком по имени Роман. Он сказал, что для координации работы образовался московский комсомольский центр, и есть такое мнение, от нашего района ввести туда меня.

 

Вскоре я была на первом заседании этого центра. Я не помню, сколько человек там было. Наверное, человек 10-15, а, может, и больше. Во всяком случае, были представлены все районы Москвы. Мы обменялись информацией - кто из нас с каким количеством людей и в какой форме связан. Насколько я помню - никаких протоколов не велось. Тем не менее, несколько лет спустя, на одном из допросов следователь зачитал мне очень подробную запись заседаний московского центра. А ведь присутствовали только члены нашего центра, посторонних не было.

На втором заседании было принято решение выпускать листовки и распространять их по предприятиям и ВУЗам. Была возможность размножать их на ротаторе или гектографе - не помню.

Текст первой листовки было поручено составить мне и еще одному парню. На следующем собрании каждый из нас должен был представить свой вариант, а потом уже сообща из двух вариантов сделать один. Установка была дана на то, чтобы обрисовать личность Сталина и его роль в сложившейся партийной обстановке. В то время он еще не был "гением всех времен и народов", но явно набирал силу.

Я пришла домой и села писать эту первую в моей жизни листовку. Как писать? Позади была разогнанная демонстрация в день десятилетия Октября* похороны отца, высылка Троцкого.

Я понимала - в политической агитационной листовке нельзя проявлять то личное, почти физическое отвращение, которое я испытывала к этому человеку, но и сохранить полную объективность мне было трудно.

Я достала "Письмо к съезду" Ленина, то, что называлось "Завещанием". Его, как известно, после смерти Ленина не опубликовали, но у нас дома оно было. Боже мой, что я ломаю себе голову - лучше же никто не напишет. На базе этого ленинского письма я сочинила свою первую листовку.

 

На следующем заседании она была принята безоговорочно. Следующая листовка касалась того, как выполняются ленинские указания о кооперации, о рабкрине, и была составлена мною опять-таки с большим количеством цитат из последних работ Ленина.

Конечно, были листовки и по другим вопросам: о внутрипартийной демократии, об опасности бюрократизации партийного аппарата.

Что касается перманентной революции, то с этим основным тезисом Троцкого можно соглашаться, но никак нельзя отрицать, что суть его заключается именно в безграничной вере в неизбежность мировой революции.

Невозможность построения полного коммунистического общества в одной изолированной стране не отрицалась никем, и, в первую очередь, Лениным.

Как показал дальнейший ход истории, тезис о перманентной революции оказался правильным в той части, которая говорит о невозможности построения социалистического общества в одной изолированной стране.

Его нельзя построить даже в нескольких странах, если внедрять его искусственно, но одному шаблону, да еще с применением силы. А именно это имело место в Венгрии в 1956 году и в Чехословакии в 1968 году.

И, главное, социализм - светлая мечта лучших умов человечества - оказался, дискредитирован тем "социализмом", который мы имеем в нашей стране. Он не привлек к себе "угнетенные классы других стран". Мировая революция не состоялась.

Мы мечтали о выпуске газеты, хотя бы самой маленькой, однако для этого у нас не было никаких возможностей.

Конец 20-х годов - уже основательно пробивались ростки того, что махровым цветом расцвело в 30-е годы - диктатура переродившегося партийного, а, следовательно, и государственного аппарата, и, в

 

конечном счете, диктатура одного человека - в масштабах страны - генсека, а дальше - секретаря обкома, райкома и т.д.

Несмотря на массовые исключения оппозиционеров из партии и комсомола - ни меня, ни жену отца в тот период не тронули. Некоторые считали, что это - из уважения к памяти отца. Я думаю, тут сыграл роль Менжинский - тогдашний начальник ОГПУ. Он работал с отцом в 1918 году в Берлинском посольстве, очень уважительно относился к нему. Он, несомненно, был интеллигентным человеком, и, несмотря на занимаемую должность, что-то человеческое в нем, наверное, осталось.

В нашем институте, где была особенно сильна оппозиционная группировка, я оказалась единственной неисключенной и имевшей право ходить на закрытые комсомольские и партийно-комсомольские собрания. И я не только ходила, но иногда и выступала.

Как это было страшно! Огромная, аудитория, кругом враждебные лица, ехидные реплики с мест! На мое счастье, из Ленинграда перевелась к нам жена одного нашего товарища - комсомолка. Она разделяла наши взгляды, садилась в первом ряду, и, когда мне приходилось выступать, я всегда смотрела на эту Зойку - по крайней мере видела хоть одно дружелюбное лицо. Ну, а листовки, собрания на частных квартирах - все это продолжалось. Но, повторяю, силы были неравны.

Ленин, в одной из своих дореволюционных статей писал: "Мы идем тесной кучкой по обрыву, взявшись за руки..." Вот это и был наш случай: мы шли тесной кучкой по краю обрыва, глубокого и смертельного для многих из тех, кто шел...

В конце 1928 года начали пачками высылать людей из Москвы, начиная с членов ЦК и кончая комсомольцами моего уровня. Высылали, в основном, в Сибирь, в Среднюю Азию, в Казахстан.

Эта волна совпадала с очередными покаяниями Зиновьева и Каменева.

 

В мае 1929 года покаянное письмо написали Радек, Преображенский и Смилга. Заявление, правда, в несколько более сдержанной форме, написал такой испытанный, кадровый троцкист, как Пятаков. Целые страницы "Правды" занимали фамилии людей, поставивших свою подпись под тем или другим заявлением. Каждого такого "покаявшегося" возвращали из ссылки, восстанавливали в партии. Бытовала частушка: "Если есть у вас томленье по семье и чайнику, напишите заявленье ГПУ начальнику."

Меня  арестовали  весной  1929  года.

Я была на седьмом месяце беременности, и поэтому в те, 'сравнительно либеральные времена, меня в тюрьме не держали, а, взяв подписку о невыезде, вызывали на допросы.

Допрашивал меня Рутковский - следователь по особо важным делам - расстрелянный впоследствии вместе с Ягодой. Я в это время заканчивала институт и, кроме допросов, сдавала зачеты. Я понимала: если я их не сдам сейчас, то института мне уже не закончить. И несмотря на беременность и допросы, я его все-таки закончила.

Допросы не были тяжелыми, свою принадлежность к оппозиции я полностью признавала, отрицая только подпольную работу - иначе пришлось бы называть какие-то имена, а этого я не хотела.

20-го августа я родила дочку, а 20-го октября, то есть после предоставленного мне законного декретного отпуска, меня отправили в ссылку, в Красноярск, сроком на три года. Как тогда говорили, "приезды регулируют отъезды", то есть чем больше возвращалось подписавших заявления, тем круче расправлялись с теми, кто их не подписывал.

Но все это были "цветочки" по сравнению с "ягодками" 37-го года...

Во всяком случае, в ссылку я ехала не тапом, а в обыкновенном купейном вагоне, с ребенком, мужем и няней.

Павел взял 10 дней за свой счет, чтобы проводить нас. В отношении него (как и в отношении еще группы товарищей) было принято решение - не выявляться, чтобы сохраниться в партии.