Г л а в а II

 

Врач - заключенный Андрей Михайлович Жегин - КРТД, акушерка - Александра "Ильинична - тоже КРТД, даже санитар Гоша - КРТД - он был хромым, и это, очевидно, спасло его от общих работ.

Девочка была маленькая, акушерка - опытная, все обошлось сравнительно легко и благополучно. Когда все закончилось, я уснула, и Александра Ильинична тоже. Но проснувшись, я увидела, что она сидит на моей койке и первый вопрос, который она мне задала: "Что вы видели во сне?" Я абсолютно ничего не видела, и, вообще, не терпела этой тюремной привычки - каждое утро начинать с рассказов о снах. Но вот что она мне рассказала.

Несколько лет назад ее младшая дочка Зоя родила ребенка. Она сама принимала роды, родился хороший, здоровый мальчик, все было благополучно. Зоя уснула, и Александра Ильинична тоже. Во сне она увидела, что Зоя подошла к ней и говорит: "Мама, я ухожу, ты моего ребенка Саше не отдавай (Саша - это дочкин муж), он ему не нужен, пусть у тебя останется."

Когда она, проснувшись, подошла к Зое, Зоя была мертва (она умерла во сне). Саша - зять Александры Ильиничны - был в таком отчаянии, что опасались, чтобы он не покончил с собой. Он сказал, что теперь он будет жить только для ребенка, и хотел тут же его забрать. Но его отговорили - что он будет делать с грудным ребенком, тем более с искусственником. Он согласился оставить сына у бабушки на год. Через полгода он женился, уехал в другой город и даже не вспоминал о ребенке.

Мальчик рос нормально. А когда ему исполнился год, Александра Ильинична, опять увидела Зою во сне.

 

Она сказала: "Спасибо тебе, мама, за сыночка. Ты его вырастила до года, а теперь я возьму его к себе." На другой день ребенок заболел и вскоре умер.

Я никогда не видела, чтобы люди были такими суеверными, как в тюрьме и в лагере. Очень интеллигентные, образованные люди, сплошь да рядом начинают верить в приметы, в гадание, в сны.

А в это время на "материке" 37 год уже достиг своего апогея. "Пятилетка" - прииск старый, отработанный, этапы почти не приходили, а слухи доходили с большим опозданием. Но прошло некоторое время, и мы уже были информированы полностью. Новые "веяния" мы почувствовали, что называется, на собственной шкуре.

б ноября меня, совсем еще слабую, отправили на спецкомандировку. По лагерным правилам, во время праздников все заключенные должны быть в зоне. Отправили меня в тот самый лагерь, где я прожила за год до этого несколько дней перед отправкой на прииск.

Тогда здесь были три женщины, и жили они в маленьком бараке, за зоной мужского лагеря.

А в мужской лагерной зоне, как и на магаданской женкомандировке, люди ходят свободно. И как она, оказывается, дорога, даже эта маленькая свобода! Вернувшись с работы, можно выйти подышать воздухом, посмотреть на небо. Оно бывает очень красивое, такое высокое, светлое, северное небо; можно зайти в другой барак, поговорить с товарищами, можно зайти в баню - простирнуть чего-нибудь.

Теперь 20 женщин живут в одной палатке, на дверях которой висит огромный замок. Рядом с этой палаткой стоит вторая. Там находится мастерская, где эти женщины работают - чинят старые бушлаты и телогрейки. Эта палатка тоже всегда на замке. Обе палатки обнесены двумя рядами колючей проволоки.

Утром конвоир отпирает замок, выпускает дежурных и ведет их в большую зону за хлебом и кипятком.

 

Дежурные - два человека - под конвоем приносят 20 паек хлеба и 20 чайных ложек сахара, который тут же делят по ложечке на человека.

После завтрака часть женщин переходит в другую палатку, где их опять запирают на замок, а часть, в сопровождении конвоира, идет на сопку заготовлять дрова.

В обед женщин под конвоем водят в большую зону, в столовую. В это время мужчин там уже не бывает. После обеда опять работа. И вечером, под конвоем, ужинать. Раз в неделю нуждающихся в медицинской помощи опять-таки под конвоем водят в медпункт. Лекпом, как тот, на прииске, "перестаньте дышать", не имеет точного представления, где находится сердце, но все-таки в установленные дни чуть ли не половина палатки ходит в медпункт; ведь каждый выход за зону - целое событие. Кто-то кого-то встретил, кто-то что-то узнал. Даже случайно услышанный обрывок разговора обсуждается и комментируется тысячи раз. Кроме меня, есть еще одна женщина с ребенком - из Москвы - Шура Николаева. Шура училась в Академии Связи, и на комсомольском собрании голосовала против исключения из комсомола секретаря ячейки, брат которого был арестован как "враг народа".

У нее тоже пять лет КРТД. У Шуры шестимесячная девочка - Аллочка. Ее взяли беременной. Дома у нее остались двое мальчиков-близнецов. Она работает дневальной.

Стараюсь понять, по какому признаку отобраны эти 20 человек. Пожалуй, ни по какому: так же, как во всем происходящем, в этом отборе нет ни смысла, ни системы. Большинство женщин - коммунистки, но есть и совсем случайные люди, а одна - Лида Кныш - сама себя называет "потомственной, почетной уркаганкой".

Из знакомых встретила Даню Киевленко, с которой прожила недолго в этом же Оротукане, в прошлом году, Машу Шубрвич, которую знала по женкомандировке.

 

Была еще старая женщина, старый член партии -Нушик Заварьян - я о ней много слышала. Была Лиза Кешве - сестра Николаева, убийцы Кирова.

Была еще моя тезка - Надя Гуревич. Когда ее арестовали, осталась 13-летняя дочка. Девочка училась играть на скрипке, ее считали очень талантливой, но у нее было плохое зрение - сильная близорукость, и она страдала головными болями. Никаких родных у нее не было, и девочка попала в Лефортовский изолятор, заведение, куда собирали детей и подростков отовсюду, в основном беспризорную шпану. Там было настолько ужасно, что девочка сбежала. Но ее поймали, поместили в какой-то детдом. Ни о каких занятиях музыкой не было и речи. Школьные уроки она делала с большим трудом, из-за постоянного шума у нее страшно болела голова. К тому же администрация детдома, увидев, очевидно, что это хорошо воспитанная девочка, возложили на нее "общественную ответственность" за сохранность постельного белья. Детдомовские архаровцы постоянно воровали казенные простыни и загоняли их на рынке. Девочка, по словам Нади, всегда отличалась необыкновенно развитым чувством ответственности и ужасно это переживала. Письма от нее приходили нечасто, и каждый раз - я уж не говорю о несчастной Наде - мы все, оставившие детей на воле (а таких было большинство), просто места себе не находили.

Видимо, где-то произошли большие события. У нас сменили все лагерное начальство. Большинство из них не только сменили, но и посадили, в основном, все ленинградское руководство, сосланное по Кировскому делу.

Такие спецкомандировки, как наша, видимо, имеются и в других местах. Усиление режима идет под лозунгом: "Кончились вам филлиповские поблажки" (Филлипов - бывший начальник УСВИТЛага).

Из мужского лагеря все время идут этапы. Куда - неизвестно. Так как я каждый день стираю пеленки, мне разрешено выходить "вне очереди" за водой.

 

Иногда я видела, как отправлялись эти этапы: в кузове грузовика люди стоят впритык друг к другу. Однажды я увидела, как у одного из заключенных, когда он влезал в машину, упала шапка. Он остался с непокрытой головой на сорокаградусном морозе -старый, седой человек. Шапка лежала на земле, у самых ног конвойных. Он просил их поднять, но они не подняли. Потом машина тронулась. Так он и уехал, без шапки...

Однажды наша Лида, которая всегда все знала, сообщила, что в лагерь приехал "большой начальник" - новый начальник УСВИТЛага полковник Гаранин. В тот день я была дежурной и ходила в мужскую зону за хлебом и сахаром.

Гаранин стоял возле проходной. Мы прошли близко, и я его разглядела. Он смотрел на проходящих мимо людей, как будто они стеклянные - сквозь них. Во дворе стояла группа заключенных. У дверей столовой мы остановились, я оглянулась. К Гаранину подходил какой-то зек, сгорбленный, как будто горбатый. Он шаркал ногами и откашливался, видимо, собираясь с духом, чтобы заговорить. "Гражданин начальник, я очень болен, прошу - пусть переведут на более легкую работу, прошу..." Он, кажется, говорил еще что-то, но его уже не было слышно. Гаранин сразу оживился, задвигался, потом только я сообразила, что это он вытаскивал пистолет из кобуры. "Работать не хочешь... мать... мать... мать..." И он выстрелил в упор. Человек упал.

Наш конвоир растерянно пробормотал: "Входите, входите, нечего стоять", - подталкивая нас к дверям столовой.

Послеродовой период в почти не отопленной палатке кончился для меня тяжелой грудницей. Я пролежала несколько дней с температурой выше 40°, а потом меня с Лерой отправили в Усть-Таежную, в ту больницу, где она родилась.

Андрей Михайлович продержал меня в больнице два месяца, хотя грудница у меня давно уже прошла.

 

Он знал, что такое наша спецкомандировка. Я лежала с ребенком в отдельной палате, других заключенных здесь не было, а держать нас вместе с вольнонаемными - не положено.

Правда, под Новый, 1938 год привезли еще одну женщину из лагеря. Звали ее Зина Капустина. Она отравилась. Андрей Михайлович сразу сказал, что сделать ничего нельзя, и жить ей осталось считанные дни. Умирала она от уремии.

Ее положили в отдельную палату. Собственно, это была даже не палата, а что-то вроде кладовки, маленькая комната без окна. Я спросила - почему не ко мне. Андрей Михайлович ничего не ответил, только сказал, что лучше к ней не заходить. Но я все-таки зашла. Я подумала, что, может быть, ей страшно умирать совсем одной.

Зине Капустиной было 25 лет, но на вид можно было дать 40. Она не ответила на мое "здравствуйте" и молча смотрела на меня. Я спросила: "Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь?" Она отрицательно покачала головой, и, чуть подняв руку, махнула ею по направлению к двери. А когда я была уже на пороге, очень тихо сказала: "Спасибо".

На другой день я проходила мимо палаты, где лежала Зина. У нее делали уборку, и дверь была открыта. Она изменилась' даже за одни сутки: землисто-серое лицо, лицо трупа. Только глаза живые. Она спросила: "Это вы - женщина, у которой здесь ребенок?" Говорила она так, как будто каждое слово с усилием выталкивала из себя. Я сказала, что да, я. Она посмотрела на меня - может быть, это звучит дико: но она, умирающая, посмотрела на меня с жалостью, и, с усилием выталкивая слова, сказала: "Да, плохо. Вам даже умереть нельзя. Что же делать, живите." Ночью она умерла.

Вся больница была полна обмороженными. Андрей Михайлович ежедневно делал по несколько операций - ампутировал отмороженные пальцы на руках и ногах, а иногда руки и ноги целиком.

 

После вечернего обхода он иногда заходил ко мне, бывал так измучен, что даже разговаривать не мог. Посидит молча минут десять, попрощается и уйдет.

В январе 1938 года, в порядке "усиления режима", его сняли на общие работы, он пилил дрова возле столовой. А через несколько дней привезли какого-то начальника с заворотом кишок. Андрея Михайловича вызвали из барака, он сделал операцию, а утром опять пилил дрова. А за пару дней до моей выписки привезли вольнонаемную женщину с приступом аппендицита.

Ее положили ко мне, так как вся больница была переполнена обмороженными мужчинами, и свободных палат не было. Совсем молоденькая женщина, она металась головой по подушке и кричала: "Позовите заключенного врача, пусть заключенный врач сделает операцию". И опять вызвали Андрея Михайловича, и он сделал операцию.

Я сказала ему, что, по-моему, это очень глупо с его стороны: он должен заявить, что для хирурга руки - тот же инструмент, и он не может делать операцию после того, как десять часов подряд пилил дрова на морозе. "Откажитесь один раз делать операцию, пускай освобождают от общих работ". Он улыбнулся и ответил: "Как же я могу отказаться - я же" клятву давал."

А потом меня выписали из больницы. Андрея Михайловича я больше не встречала. Но слышала, что через некоторое время его вернули на работу по специальности.

Вообще, надо сказать, что единственная категория заключенных, почти всегда работавших по специальности, это врачи.

Каждый врач, естественно, хотел сохранить свою работу. И в то же время каждый врач (если он действительно был врачом и порядочным человеком), хотел помочь другим заключенным.

В этом смысле труднее всего было врачам на лагпунктах: начальство требовало - как можно меньше

 

освобождений от работы, а врач видел, что в освобождении нуждается каждый третий, если не второй.

На командировке я нашла перемены. От большой палатки, в которой ремонтировали бушлаты, отделили угол, и поселили там Шуру Николаеву с Аллочкой и меня с Лерой. Угол совсем маленький, два топчана, две детские кроватки, посредине железная печурка. Палатка не утепленная. Когда топится печь, наклониться над ней невозможно - жаром пышет в лицо. Откинешься назад - волосы примерзают к брезенту.

Потом заболела Шура, простудилась. Лежала вся красная, временами теряла сознание. Я ходила к начальнику лагпункта, чтобы ее положили в больницу, но он сказал: "И так она помрет. Кончились ваши поблажки". Молоко у меня почти пропало. Лерка питалась кашей и киселем из порошка. Нам полагался так называемый детский паек, но доходила до нас половина: часть оставлял себе продавец ларька, который его выдавал, часть приходилось отдавать конвоиру, чтобы разрешил приносить дрова для нашей печурки.

А как-то вечером в большой половине палатки послышались шаги, и в просвете стал человек - бритый, откормленный, в кожаном пальто. Я узнала его сразу - это был полковник Гаранин. За ним стоял начальник нашего лагеря. И весь лагерный синклит.

Гаранин осмотрел наш куток: железная печурка посередине, двое крошечных детей, пылающая в жару Шура, и потом, глядя сквозь меня, такими же, как тогда, на разводе, стеклянными глазами, спросил: "Какие жалобы?" Я сказала, что нужно, чтобы палатку утеплили, регулярно снабжали дровами, чтобы дети получали молоко, больную Николаеву поместили в больницу. Он повернул голову и сказал стоящим сзади: "Запишите, чтобы все было сделано". Потом обратился ко мне: "Что еще?" Тогда я сказала, что на прииске, в 25 км отсюда» находится мой муж,

 

с которым я имела совместное проживание, и у которого остались мои вещи. Кроме того, он даже не знает, что у нас родилась дочь (это я, конечно, наврала, я пару раз писала ему через больницу. Но вещи, действительно, остались на прииске). Я сказала, что хочу иметь свидание с мужем. Он опять повернулся и сказал: "Запишите фамилию мужа, доставьте вещи, предоставьте свидание".

После этого он ушел.

А примерно через час явился начальник УРБ и сказал, чтобы я собиралась: нас отправляют в Магадан. Никаких устройств, никаких вещей, никаких свиданий - отправляют немедленно. Личный приказ полковника Гаранина. Забегая вперед, скажу, что когда Гаранина сняли, а по слухам и расстреляли, говорили, что он вовсе не полковник Гаранин, а бандит, убивший настоящего Гаранина и присвоивший его документы. Я лично никогда этому не верила. Во-первых, назначение на Колыму он получал в Москве, где, несомненно, должны были знать в лицо настоящего Гаранина. А во-вторых, он был типичным представителем органов того периода. Такие гаранины, в меньшем масштабе и с меньшими полномочиями, были на каждой командировке, в каждом лагпункте, в каждой тюрьме.

Меня и Шуру поместили на женкомандировку, в так называемый "барак мамок". "Мамки" - женщины, имеющие детей или в конце беременности. Это, в большинстве случаев, бытовички, для которых дети -выгодный "бизнес". В течение шести месяцев дают паек, не заставляют работать, не отправляют на этап, они подпадают под так называемую амнистию Крупской - "для матерей (но на нашу статью это не распространялось). В общем, сплошная выгода. Было там несколько женщин по 58-й, но они как-то не очень выпадали 'из "ансамбля". Некоторые дружили с урками, ели с ними, усвоили тот же блатной жаргон. Другие просто их боялись.

Я еще на прииске узнала цену так называемой

 

романтике" преступного мира, а женщины в этом мире гораздо хуже, чем мужчины.

В бытовом отношении компания "мамок" жила довольно вольготно: не работали, имели "мужиков", а так как женщин на Колыме очень мало, то некоторые имели и не одного. Котировались эти "мужики", главным образом, с точки зрения "содержания", но наряду с этим, обязательно был кто-то для "души". Типичная купринская "Яма".

Материнских чувств эти "мамки" в огромном большинстве случаев начисто лишены, что не мешает им устраивать шумные скандалы в деткомбинате, если у Альфредика не промыты глазки, или у Греточки несвежая пеленка. Имена у детей, как правило, самые экстравагантные.

К этому времени я уже около двух лет была в лагере, но мне впервые пришлось попасть в такое окружение. Никогда я не слышала, чтобы так грязно ругались, чтобы с такими подробностями, называя все вещи своими именами, говорили о самых сокровенных, интимных сторонах жизни.

Вот когда я почувствовала себя по-настоящему одинокой. Из моих прошлогодних друзей никого в женкомандировке не осталось. Часть вывезена на "материк" (Александра Львовна Бронштейн, Таня Мягкова и др.), многих отправили на трассу.

Контингент в лагере очень изменился. С усилением режима развелось много стукачей. Вот о них надо сказать особо. Конечно, стукачами не рождаются, стукачами становятся. И становятся по-разному. Иногда просто из страха. Вызовут, накричат, напугают: "А, отказываешься нам помогать, ну, смотри, пеняй на себя! Загоним на этап, куда Макар телят не гонял, под новый срок подведем!" - и т.п. Многие ломались на этом, становились осведомителями.

Но в большинстве случаев - стукачи просто хотели облегчить свою жизнь - получить хорошую работу, уберечься от этапа.

Но была еще самая страшная порода стукачей -

 

это стукачи "идейные". Стукач из выгоды мог что-то и утаить от начальства. Он мог не донести на кого-то потому, что это его сосед по нарам, или потому, что это его земляк, или просто потому, что этот человек был ему симпатичен.

Для "идейного" стукача таких соображений не существовало. "Идейный" стукач считал, что он остался коммунистом, и его партийный долг выводить на чистую воду всех, хотя бы потенциальных врагов партии и правительства, независимо от пола, возраста и дружеских отношений.

Рассказывали об одной женщине, которая сидела в Москве на Лубянке. Ее вызвали к начальству и провели беседу примерно такого содержания: Да, вы временно изолированы от советского общества, вы исключены из партии. Но вы сами знаете - лес рубят, щепки летят. Мы понимаем разницу между вами и подлинными врагами. Мы верим, что вы остались верным партийцем, хотя и без партбилета. Ведь так?"

— "Так".

Ей дали список человек на двадцать. "Вот эти люди - это подлинные враги партии и правительства. Поверьте нам, мы это знаем. Но у нас нет на них материала. И вот этот материал вы должны нам дать. Садитесь и пишите на каждого в отдельности по списку, что вы слышали о его антисоветских высказываниях, что они сообщали вам о своих контрреволюционных планах, и т.п."

Ее вызывали несколько дней подряд. И она писала все, что им нужно было, в уверенности, что выполняет свой партийный долг. А когда она это закончила, следователь сказал ей: "Ну, вот и хорошо. А теперь мы дадим вам 25 лет за то, что вы все это знали и нам своевременно не сообщили".

Это она рассказала своей соседке по камере. Она пыталась покончить с собой. Не знаю, что с ней было дальше.

Но капать понемножку на своих сокамерниц, на соседей по нарам, на членов своей бригады, считая

 

при этом, что выполняешь свой партийный долг -таких стукачей было много.

Детей - Леру и Аллу - после десяти дней карантина взяли в деткомбинат. А через две недели обе заболели воспалением легких. Аллочка, полная, здоровая девочка, а болела очень тяжело. А о моей и говорить нечего! Была она в то время худенькая, черненькая, как червячок, и такая слабенькая, что даже плакать как следует не могла, а пищала, как котенок.

Ох, этот деткомбинат! Настоящая "фабрика ангелов". Дети умирали непрерывно: от диспепсии, от анемии, просто от истощения. А ведь условия могли быть неплохие: помещение хорошее, питание тоже неплохое. Все упиралось в уход. 58-й работать с детьми не разрешали - "враги, народа". Работали уголовники, бытовики - "социально-близкие". Этим "социально-близким" и собственные их дети за редким исключением не нужны, а тем более чужие.

Для них деткомбинат - блатная работенка: в тепле, без конвоя, хорошее питание. Вот так они и работали: целыми часами стояли под лестницей со своими "мужиками" или совсем уходили, а дети, не кормленные, не присмотренные, и болели, и умирали. Из всего Лериного набора осталось в живых трое: Лера, Тамара - дочь немецкой коммунистки Иоганны Вильке - и Толик - сын московской работницы Шуры Ивановой.

И это тоже одно из лагерных чудес - почему уцелели именно эти трое. Ведь мы - матери - ничего не могли сделать для наших детей. Мы просто очень хотели, чтобы они жили. И они выжили...

После воспаления легких Лерочка вернулась в свой деткомбинат. А Шурина Аллочка умерла. На Шуру было страшно смотреть - за несколько дней она почернела и постарела на несколько лет. Но это не все, что ей суждено было перенести... Аллочку положили в морг. Мне разрешили выйти за вахту, я ходила на кладбище заказывать гробик и могилку. Наши женщины из цветочной мастерской сделали для нее много красивых цветов. Две женщины пошли со

 

мной в морг. Они одели Аллочку и убрали ее цветами. Она недолго болела и лежала как живая - такая большая и хорошенькая. Ей можно было дать года три, а было ей всего год и три месяца.

Когда я вернулась к моргу (в то время это был маленький домик возле больницы), я увидела, что Шура сидит на камне возле морга. У нее было такое лицо... Я подумала, что же еще могло случиться, ведь Аллочка уже умерла. Когда я подошла поближе, она повернулась ко мне и каким-то очень ровным голосом сказала: "Надя, мою девочку изнасиловали." На минуту я подумала, что она сошла с ума. Но она как будто подслушала мои мысли: "Я не сошла с ума. Я говорю правду. Иди, посмотри. Я не могу туда."

Я отправилась к главному врачу. Он, видимо, привык ничему не удивляться. Он пошел со мной в морг. Он посмотрел на Аллочку и вызвал еще врачей. Часа два мы сидели с Шурой на камне возле морга. О нас, должно быть, просто забыли. А потом к нам подошел один из врачей и сказал, что была медицинская экспертиза, и установлено, что трупик действительно изнасилован. Это сделал заведующий моргом. Он признался, что зачастую проделывал это с трупами женщин. Его увезли. Аллочку похоронили.

Жить становилось трудновато. Материнский паек - до шести месяцев, а Лерочке было уже больше. Помощи из дома, конечно, не было, заработать тоже нельзя. Жила все это время на пайке хлеба и на баланде. И к тому же кормила ребенка. Вдобавок эти проклятые "мамки", среди которых я жила, варили и жарили с утра до вечера. От постоянных съестных запахов кружилась голова. Первое время они иногда пытались меня угощать. Но я не могла установить с ними контакты. Да и не хотела - противно было пользоваться их добротой, просто жить с ними. Слушать их постоянные скандалы: проститутки ненавидели воровок, считая, что их (проституток) профессия никому не причиняет вреда, а наоборот, доставляет людям удовольствие. Воровки ненавидели

 

проституток, считая что их (воровок) профессия связана с опасностью, с риском, а проститутки просто паразиты. Но и те и другие дружно ненавидели "фраеров". Впрочем, первое время я еще пыталась их как-то просвещать. Я помнила, что на прииске, где совершенно не было книг, кто-то принес мне толстую общую тетрадь в клеенчатом переплете, и я всю ее исписала стихами, которые знала наизусть. Эта тетрадь пользовалась огромным спросом. И не только среди 58-й. Среди уголовников тоже оказались любители стихов. Я вспомнила об этом, когда жила среди "мамок". Читать им стихи не было желания. Но вот кто-то притащил потрепанный томик рассказов Чехова. Без конца и без начала. Но "Дама с собачкой" была целиком. Я предложила прочесть ее вслух. Я старалась читать как можно выразительнее, мне казалось, что высокая чеховская проза должна как-то дойти до них. Они слушали внимательно, когда я кончила, минуты две молчали. Я смотрела на них почти с симпатией: "Дошло?" Но тут одна из них тяжело вздохнула и сказала: "Да... какая барыня ни будь, все равно ее..." На этом моя "просветительская деятельность" закончилась.

Кроме меня в бараке было еще несколько 58-й. Некоторых взяли беременными, другие имели связи в лагере. Но они старались не обострять отношений с урками, боялись. Уркам нельзя показывать, что их боишься. Впрочем, были такие, которые не боялись, а действительно дружили с ними, считая, что так легче будет отбывать лагерный срок. Вот Пана Сидорова, тоже КРТД. Из хорошей семьи, сама член партии, до ареста работала в прокуратуре. Здесь она ничем не отличалась от урок. По существу, она была хуже их - те ведь просто не знали другой жизни.

Первое время она пыталась завести со мной дружбу: "Послушайте меня, самое главное - это сохранить себя физически. А так - вы пропадете. Нужно сохранить себя, хотя бы для детей" (у нее на воле осталась дочка, а здесь - сын). Это "сохранить

 

себя ради детей" - я слышала не от нее одной. Сохранить себя любой ценой - самый принятый способ внутреннего самооправдания. "Сохранить себя" - это значит якшаться с уголовниками, примазываться к "придуркам", а иногда и просто "стучать". Вот такой ценой "сохраняют" себя...

В начале 1938 года на Колыме после ареста всего начальства их жён привезли на женкомандировку. Среди этих женщин встретила знакомую - Ольгу Ищенко, она работала медсестрой в больнице. Отбыла срок по бытовой статье и вышла замуж за какого-то начальника. Потом его арестовали, и она снова попала в лагерь. Из этих жен в нашем бараке была Зина Теттельбаум. Почему она оказалась в бараке "мамок" - неизвестно. Ей 19 лет, она кончила техникум и сама попросилась на Колыму. Ей сказали, что там мало женщин и можно хорошо выйти замуж. Замуж она, действительно, вышла, а через 10 дней мужа посадили. Медовый месяц она проводила на женкомандировке...

У многих из этих женщин - дети. Детей поместили в деткомбинате. Комбинат на втором этаже, а на первом детсад ^для детей вольнонаемных. Кухня одна, только готовят разное. Как раз в это время кухню ремонтировали, и детей /водили кормить в столовую.

Кто-то додумался одновременно водить и тех детей, и наших. Тем давали на завтрак яичницу, бутерброды с колбасой, какао, булочки с' джемом. А нашим -овсяную кашу и чай с молоком. У одной из новых женщин был мальчик Игорь - такой забавный: рыженький, нос пуговкой - и говорил, как Денисов из "Войны и мира": Тгафиня Гостова". Его уговаривают есть кашу: "Кушай, Игоречек, она очень полезная". А он, со слезами: "Нет, мне эта каша не полезная, мне полезна кгаковская колбаса и булочка с вагеньем..."

Скоро в барак "мамок" поместили несколько женщин, привезенных с трассы. Дети были при них, через 10 дней их должны были взять в деткомбинат.

 

Однажды поздно вечером, многие уже спали, в барак вошли двое. Спросили: "Кто староста?" А староста у нас была высокая полная женщина, белорусска, Соня. Соня жила в селе, возле польской границы. А мать жила в нескольких километрах по ту сторону границы. Когда мать заболела, Соня ходила к ней доить корову. Получила 6 лет ПШ (подозрение в шпионаже). Взяли ее беременной. Здесь она родила.

Вошедшие спросили, где находится женщина, которую накануне привезли с Северного управления. Соня указала на нее. Женщина еще не спала, сидела на топчане, держа на руках шестимесячного сынишку. Один из вошедших подошел к ней - такой благообразный мужчина средних лет, в очках. Женщина испуганно смотрела. Но * он так ласково обращался с ребенком, спросил, как его зовут, сделал ему "козу". Видно было, что женщина понемногу успокаивается. "Ах, какой ты хороший парень! Чтобы тебе такое дать?" Он вынул из кармана связку ключей на кольце и потренькал ими. "Славный, славный парень. Ну-ка, иди ко мне, маленький, ну-ка иди." Он двумя руками поманил малыша. Тот доверчиво потянулся и пошел к нему на руки. Надо было видеть, как сразу изменились его лицо и голос. Как будто другой человек. Все черты как-то заострились, голос стал резким, колючим. "Староста, возьмите ребенка". Он ткнул мальчика Соне и повернулся к женщине. "Следуйте за мной". Как она кричала! Они тащили ее к двери, она вырывалась из рук, тянулась к ребенку и все время кричала. Они вдвоем выволокли ее из барака, и даже за дверью был слышен ее крик. А на руках у растерявшейся Сони истошно закатился мальчик... Я даже не знаю, кто была эта женщина. Она успела только рассказать, что муж ее был партийным работником где-то на Украина, сама она тоже член партии, педагог.

Соня, шмыгая носом, укладывала ребенка спать и сказала, обращаясь ко мне: "Ну, вы-то хоть партийные, коммунисты. А нас за что мучают?"

 

Однажды моя соседка принесла из лагерного ларька конфеты - липкие, склеенные подушечки. Они были завернуты в кусок газеты. Я, конечно, схватила его. Видимо, это была какая-то дальневосточная газета, может быть ТОЗ ("Тихоокеанская звезда"). И - какая судьба - на этом, случайно попавшем в мои руки, обрывке я прочла, что в Хабаровске происходил процесс бывших руководящих работников дальневосточного обкома, оказавшихся "врагами народа". Там было приведено несколько фамилий, в том числе - Верный, Вольский, Каплан - все друзья Павла по работе во Владивостоке и Благовещенске. У всех - высшая мера. И "приговор приведен в исполнение".

Всех магаданских жен вызвали в УРБ и зачитали им постановление "тройки" по Дальстрою - всем 10 лет.

На другой день повесилась Ольга Ищенко.

Лера подросла, и меня перевели из барака "мамок" в обыкновенный барак. Я сама этого хотела. Хотя в бараке "мамок" были отдельные топчаны, и всего человек 25, а в новом бараке - сплошные двухэтажные нары, и человек 100, если не больше, все равно, я была довольна.

Я узнала, что в Магаданской тюрьме сидят все мои друзья - одностатейники и однодельцы: Дифа, и Ольга, и Аня Садовская, и Софья Михайловна Антонова, и Даня Киевленко. Сидели они в ужасных условиях - тесно, грязно, кормили их только селедкой, а воду ограничили, вызывали на допросы, которых фактически не было - просто ругали матом, оскорбляли грязными словами.

Это чудо, что меня не забрали. Они потом рассказывали, что, когда в камере поворачивался ключ в замке, они все смотрели на дверь: "Наверное, Надю ведут."

Из барака, в котором я жила, каждую ночь уводили людей. Посреди ночи открывалась дверь, входил "кум" - оперуполномоченный, и с ним еще двое. С нар

 

поднимали головы - к кому они подойдут?... И каждую ночь я ждала своей очереди. И бесконечные ночные "шмоны" (обыски)...

Когда потеплело, поверки стали делать во дворе. Выстраивали все "поголовье" женкомандировки. Поверка продолжалась часа два, а если счет не сходился, то еще дольше. И ежедневно зачитывали приказы: "Решением "тройки" по Дальстрою... за саботаж... за отказ от работы... за симуляцию... к высшей мере наказания. И каждый день десятки фамилий. И в конце - "приговор приведен в исполнение."

Каждый день жду, что назовут фамилию Павла-Каждую ночь жду, что придут за мной... Вот так прошли весна и лето 1938 года.

К осени отправили в лагеря всех моих друзей. На женкомандировку вернулись Дифа, Ольга, Аня Садовская и другие.

Дифу и Зяму (ее мужа) взяли в Северном горном управлении. Попали они на Серпантинку - страшный застенок, пыточная камера, откуда никто не выходил живым. Дифа была в -положении, и ее отослали в Магадан. Но это не спасло ее от Магаданской тюрьмы. Она провела там почти всю беременность, тяжело болела плевритом, не получая никакой медицинской помощи, вышла перед самыми родами, с активным туберкулезным процессом. Вскоре после этого ее поместили в лагерную больницу, и 6 октября она родила девочку - Жанну. Жанну взяли в деткомбинат, а Дифа работала на командировке в цветочной мастерской. У нее всегда был хороший вкус и она научилась делать красивые цветы. Жанну она кормила, повязав рот и нос марлевой повязкой.

Лагерь не способствует излечению туберкулеза. Лучше ей не становилось. Весной 1941-го года ее опять положили в больницу, и освобождение для нее выразилось в том, что из больницы для заключенных ее перевели в больницу для вольнонаемных. С первым пароходом ее вместе с другими актированными больными вывезли на "материк".

 

Пароход пришел во Владивосток в день объявления войны. В Москву, она, конечно, не попала. Она еще три года прожила в эвакуации и умерла, оставив двоих детей - Галю и Жанну. Девочек воспитывала ее сестра Тамара, человек редкой, самоотверженной души, посвятившая этим детям всю свою жизнь.

Но я зашла далеко вперед. Вернувшись из тюрьмы, лежа рядом со мной на нарах, шепотом Дифа рассказывала мне про Серпантинку. "Нет слов и сил говорить о том, каким пыткам подвергали там людей. Дифа встретила там Володю Рабиновича - нашего товарища по институту. Володя был небольшого роста, лопоухий, узкоплечий, рыженький. Он был старше многих из нас, но мы звали его "сынком". Была в нем большая душевная чистота, высокое чувство товарищества. Для товарищей он готов был сделать все. Когда Дифа его увидела, он был совершенно искалечен, почти не мог ходить, кашлял кровью- Он сказал ей: "Я уже отсюда не выйду. Если ты когда-нибудь вернешься, расскажи о том, как я погиб." Она не смогла этого сделать. Вместо нее это делаю я.

На Серпантинке погибла старая женщина и чудесный человек - Нушик Заварьян. Когда начался так называемый Гаранинский произвол, она написала заявление начальнику Дальстроя: "Генерал-губернатору Колымы от большевика-ленинца Нушик Заварьян."

Ее тут же взяли на Серпантинку, и оттуда она уже не вышла...

А в деткомбинате все время умирали дети. Видимо, кто-то обратил внимание на эту потрясающую детскую смертность. Сняли врача и поставили нового, приехавшего из Москвы. Ее звали Розалия Борисовна Гинзбург. Первое, что она сделала - пошла в УСВИТЛаг и заявила, что ей совершенно безразлично, по какой статье осуждены женщины, работающие в деткомбинате, но она требует, чтобы это были люди, которым можно доверить детей.

И вот убрали блатных и поставили пожилых женщин - указниц и кое-кого из 58-й по 10 пункту.

 

В Лериной группе нянечкой стала Марья Ивановна - настоящая добрая бабушка из детской сказки.

И все порядки в комбинате стали другими. И дети почти перестали болеть. И даже воздух как будто стал чище.

И в лагере повеяло каким-то смягчением режима. В первую очередь, это выразилось в том, что 58-й разрешили посещать клуб. Наши девчата, соскучившиеся по кино, побежали на первую же картину. Но в клубе их встретил дежурный воспитатель. Видимо, новые либеральные веяния еще не дошли до него. А вернее всего дошли, да он не понял. Недаром в лагере говорили, что у "старика было три сына: двое умных, а третий... воспитатель."

Во всяком случае, он тут же выставил 58-ю из клуба, и девушки, огорченные, побрели к своим баракам. Потом пришел какой-то начальник и, видимо, здорово намылил шею "бдительному" воспитателю: тот выскочил на клубное крыльцо и жалобно кричал вслед уходящим: "Контрики-и-и! Верни-и-тесь!"

А под Новый год на женкомандировку прибыл большой этап, много москвичей. Среди них встретила бывших работников НКПС, знавших моего отчима Михаила Островского. От них узнала, что Михаил был арестован летом 1937 года, осужден трибуналом и получил высшую меру.

Когда мы были вместе с Павлом, нам писали его родные, мы получали даже фотографии наших детей. Но с осени 1937 года я ничего о них не знала. Я старалась думать, что они у мамы, и, следовательно, им неплохо. Мать мне не писала из-за мужа, и просила, чтобы я не писала ни ей, и никому из родных.

Но тут уж я не могла: послала телеграмму бабушке, которая жила в Баку, у маминого брата.

И через неделю получила ответ: "Бебы нет (Беба - семейное уменьшительное имя моей матери), дети здесь, здоровы, чувствуют себя хорошо." Так я узнала об аресте мамы. Но, признаться, думала я о детях.

 

Я знала, что Витя - мамин брат, известный в Баку врач - зарабатывает хорошо, человек щедрый и добрый, детей любит, даже чужих, так что уж наверное, не обидит моих. А ласку они будут иметь от бабушки. Но, боже мой, сколько потерь за их маленькую жизнь! Сначала я, потом отец, потом моя мама... Как часто им приходилось отвыкать от одних людей, привыкать к другим.

Очевидно, все же ничего не проходит бесследно. Сказались и бессонные ночи, когда из барака уводили людей, и они никогда больше не возвращались. И ожидания - кого сегодня, меня или не меня. И мысли о муже, которого, наверное, однажды вот так увели... И бесчисленные детские смерти, окружавшие Леру. И теперь это...

У меня был какой-то приступ то ли сердечного, то ли нервного порядка, и меня положили в больницу.

Я хорошо это запомнила, потому что это был единственный мой "бюллетень" за все годы лагеря.

А в феврале 1939 года меня отправили на этап.

Лерочке было 15 месяцев, мне уже давно надо было перестать кормить. Но некормящие матери видят своих детей два раза в месяц, и Розалия Борисовна - добрая душа - сказала, что ребенок слабый и нуждается в материнском молоке, а там и молока-то давно уже не было. Просто она хотела дать мне возможность каждый день видеть ребенка.

Я и на работу уже ходила. Правда, не на постоянную, а на так называемые, легкие работы. Ох, эти "легкие" лагерные работы! Мыть бараки на 200 человек, с двойными нарами, невероятно грязные, загаженные в самом прямом смысле этого слова. Людям лень было ходить в уборную. А сколько ведер воды надо было притащить. А мыть полы на квартире у какого-нибудь начальника после ремонта! Известкой выедало руки, отскабливать пол надо было ножом. Правда, иногда посылали делать уборку в какую-нибудь столовую или магазин. Весь 1938 год мне редко удавалось поесть хоть более или менее досыта. А там

 

кормили. И я даже ухитрялась принести что-нибудь в лагерь для Дифы и других.

На этап я попала на Олу - поселок рыбопромыслового управления Дальстроя. Сначала работала на строительстве. Основная бригада строила школы, а мы с моей напарницей Ирой Букмеер белили квартиры по всему поселку. Так и ходили в ватных штанах с ведром и кистью. "Маляр, хлеба надо? Булками закидаем!" Булок, правда, не было, но питание было гораздо лучше, чем на женкомандировке.

Я была на постоянной работе. Вырабатывала какие-то проценты. Даже в этом седьмом круге Дантова ада не все были равны: стахановцы, ударники, 600 гр. хлеба, 800 гр. хлеба, тысяча градаций. И для того, чтобы стоять на какой-то высшей ступени, вовсе не обязательно по-настоящему хорошо работать: достаточно иметь хорошие отношения с бригадиром, с различными лагерными придурками, просто попасть в какую-то нужную колею.

Ирина - совсем молодая ленинградская студентка. У них была компания - несколько человек. Встречались, ходили в кино, на танцы, и, между прочим, читали стенограммы партийных съездов. Где уж они брали эту "крамольную" литературу - не знаю. Ира тоже не знала - "один мальчик доставал". Ну и удивлялись: как же так - почти все члены ЦК, ближайшие сподвижники Ленина, оказались врагами народа. А потом, видимо, кто-то из них же и стуканул. Дали им всем - кому 3, кому 5, кому 10 лет. Иногда с нами работала Элла Егорова. Элла моих лет, до ареста была учительницей географии в сельской школе, а муж ее там же директором.

Перед каким-то праздником решили украсить они свою школу, и, за неимением других ресурсов, нарезали из старых газет бумажные салфетки, и покрыли ими тумбочки и шкафы. А некоторые газеты были с портретами вождей, и вожди оказались изрезанными. Эллиному мужу, как директору, дали 25 лет, ей самой - 10.

 

Они с Ирой немедленно записались в лагерную самодеятельность, благо, теперь берут и 58-ю. Уговаривали записаться и меня - "ты ведь так хорошо читаешь стихи".

Согласилась я просто от тоски, чтобы не сидеть вечерами в бараке. И неожиданно для себя стала "примадонной" тамошней агитбригады.

Все лето 1939 года я работала на путине. Сначала была селедочная, потом пошла кета и горбуша. Во время самого хода рыбы весь лагерь работал на путине. В отдельные дни даже учреждения закрывались и все вольнонаемные считались мобилизованными.

Любопытное зрелище - путина! Рыба идет сплошным косяком, если стоять в воде, то собьет с ног. Мне нравилась эта работа: весь лагерный режим шел насмарку. Ни поверок, ни разводов. Все в разное время уходят, в разное приходят. С утра, прежде всего, уходят резчики, потом мойщики, потом засольщики. Я работала на засолке. Стоишь внутри огромного чана, в высоких резиновых сапогах, солишь рыбу и укладываешь ее рядами. По мере того, как ряды укладываются, поднимаешься все выше и выше, пока чан не наполняется доверху. Как будто и не очень тяжелая работа, а к концу дня буквально с ног валишься. А если малейшая царапина на руке * а царапаешься о жабры очень часто - туда немедленно попадает соль. Все время работали с перевязанными пальцами. Но зато рыбы поели вдоволь - самой лучшей.

А по окончании путины приехал начальник рыбопромыслового управления подводить итоги. Оказывается, наш промхоз вышел с очень хорошими показателями. Начальство все премировали и из зеков несколько человек выдвинули на премию. В том числе и меня. На засолке 150 % процентов в среднем, и к тому же "примадонна" агитбригады.

Лагерь - это лакмусовая бумажка, через которую человек виден таким, какой он есть. Когда я оглядываюсь на свои пять лет - мне не стыдно их

 

вспоминать и краснеть, вроде, не за что. Вот только самодеятельность... По существу, в этом не было ничего дурного... И все-таки...

Наши далекие предки примерно в аналогичных условиях повесили свои лютни и сказали, что петь в неволе они не будут. А мы вот, пели - в неволе... Очевидно, не та эпоха, не те люди...

Когда мне сообщили о премии, я пошла к начальнику и сказала, что никакой премии мне не надо, пусть лучше дадут свидание с ребенком, которого я не видела уже полгода. Он согласился. Управление рыбопромыслового хозяйства находится в бухте Веселой - это поселок в шести километрах от Магадана. В Магадан ездят на автобусе, а больше ходят пешком. Начальник, возвращаясь на Веселую, взял меня на своем катере, без вещей, без документов, с тем, чтобы дать мне свидание с ребенком и вернуть на Олу.

На другой день меня с конвоиром отвели в Магадан, в деткомбинат. Около часа я просидела с Лерой. Она сразу меня не узнала, а потом так прижималась ко мне, так плакала, когда я уходила. Она стала очень похожа на Киру, мне все время казалось, что это и она, и Кирочка, а, значит, и Талочка где-то здесь. Обратно на Олу меня должны были отправить через пару дней, не было конвоя.

На другой день после свидания я надела свою бежевую шубку с опоссумом (участникам самодеятельности оставляют свою одежду), модную шапочку из синельки, которую мне связали на женкомандировке, подмазала губы, нахально прошла через вахту (благо, меня никто из здешней охраны не знал в лицо) села в автобус и поехала в Магадан. Я решила пойти к начальнику УСВИТЛага капитану Вешневецкому. Гаранина в это время уже не было. Я была достаточно старой лагерницей, чтобы знать, что самовольную отлучку всегда можно квалифицировать как побег. Но у меня фактически

 

отняли последнего ребенка, и я считала, что вряд ли со мной может случиться что-нибудь хуже этого...

В УСВИТЛаге я сразу пришла в приемную Вешневецкого. Секретарша - девица с картинки модного журнала - посмотрела на меня оценивающим взглядом и сказала: "Капитан принимает сегодня только заключенных." Вешневецкий раз в месяц, действительно, принимал заключенных. Для того, чтобы попасть к нему, надо было иметь разрешение начальника лагпункта и начальника Управления, к которому лагпункт относится. Разрешения давались с большим выбором, очень скупо. Разумеется, раздумывать было некогда - я знала, что второй раз я уже сюда не попаду. - "А я и есть заключенная". -"Заключенная?" Она еще раз оглядела меня с головы до ног. - "А ваш начальник знает, что вы здесь?" Не моргнув глазом, отвечаю: "Знает." - "Хорошо, пройдите в коридор, я вас вызову." Слава богу, названия лагпункта не спросила, значит, проверять не собирается.

В коридоре было человек 15 мужчин из зеков. Узнав, что я тоже заключенная, они приняли во мне живейшее участие. "Отчаянная девчонка", "смотри -загремишь", "а что ж делать, если ребенка отняли". Советов было множество и самых разнообразных. Но все сошлись в одном - напрасно я пришла в "вольной" одежде. Капитан Вешневецкий недавно издал приказ, чтобы заключенные ходили только в лагерной. Но ведь в лагерной одежде я бы не прошла через вахту. Что же делать? Один из ребят решительно снял с меня шубку и натянул бушлат. Не успела я сообразить, правильно ли это, как в дверях показалась секретарша: "Девушка, пройдемте в кабинет." Прошла. На мне - бушлат с чужого плеча, рукава болтаются, на голове кокетливо вязанная шапочка - можно себе представить, как я выглядела. Секретарша прошла вслед за мной и села сбоку за маленький столик, она вела прием. Капитан - за большим письменным столом. После Гаранина он показался мне вполне человечным.

 

Кажется, довольно связно рассказала историю Леркиного появления на свет. Капитан внимательно выслушал, секретарша записывала. Потом он обратился ко мне: "Мы проверим, если ребенок у вас не лагерный, а от мужа, с которым вы имели совместное проживание, мы дадим соответствующие указания вашему начальнику."

Не чувствуя по собой ног от радости, я пошла к дверям, и вдруг слышу нежнейший голос секретаря: "Одну минуточку. Скажите, пожалуйста, почему вы приходили ко мне записываться в таком хорошем пальто, а сейчас на вас какой-то страшный бушлат?"

Ну вот, думаю, теперь я пропала. Но капитан, очевидно, был в хорошем настроении. Он, улыбаясь, посмотрел на меня: "Не надо жульничать." Ладно. Стремглав выскакиваю в коридор. Отдала неизвестному товарищу "счастливый" бушлат. На Веселую пошла пешком, денег на автобус уже не было. Оказывается, капитан работает очень оперативно: пока я дошла, уже было указание оставить меня на Веселой.

Начался следующий этап моей жизни на Колыме - бухта Веселая. Командировка небольшая, женщин всего человек двадцать. Живут все в одном бараке, без подразделения по статьям. Примерно третья часть - 58-я, столько же "чистых" бытовичек (растратчицы, взяточницы) остальные - уголовницы. Все познается в сравнении - после барака "мамок" это был просто пансион для благородных девиц.

Меня послали работать в прачечную. Моя напарница - Галя Хоменко, в прошлом воровка "в законе". Галя - единственный, встреченный мною на Колыме человек, которого лагерь действительно перевоспитал. Но это заслуга не лагеря. Галя отбывали очередной срок как уголовница, как-то, выпивши, непочтительно отозвалась об "обожаемом вожде". Получила так называемую лагерную 58-ю (таких было немало), после чего ее перевели в барак 58-й.

Галя, по ее словам, увидела другую жизнь. Здесь

 

жили люди, которые не ругались, не дрались, хорошо относились друг к другу, в свободное время читали книги. Когда они вспоминали о своем прошлом, это были воспоминания о какой-то нормальной, хорошей жизни. Она выбрала "для образца" несколько женщин, которые были ей симпатичны, и, видимо, хорошо к ней относились. Она стала читать книги, постепенно втянулась, полюбила чтение. Попав на Колыму, она "завязала", порвала все связи с уголовным миром, впервые пошла работать (ворам "в законе" работать не положено).

Галя - рослая, здоровая женщина. Работа в прачечной, после которой я не знала куда по ночам девать руки - так они у меня ломили и болели, для нее не была тяжелой. У нее был серьезный роман с хорошим парнем Пашей Наумовым, мотористом с катера и активным участником самодеятельности.

Забегая вперед, скажу, что Галю и Пашу я встречала после освобождения. Они жили вместе, оба работали. Галя училась в вечерней школе. Это был единственный встреченный мною в лагере по-настоящему перевоспитанный человек. Официально "перевоспитанных" уголовников, занимавших в лагере различные посты, я встречала немало. В большинстве

совершенно разложившиеся люди, полностью сохранившие свое блатное нутро, но правильно рассчитавшие, что легче отбывать срок "перевоспитанным". Это давало им хорошие бытовые условия, почти полную безнаказанность, а иногда и власть над другими заключенными. Из них черпались кадры для так называемых лагерных "придурков". Удивительная лагерная прослойка - "придурки". Вот, например, старшая нарядница на женкомандировке Вера Зюсько. От нее зависело, куда послать человека на работу, будет ли этот человек "загибаться", "доходить" на тяжелых подконвойных работах или будет кантоваться на какой-нибудь "блатной работенке". От нее зависело - сможет ли лагерница выйти за вахту, или будет сидеть в зоне и "припухать на пайке". Одним словом,

 

хорошие отношения с Верой - гарантия благополучной лагерной жизни. Вера имела все, что ее душе угодно. Жила она в отдельной палатке, имела свою дневальную (попросту говоря - домработницу). С ее туалетами не могли соперничать даже самые "великосветские" колымские дамы. Ее обслуживали лучшие прачки в прачечной и лучшие мастерицы в пошивочной. Все, что появлялось в магазинах, она получала в первую очередь (если не завмаг, то продавец уж обязательно живет с какой-либо заключенной и заинтересован в том, чтобы его пассию беспрепятственно пропускали за вахту). Вера была в то время молодая, хорошенькая блондинка, очень неглупая и с характером. Любила читать книги, преимущественно любовного содержания. 58-ю уважала "за образованность" и даже делала иногда кое-какие поблажки. Конечно, не бескорыстно. Женщины отдавали ей заграничные шарфики, кофточки, пояски, всякие "остатки прежней роскоши", которые удалось захватить с собой в лагерь.

Вера - "честная взяточница". Но уж кого она невзлюбит - беда! Жаловаться на нее некому: с начальником УРБ - он вольнонаемный - она жила и крутила им, как угодно. Так что на женкомандировке Вера была истиной в последней инстанции.

Все это я выяснила, когда опять попала не женкомандировку. Впрочем, такие "веры" в том или ином виде имелись на каждом лагпункте.

Помню нарядчика на прииске: здоровый парень с толстой, наглой физиономией, которого все почтительно величали Анатолием Ивановичем. На" прииске это был и царь, и бог еще в большей степени, чем Вера на женкомандировке. От него иногда в буквальном смысле слова зависела человеческая жизнь. Как-то, помню, сидел он на крылечке конторы (я в то время в конторе работала), а мимо шел пожилой человек, один из КРТД, по фамилии Фельдман. В латанном бушлате 3-го срока, прихрамывая, опираясь на самодельную палочку. Фельдман - старый большевик,

 

несколько раз сидел в тюрьме, бежал из ссылки, был в эмиграции.

И вот сидит этот Анатолий Иванович, морда сытая, курит толстую папиросу и говорит вслед Фельдману: "И чего это наше правительство с такими возится? Я бы всех этих жидов и контриков сам лично расстрелял бы."

На Веселой тоже есть агитбригада. Я уже "опытная" актриса: меня завербовали тут же. Играла главную роль в комедии Шкваркина "Чужой ребенок", в Каратыгинском водевиле "Дядюшка на трех ногах", в разных концертных программах.

Руководил бригадой на Веселой очень интересный человек - Николай Николаевич Осечкин. У него было 10 лет, но сравнительно легкая статья, без буквы "Т", и он работал экономистом в конторе. На воле он был крупным хозяйственником и никакого отношения к театру не имел. Просто очень любил театр, многое видел в своей жизни, многое читал. В лагере пользовался большим авторитетом. В общем, у него получалось.

С Николаем Николаевичем наша дружба началась с орехового варенья. Какими-то, только снабженцам известными путями, в местный магазин завезли несколько ящиков орехового варенья. И кто-то сказал, что это любимое варенье товарища Сталина. Николай Николаевич, сидя рядом со мной, вполголоса заметил: "Значит, это единственное, в чем я схожусь во вкусах с обожаемым вождем." Я имела уже достаточный лагерный опыт и необходимую в лагере интуицию - провокацию в данном случае я исключала.

Я поняла, что мы одинаково относимся и к ореховому варенью, и к "обожаемому вождю".

Николай Николаевич обладал большим чувством собственного достоинства, держался очень независимо. К его мнению прислушивались заключенные. А начальство этого не любит.

В результате он попал на этап, на рудник им. Лазо. Оттуда я получила от него одно письмо. Остальное

 

узнала впоследствии от людей, бывших в это время с ним. Николай Николаевич там тоже работал в конторе. Он организовал своего рода подпольную "кассу взаимопомощи" - работающие в конторе, получающие помощь из дома, даже кое-кто из вольнонаемных выделяли часть того, что имели -деньгами или продуктами, и за счет этого поддерживали "доходяг", находившихся на общих работах. Несмотря на все старания соблюдать конспирацию, кто-то стуканул. Несколько членов были арестованы, а Николай Николаевич расстрелян.

Из старых знакомых на Веселой оказалась Элла Егорова. Она работала на Оле на циркулярной пиле, и ей ушибло ногу баланом. Она лежала в больнице, сейчас на "легкой" работе - дневалит в женском бараке.

Все это время, примерно раз в месяц, я писала заявления с запросом о судьбе Павла, писала в Магадан в УСВИТЛаг, в Москву - в ГУЛАГ. Его трехлетний срок должен был кончиться в апреле 1939-го. Если бы он освободился, то, конечно, нашел меня. Значит, он получил новый срок, если вообще жив. Как выяснилось впоследствии, так называемые "гаранинские" сроки оказались в подавляющем большинстве недействительными. Конечно, приговоренные к расстрелу, были расстреляны. Но вот из магаданских жен, получивших по 10 лет, вскоре освободились почти все. Кроме Зины Теттельбаум, которую я встречала потом в лагере. Она отбывала свою гаранинскую десятку. Из КРТД этот срок отбывала Соня Эркес, с которой мы одним этапом прибыли на Колыму. Почему эти двое? Как во всем происходящем, в этом не было ни смысла, ни логики...

В январе 1940 года на Веселой стало известно, что из женщин остаются только несколько бытовичек в лагерной обслуге. Остальных отправляют на Олу. Я не решилась еще раз идти к Вешневецкому. Я написала ему официальное заявление через лагерную администрацию. Капитан опять оказался на высоте.

 

Меня не отправили на Олу, а перевели в Магадан. Таким образом, я в третий раз очутилась на женкомандировке.

За время моего отсутствия в лагерь прибыл этап "тюрзаков". Это люди, получившие в 1937 году не лагерь, а тюремное заключение. И просидевшие по два года в политизоляторах Ярославля или Суздаля. По неписаной лагерной конституции эта статья считалась еще более одиозной, чем даже наша.

Врач на женкомандировке - Анна Израиловна Понизовская - тоже из "тюрзаков". Говорили, что впоследствии она сыграла очень неблаговидную роль в лагерных процессах, которые для некоторых участников закончились высшей мерой.

В бараке я нашла Нюту Иткину. Молоденькой девушкой она ушла в революцию. Ее знал мой отец и очень тепло к ней относился. Встретила Ольгу Ефремовну Коган - одного из руководящих ленинградских работников. Ее знал по работе Павел, когда-то много говорил он ней. С Верой Поповой мы все приглядывались друг к другу, и пытались вспомнить - где же мы встречались? Не то в одном из санаториев ЦК, не то на какой-то пересылке... В нашем бараке жила и Ольга Шатуновская. После реабилитации она была членом президиума КПК - комитета партийного контроля.

"Тюрзаки" были арестованы, в основном, в 1937 году и получили почти все по 10 лет, некоторые даже по 25. В то время как мы, севшие в 1936, получали не более 5 лет. Объяснялось это тем, что в то время Особое Совещание больше 5 лет не давало. А проходили мы по литерным статьям (по литерам, то есть по буквам) именно по Особому Совещанию.

Между тем, активные участники оппозиции были взяты в 1936, некоторые даже в 1935 году. А в 1937 пошел массовый "набор" - арестовывались люди, никакого отношения ни к каким оппозициям не имевшие, сплошь да рядом твердокаменные сталинцы, в свое время боровшиеся с оппозицией.

 

По специальности из "тюрзаков" работали, пожалуй, одни только медики.

Меня сразу послали на общие подконвойные работы - на базовые склады в Ногаево. Но мне повезло. Я попала на рыбный склад, который подчинен рыбопромысловому управлению. А там меня хорошо знали - и по Оле, и по Веселой. И меня тут же назначили бригадиром. Так вот я и вышла, хоть в маленькое, но все же в "начальство". Моя бригада, очень большая, состояла в основном из КРТД, тюрзаков, разной другой 58-й и некоторого количества штрафных бытовиков, которых посылали туда за различные провинности.

И тут я столкнулась с основной трудностью работы бригадира. Женщин в это время на Колыме (а в особенности в Магадане) было гораздо больше, чем в 1936 году. Но все же "спрос" явно превышал "предложение". Для того, чтобы "закрутить" с какой-нибудь женщиной из бригады, надо было, в первую очередь, установить контакт с бригадиром, чтобы он смотрел на это сквозь пальцы. А чем тратить время и деньги - не проще ли закрутить с самим бригадиром? Не все ли равно кто - "абы баба". Таким образом, у меня сразу же получился конфликт с тамошним нарядчиком. Мои предшественницы на посту бригадира, как правило, наряды закрывать не умели. Он делал это за них и получал благодарность "натурой". Конечно, я очень быстро освоила эту нехитрую арифметику и закрывала наряды сама. Впоследствии мне это Дорого обошлось.

Самодеятельностью я занималась и на женкомандировке. Причем, в совершенно неожиданном жанре: в оперетте. Через девушек из моего барака и из моей бригады я попала в коллектив самодеятельности горкоммунотдела - ГКО. Лагерь ГКО - большая мужская командировка, больше нашей, женской.

По договоренности между "меценатами" - начальницей нашей командировки Гридасовой и начальником командировки ГКО Нейманом - несколько мужчин

 

участвовали в женской самодеятельности, и, соответственно, несколько женщин - в мужской.

На ГКО была очень интересная самодеятельность - хороший джаз, несколько опытных профессионалов-музыкантов и профессионалов-актеров. И, что для меня было важнее всего, был хороший коллектив: много москвичей, много воспоминаний о Москве, о московских театрах, концертах. Между собой мы читали на память стихи, отрывки из, пьес, все это очень сближало. Не хочу проводить аналогию, но невольно вспоминается бывшая баронесса Энгельгарт, которая, освободившись из лагеря, вышла замуж за бывшего питерского извозчика-лихача. Она уверяла, что на первых порах их очень сблизили общие петербургские воспоминания: они помнили те же рестораны, те же маршруты загородных поездок (правда, с разных позиций)... В общем, самодеятельность была для меня большой отдушиной в лагерной жизни.

А потом она спасла меня и от общих работ. Дело в том, что моя бригадирская карьера кончилась очень плохо. Тот подрядчик, о котором я говорила, все-таки со мной рассчитался. Он установил, что в моих нарядах по очистке снега на территории рыбного склада было показано больше кубометров, чем выпало во всем Магадане за всю зиму, а количество мешков, отремонтированных на тарном складе - в 10 раз превышало максимально возможное. И это вполне соответствовало действительности. Мне, в общем-то, было глубоко наплевать и на снег, и на мешки. Я хотела, чтобы эти женщины, в основном КРТД и "тюрзаки", имели несколько улучшенное питание и заработали хотя бы на ларек. (В лагерном ларьке, за наличный расчет, можно было купить немного масла и сахару или конфет). Попутно выяснилось, что кроме этого я еще отпускала на свидания женщин, имевших романы. И это тоже было правдой. И сама я бегала в деткомбинат, к Лере.

Короче говоря, меня перевели на тяжелые общие работы.

 

Послали в бригаду, которая занималась очисткой снега на улицах Магадана. Это считалось наиболее штрафной работой. В мороз и на ветру, по 10-12 часов в день на улице. Было не очень весело. Кроме того, это были настоящие подконвойные работы. Мою бывшую бригаду водили с работы и на работу под конвоем. Но на территории склада конвоя не было. Здесь же конвоиры постоянно крутились на улице возле работающих женщин. Один крутился, а другой отсиживался в конторе, где можно было покурить и погреться возле горячей печки. Женщинам из бригады тоже разрешалось время от времени греться, но отнюдь не часто и не долго. За этим зорко следила бригадир - пожилая армянка, в прошлом партийный работник, по прозвищу - "бодрый старик Ануш". Каждые пять минут перекура сверх установленного она склонна была рассматривать, как вылазку против советской власти.

Через некоторое время, когда сгладилось впечатление от моей "преступной" деятельности на посту бригадира, меня перевели на другую работу - в дровяной склад. На складе было два вида работ. Часть женщин работала на циркулярной пиле: подтаскивали баланы и распиливали их на швырок. Потом этот швырок грузился в машины. Работа очень тяжелая, гораздо тяжелее, чем уборка снега. Остальная, привилегированная часть женщин, работала на машинах. Дровсклад обеспечивает топливом все котельные Магадана. К складу прикреплены несколько грузовиков, которые развозят эти дрова. С каждым шофером ездила женщина. В ее обязанности входило разгружать машины на месте. Работа эта - чистая синекура. Когда откидываются борта грузовика, большая часть дров вываливается сама, остальная часть дров сталкивается ногами. Остается сложить дрова в кучу. Тут обычно рыцарски помогает сам шофер, чтобы облегчить работу своей "милой" и чтобы осталось время на личную жизнь. Как правило, с каждым шофером ездит именно его "милая".

 

Делается это очень просто. Шофер присматривает себе женщину по вкусу. Затем дает определенный куш бригадирше (иногда деньгами, иногда "борзыми щенками" - одеждой или продуктами), и та закрепляет за ним именно эту женщину.

На второй день работы я оказалась избранницей некоего шофера Миши, о котором женщины говорили, что он "самостоятельный", непьющий, и что мне повезло.

В течение нескольких дней Миша вел со мной разговоры, из которых выяснилось, что он знает обо мне все, что ему нужно: что у меня ребенок в деткомбинате, что "мужика" у меня 'нет и срок кончается через год. Он сказал, что у него самые серьезные намерения, он будет ждать, пока я освобожусь. Зарабатывает он хорошо и готов заботиться обо мне и моем ребенке. Надо сказать, что я очень устала и мне хотелось, по возможности, оттянуть развязку. Я отвечала, что на Колыму я попала с мужем, что еще надеюсь его найти, а уж если не найду, тогда будет видно, и тому подобное. Но отвлеченных разговоров хватило ненадолго. Скандал разразился примерно через неделю, когда Миша проявил чрезмерную "активность". Первый раз в жизни я выматерилась по всем правилам, припомнив весь фольклор, слышанный мною от "мамок".

"Самостоятельный" Миша был, видимо, так потрясен, что молча вернулся со мной на склад, и больше меня уже с ним не сажали.

Рассерженная бригадирша поставила меня подсобницей на циркулярную пилу. По 10-12 часов ежедневно я таскала баланы и грузила дрова.

В самодеятельности я в это время не участвовала, у меня не было сил подняться с нар. Но как раз самодеятельность меня выручила. Я так и не узнала, что предприняли мои товарищи с ГКО, какие пути они нашли к Верке-"нарядчице". Но в один, действительно прекрасный, день, на разводе, когда я грустно заняла свое место в бригаде дровсклада, она

 

махнула рукой: "Отойди в сторону". Со вторым разводом (тоже большое преимущество - вставать не в пять, а в полшестого) она направила меня на командировку ГКО. На этой мужской командировке, где я подвизалась в самодеятельности, работала небольшая бригада женщин: человек 8 в прачечной и человека 2-3 в пошивочной, на починке белья. Еще несколько женщин работали в лагерной столовой, но они к нашей бригаде не относились, а были в подчинении у лагерного повара, как он себя называл - "чеф (шеф)-повар" Ахмет. На ГКО меня вскоре опять сделали бригадиром.

Наряды здесь не играли роли - нам и так выводили достаточные проценты, а кормили в столовой ГКО вместе с "придурками", то есть, по»лагерным понятиям, очень хорошо. Весь этот период я не только была сыта, но и регулярно таскала еду для Дифы. На ГКО часто приходили этапы, иногда из дальних лагерей, иногда с инвалидной командировки. Их прежде всего пропускали через баню, а баня находилась в том же бараке, что и прачечная, только с другой стороны.

Один из таких этапов (как потом выяснилось, он состоял в основном из КРТД) около часа стоял во дворе, раньше чем людей развели по баракам. И люди, конечно, общались с местными жителями - зеками, какая это была "партийная география"! "Эй, друзья, есть кто-нибудь из Новочеркасска - здесь ваш первый секретарь?" "Ребята, из Челябинского обкома комсомола - откликнитесь!" И так далее.

Страшно вспомнить, как они выглядели, эти мужчины - худые, заросшие, с землисто-серыми лицами. Мы собирали все свои пайки чтобы незаметно сунуть каким-нибудь доходягам. Однажды я встретила товарища, приехавшего со мной одним этапом. В прошлом он был директором завода где-то в Московской области, по фамилии, кажется, Георгиевский, высокий, представительный, здоровый мужчина. Сейчас это была тень человека. Я не узнала бы его, если бы он меня не окликнул. Он три года работал в забое,

 

попал в инвалидку, там им дали немного передохнуть, а теперь вот пригнали сюда. Прямо на глазах у завхоза я сунула ему хлеб и консервы, полученные в ларьке. Завхоз ничего не сказал, спросил только: "Родня, что ли?" Я сказала: "Да, родня." Я пыталась потом найти его на командировке, но их этап угнали куда-то на другой же день.

Это был обычный путь мужчин нашей статьи: сначала непосильный труд при отсутствии питания доводил их до инвалидности. На инвалидной командировке их кое-как подправляли и опять посылали на общие работы. А тут уж они доходили до такого состояния, что и инвалидка не помогала - они просто умирали.

На мужской командировке у меня были друзья не только в самодеятельности. Медпунктом заведовал некий доктор Хургаль. В прошлом окончивший Сорбонну, он свободно говорил по-французски, отлично знал французских энциклопедистов, французскую литературу и поэзию. Несмотря на некоторые странности, он был очень интересный собеседник. Срок отбывал за... воровство. Он был наркоманом и, работая в больнице, израсходовал на себя весь наличный запас морфия и пантаиона.

Некоторое время в лагере был человек - не могу вспомнить его фамилию - до ареста он работал на кафедре философии в Томском, университете. Он очень мало говорил о себе, о своей прежней жизни. Он соглашался делать работу, от которой отказывались даже штрафники - чистил уборные. Понятно, что на такой работе он всегда был один: это его устраивало - никто не мешал ему думать.

Каждый день, закончив свое дело, он шел в баню - ему это было разрешено. А баня, как я говорила, помещалась в одном бараке с прачечной. Поэтому мы с ним встречались часто и беседовали.

Это был человек в себе. Он жил какой-то напряженной внутренней жизнью. Отвратительная работа, все прочие аксессуары лагерного быта - все

 

это проходило мимо него. Вероятно, он мог жить, как Диоген, в бочке. Я в это время уже была старым опытным лагерником; знала, что есть темы, на которые можно говорить только с хорошими знакомыми, проверенными людьми. И хотя я его едва знала, у меня было совершенно отчетливое ощущение, что с ним можно говорить о чем угодно. К сожалению, он скоро попал на этап, и больше я о нем никогда не слышала.

В самодеятельности со мной работала Хава Маляр из "тюрзаков". Она не играла, она немного умела шить и была чем-то вроде театральной костюмерши. Для нее, как и для меня, самодеятельность была своего рода отдушиной.

Мы с ней подружились. Мы" часто встречались и в Москве, после реабилитации, жили в одном переулке. Ее единственный сын погиб на войне, она была одинока и больна. Ей недолго пришлось пользоваться свободой и Москвой. Через несколько лет она умерла.

Для моих детей она навсегда осталась эталоном высокой честности, мужества и принципиальности.

У меня были друзья не только в самодеятельности.

Была Аня Большакова, жена писателя Большакова, написавшего прекрасную книгу о Лермонтове с очень длинным названием: "Бегство пленных, или история страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Юрьевича Лермонтова".

Была Надя Лондон - умный человек и интересный собеседник.

Была Женя (кажется, Котляревская) - маленькая, худенькая, похожая на какую-то птичку, удивительно веселая, хотя, кажется, трудно найти "планету" менее "оборудованную для веселья", чем лагерь. Ее называли - "птичка какаду".

Была Фрида Столова - эта из заключенных нашей категории - умный и хороший товарищ. Она ждала ребенка, мечтала, чтобы это был мальчик, что бы назвать его Александром - так звали ее мужа,

 

которого она очень любила и который погиб в Соловках. Родилась девочка, но все равно она была Саша.

Наши оперетты пользовались в Магадане большим успехом. Считалось, что лагерная самодеятельность обслуживает лагерников, и мы, действительно, выступали на всех магаданских командировках. Но первые ряды, как правило, занимали вольнонаемные, в основном, различное лагерное начальство. Как говорил нам художественный руководитель Нестеров: "Торговать бы билетами на вахте, сколько б денег заработали..." Нестеров - в прошлом профессиональный опереточный актер. Срок в лагере отбывал за некоторые свои особенности (он был гомосексуалист), и поэтому женщины его не интересовали. Таких в лагере было немало. Конечно, помещать их в мужскую зону было все равно что щуку в реку. Некого это интересовало: срок есть срок. И, в конце концов, не в женский же лагерь их помещать?! В общем Жора был неплохой парень, доброжелательный и очень способный: оперетты, которые мы ставили, он знал наизусть, в буквальном смысле слова. Наш концертмейстер - серьезный музыкант, Павел Альбертович Пельцер - с его голоса записывал партитуру. Таким образом, мы ставили целиком "Ярмарку невест", "Роз-Мари" и в концертном исполнении отрывки из оперетт: "Донья Жуанитта", "Холопка" и другие. В "Ярмарке" я играла Бесси, в ''Роз-Мари" - Ванду.

Один из спектаклей я никогда не забуду. Мы играли "Роз-Мари" на женкомандировке. Все были уже готовы, загримированы. У меня грим был особенной сложности: чтобы изображать индианку, я мазала лицо и руки каким-то составом, придававшим красноватый цвет коже. (Одним из компонентов этого состава был спирт, поэтому он хранился за семью замками).

Перед самым началом в клуб прибежала взволнованная девушка из УРБ и сказала, что Ванду, (то есть меня) срочно вызывают в НКВД. Приказано немедленно

 

доставить с конвоиром. Что же делать? Все разгримировываются. Я спешно стираю "индейскую" окраску, стараясь, чтобы было не очень заметно, как дрожат у меня руки.

Срочный вызов в НКВД за несколько месяцев до освобождения - это не очень приятно.

Но тут пришла начальник КВЧ (Культурно-воспитательная часть) - фигура в лагере очень значительная - и подняла крик, что в зале полно всякого начальства, отменять спектакль невозможно, чтобы мы немедленно гримировались опять, а она идет звонить по телефону в НКВД и уверена, что вызов отложат.

Опять все гримируемся, опять мажусь своей проклятой краской красной. И как раз тогда, когда все опять готовы, возвращается расстроенная начальница КВЧ и говорит, что ничего не вышло - в НКВД настаивают на моей немедленной доставке. Опять смываю краску. И тут (как в страшном сне) явилась "сама" начальница женкомандировки Гридасова. Она сообщила, что только что лично звонила в НКВД, и следователь Володин, который меня вызывает, согласился отложить вызов на завтра. "Немедленно гримируйтесь, спектакль должен начаться через 10 минут."

В это время я уже была как выжатый лимон. Не могу Играть, не в состоянии. Что мы - крепостные актеры?

Но у нее был сильный козырь. Она сказала: "У вас ребенок в деткомбинате. А на этап вы можете попасть в любое время." В общем, я загримировалась в третий раз. Не знаю уж, как я играла. Помню только, что во время танго с веером - коронный номер Ванды - веер я сломала, а веер огромный, который должен был в конце танца закрыть меня всю. Жора, за кулисами, прошипел что-то вроде того, что мне, наверное, нужен железный, веер. Но мне было все равно.

На другое утро меня под конвоем отвели в НКВД.

 

Уборщицы во всем здании НКВД - зеки с женкомандировки - почему-то цыганки. Как выяснилось, они уже несколько раз смотрели "Роз-Мари" и им особенно понравилась Ванда. Может быть, они считали, что индианки имеют что-то общее с цыганками? В особенности, такая индианка, которую бросил богатый любовник и которая заколола ножом своего мужа? Не знаю. Во всяком случае, когда меня привели в НКВД, и мой конвоир пошел выяснять, что делать со мной дальше, они все собрались вокруг меня. Их очень интересовало, почему меня сюда привели. Я сказала, что сама не знаю, вызвал какой-то следователь Володин. Их бригадир - пожилая, полная цыганка - присела возле меня на корточки: "Ай, дарагая, что ж ты натворила? Это ж самый страшный следователь!"

Когда я зашла в кабинет к Володину, я сразу поняла, зачем меня вызывали: перед ним на столе лежало одно из многих моих заявлений с запросом о судьбе Павла. После нескольких необходимых вопросов он сообщил Мне официальный ответ на мои заявления: мой муж получил 10 лет в лагерях особого назначения, без права переписки.

Никаких лагерей "особого назначения" в действительности не существовало. Это была обычная форма сообщения о людях, которых нет в живых. Но я еще пыталась что-то выяснить. Я спросила: "Если он не может писать, то может быть, я могу хоть один раз написать ему, хотя бы сообщить о рождении ребенка." Он сказал: "Нельзя." Я начала говорить еще что-то. Он перегнулся через стол и сказал: "Слушайте, что я вам скажу. Вы еще молодая - устраивайте свою жизнь..."

Я все-таки узнала точно о судьбе Павла, когда мы освободились. Дифу перевели из больницы для зеков в больницу для вольнонаемных. И там она оказалась в одной палате с девушкой, работавшей в аппарате УСВИТЛага, она ведала картотекой покойников. Она прониклась большой симпатией к Дифе. Когда

 

девушка выписывалась, Дифа попросила ее найти в картотеке фамилии Зямы и Павла. Девушка оказалась очень обязательной. Она пришла в день посещения больных, примерно через неделю. Она нашла обе фамилии. Оба они были расстреляны.

Мое бригадирство на ГКО скоро закончилось. На этот раз акция не была направлена персонально против меня, просто с ГКО сняли всю женскую бригаду. Очевидно, произошел какой-то конфликт между начальниками обоих командировок. А еще через некоторое время женщин забрали и из самодеятельности.

Это было сделано, конечно, по инициативе нашей начальницы, рассердившейся за что-то на ГКОвского Неймана.

Начальник женской командировки - Александра Романовна Гридасова - была когда-то комсомолкой Шурочкой, приехавшей на Колыму после окончания техникума и занимавшей скромную должность инспектора жилотдела.

В этом качестве она попалась на глаза Никишеву - тогдашнему начальнику Дальстроя (после расстрела Берзина одно время начальником Дальстроя был Павлов, а потом Никишев).

Сначала Шурочка была полуофициальной любовницей, потом Никишев (который был более, чем вдвое старше своей пассии) отправил семью на материк - у него была жена и двое взрослых детей - Шурочка стала законной женой и пользовалась совершенно неограниченным влиянием. Были случаи, когда Никишев поздно вечером возвращался из какой-нибудь командировки, а утром издавался приказ: "Такого-то снять, такого-то назначить." Это был результат ночной "работы" Гридасовой.

Она не была вредной, Шурочка, она просто была не на своем месте и не знала, как себя вести. Потом она родила ребенка. Счастливый и гордый Никишев, садясь в машину, похвастался своему шоферу: "Вот брат, видишь, какой я - 60 лет, а еще ребеночка

 

сделал". - "Эх, товарищ начальник, - необдуманно ответил шофер, - ребенок-то мой, а не ваш."

Никишев, очевидно, провел следствие - все оказалось правдой. Он отправил Шурочку с шофером на материк, за первым ребеночком последовал второй, а потом, кажется, третий. Шофер пил, Шурочка очень нуждалась, ходила зимой в парусиновых туфлях. Занимала деньги (в большинстве случаев - без отдачи) у бывших зеков. Насколько я знаю, ей никто не отказывал.

Но я забежала вперед.