ЖЕНЯ ТАРАТУТА, КНИЖНАЯ ДЕВОЧКА

 

Дмитрий Шеваров

 

Евгения Александровне Таратута родилась, когда на улице шел дождь Восемьдесят девять лет назад, в Париже.

Потом случится революция, семья вернется на Родину, и отец (ученик Кропоткина, революционер, повидавший и кандалы, и каторгу, и эмиграцию) будет страшно разочарован. Это было совсем не та революция, которую он ждал. Он бросит Москву и уедет в деревню, где устроит ферму «Бодрое детство» В начале тридцатых Александр Таратута построит первые в СССР заводы по производству сгущенного молока. Сам нарисует этикетку для жестяных банок—ту самую, всем известную Голубые полоски но белом фоне...

Но пока они еще в Париже. Война. Над крышами плывут немецкие цеппелины. Воют сирены, возвещая тревогу, грохочет пожарный автомобиль. С тех мартовских дней 1915 года она помнит себя.

Немцы бомбят Париж, стреляют, очень страшно. Меня мама сажает под стол, а стол накрывает длинной большой скатертью. И я сижу там одна, только плюшевый мишка со мной.

Мы сидим в ее комнате, где, кажется, потолок держится на стопках книг и книжных стеллажах.

—Вытащите зеленый корешок. Это Андерсен дореволюционный. Я вчера пыталась вытащить—сил не хватило.

Теперь каждая книга, что стоит но полке, рассказывает ей гораздо больше того, что в ней написано. Она не помнит, как возникла ее необыкновенная привязанность к книгам. Это не просто любовь к чтению, это ощущение книги как живого.

Кое-что из своих детских книжек Евгении Александровне удалось сберечь. Сама удивляется: «Как? Среди таких приключений моей жизни!..»

Вот они стоят на заветной полке: «Хижина дяди Тома» Гарриет Би-чер-Стоу, «Ундина» Жуковского, три тома Гоголя сытинского издания 1902 года, «Астрономические вечера» Г. Клейна...

Осенью двадцать четвертого года Женя Таратута записалось в библиотеку, что находилась неподалеку от дома. Бывала там почти каждый день, стало помогать библиотекарям. Написало на конкурс сочинение об устройстве Солнечной системы и получила премию—книгу «Овод» Этель Лилиан Войнич. Через тридцать с лишним лет Евгении Таратуте удастся по почте найти в Америке всеми забытую девяностолетнюю Войнич. В СССР считали, что автора прославленного романа давно нет в живых, газета «Правда» так и писала; «покойная Войнич».

—А я чувствовала, что она жива. Нашла ее адрес в одном английском справочнике. Войнич прислала мне письмо с приглашением приехать в Америку, но меня, конечно, не выпустили...

Она бережно кладет но ладонь маленькую книжечку: А. Платонов «Июльская гроза».

—Познакомились мы в сороковом году, когда я работала в «Мурзилке». Среди нарядных писателей Андрей Платонович казался слесарем, пришедшим чинить водопровод: простая кепка, москвошвеевский синий плащ, стоптанные ботинки, седоватые неприглаженные волосы... Мы

 

подружились. Я любила его улыбку. Улыбался он нечасто и чуть-чуть. На лице был только намек на улыбку, только след ее, набросок, а сама улыбка уходила вглубь... Мы в редакции очень хотели напечатать Платонова. Но его рассказы никак не подходили для нашего читателя. Он подарил мне вот эту книжечку. Из всех надписей, сделанных на подаренных мне книгах, самая трогательная и пронзительная эта:

«Евгении Александровне, напомнившей мне мою несуществующую дочь, о которой я сожалею, что ее нет и не будет на свете. А. Платонов. Май 1941 г.». Через четыре года у Платонова родилась дочь. Зовут ее Маша...

Потом была война, ночные дежурство на крыше «Детгиза» осенью сорок первого. Она дежурила и в ночь на шестнадцатое октября, когда в Москве началась паника и тысячи людей бросились на вокзалы, узнав о том, что немцы—в пригородах.

—Под утро я выглянула с чердака, передо мной Лубянская площадь— она была вся белая. Я подумала, что выпал снег. Пригляделась, площадь усеяна бумагами—выбрасывали архивы прямо в окна... А по радио о положении Москвы ничего не говорили. Почему-то постоянно сообщали новые часы работы парикмахерских.

Потеря отца, гибель на фронте брата Арсения, ссылка, война, эвакуа-ция... В сорок пятом казалось, что все самое страшное позади. Из рук президента Академии наук СССР Сергея Ивановича Вавилова она получила медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне...» Работала в академическом институте, писало диссертацию.

—Было лето пятидесятого года. Я засиделась допоздна, только погасила свет—за мной пришли. Сразу вспомнила, что за папой тоже приходили вечером. Целые сутки шел обыск. Из книг вырывали титульные листы с автографами. Забрали диссертацию, письма, дневники, которые я вела с двенадцати лет. Уцелели случайно лишь две тетрадки за двадцать четвертый и двадцать девятый годы.

Ее привезли в Бутырскую тюрьму и обвинили в том, что, работая в Академии наук, она передавала секретные материалы западным разведкам. Требовали, чтобы она подтвердила намерение писателя Кассиля, скульптора Герасимова и детского поэта Квитко бежать в Америку. Евгения Александровна отказалась давать показания на друзей. Таратута еще не знала, что Квиточку, как она звала Льва Моисеевича Квитко, к тому времени уже расстреляли.

Обвиняли и в том, что отказалась быть осведомителем, и это была единственная правда в лавине фантастических наветов.

...Пять месяцев следователь бил и пытал, чтобы я призналась в близком знакомстве с Маяковским. А со дня смерти Маяковского тогда прошло уже двадцать лет! На мой чистосердечный рассказ о том, что поэт лишь однажды пожал мне руку—это было, когда нас познакомили в театре Мейерхольда в день премьеры «Бани»,—следователь орал неистово: «Врешь!»—и показывал мне портрет Маяковского, вырванный из книги. Там на обороте было написано: «Уважаемой Евгении Александровне Таратуте с глубокой благодарностью. Автор. 1949 г.». Эту свою книгу о Маяковском мне подарил литературовед Василий Абгарович Катанян. Мне не давали спать, пытали лишением сна. Я так ослабела, что не могла ходить. На допросы меня иногда волокли за руки...

 

И вот в эти дни, слившиеся в одну бесконечную ночь, ей протянули свою тихую помощь... книги. Нет, не было рядом ни одной книжки, ни одной странички. Но оставалось помять...

—Безумие было рядом, я уже видела оборотней. И вот тогда Пушкин и Маяковский спасли мой рассудок. Я про себя читала «Песнь о вещем Олеге» и «Во весь голос». Следователь видел, что я ухожу от него, свирепел, но ничего не мог сделать, я не слышала его. Полностью отключал меня от действительности пушкинский «Анчар». «Анчар, как грозный часовой...»

Она сохранила разум, но было совершенно сломлена физически. Ее отправили в инвалидный лагерь. Приговор пятнадцать лет. По дороге она шептала строки Блока:

Ты проклянешь в мученьях невозможных

Весь мир за то, что некого любить.

Но есть ответ в моих стихах тревожных,

Их тайный жар тебе поможет жить...

Ученые предполагают, что через двадцать лет книге не останется места в нашей жизни, все поглотит и заменит компьютер. Техническая революция! Все это замечательно, но станет ли компьютер столь же спасительным для души, как книга? Выручит ли он из тьмы, когда, не дай Бог, все погаснет?

—Даже у Солженицына ничего нет об этих инвалидных лагерях. А их было у Полярного круга два женских и четыре мужских. Наш так и назывался—«Полярный» Мороз до минус пятидесяти. Волосы примерзали к стене барака. Убирала снег, возила помои, чистила картошку. Ножей не давали, скребла на холоде железными пластинками. С тех пор руки кривые.

Телефонную трубку держит двумя руками, маленькие девочки—куклу.

—Там было много интересных женщин. Латышка, которая училась в Сорбонне. Дочь атамана Семенова. Заведующая библиотекой из Ленинграда... В бараке я оказалась рядом с Линой Ивановной, женой композитора Сергея Прокофьева. Испанка, по-русски она говорила, но иногда ей хотелось совсем других звуков. Испанского я не знала, но зато мы говорили по-французски... Мама посылала мне новые детские книги. Однажды я получила книжку Льва Кассиля, где на полях нашла поставленные им две буквочки—он же не мог мне надписать книжку. Моей маме Кассиль все время помогал деньгами. А ведь его брат Ося тоже тогда сидел в лагере...

Благодаря заступничеству Фадеева Евгения Таратута освободилось из лагеря первой в 1954 году, за два года до XX съезда, после которого началось массовое освобождение.

—Послала домой телеграмму, что приезжаю восемнадцатого апреля. Тут же к маме пришли мои подруги Маша Белкина и Светлана Собинова и принесли одежду. Причем пришли каждая сама по себе, не сговариваясь. За одну станцию до Москвы в мой общий вагон вошла Катя Цинговатова, мы с ней дружим еще с парижского детского сада! Она узнав от моей мамы, на каком поезде и в каком вагоне я приеду, специально добралась на эту станцию, чтобы раньше всех встретить меня... А на улице знакомые от меня шарахались, это же было все равно что возвращение с того света, еще никого не выпускали...

Она и сейчас помогает людям книгами. Симон Соловейчик называл Евгению Александровну «звездочетом литературы». Она добивается издания новых талантливых детских книг и переиздания старых. Благодаря ее хлопотам к нашим детям вернулся маленький лорд Фонтлерой из одноименной

 

повести Френсис Бернстт, а сейчас она ищет издателя для «Босоножки» Бертолъда Ауэрбаха, эта замечательная книжка после 1917 года ни разу не переиздавалось.

Дарит книги всем, кто в них нуждается. «Вот здесь я отложило для «Мемориала», а эти для моих молодых друзей—астрофизиков из Крымской обсерватории...»

Первая новость у нее всегда: «Мне подарили такую книгу!..» И мы говорим по телефону о Байроне, о Чижевском, о Пастернаке... Никогда не жалуется. Только на темноту.

—Миленький, почему же так темно? Будто и не зима совсем... «В тот год осенняя погода...»

—«...стояла долго на дворе...»,—продолжаю я. И чувствую: на другом конце провода мне улыбаются.