Мой отец, Матвей Акимович Левенштейн, был вторым ребёнком в большой семье моего деда Акима Леонтьевича и бабушки Юлии Семёновны. До него родилась старшая дочь - моя любимая тётя Роза - Розалия Акимовна. После него появились на свет брат Александр и ещё пять сестёр.

 

Семейные предания гласили, что родители деда жили в Курляндской губернии (теперь это северная часть Литвы и юг Латвии). То ли там, то ли ещё раньше в Германии, откуда после Реформации и начавшихся гонений жившие там евреи стали мигрировать на Восток, получили предки деда свою немецкую фамилию. Из Курляндии попал дед вместе со своими тремя старшими братьями в армию, в музыкантскую команду (не знаю, на каком инструменте он там играл, но каждый раз, когда по нашей улице в Николаеве проходил духовой оркестр, дед выходил на улицу, слушал внимательно и делал критические замечания).

Служил дед с братьями на юге России, где было сосредоточение войск во время Русско-турецкой войны 1877 - 1878 годов, и после окончания войны демобилизовался. Местность, где они служили, всего 100 лет до этого была

 

совершенно пустынной, принадлежала Турции, и народ там не селился. Современная история края, где вырос мой отец и где я родился, началась лишь в царствование Екатерины Второй. После того как турецкий флот был сожжён русской эскадрой в Чесменской бухте и в 1774 году был заключен Кючук-Кайнарджийский мир, адмирал Грейг основал мой родной город Николаев. Началось строительство Екатеринослава, Херсона и других городов на Юге.

В 1788 году после долгой осады русские войска заняли Очаков - крепость в устье Южного Буга. В 1790 году Суворов взял крепость Измаил, ив 1791 году был заключён Ясский мир, по которому России отходило побережье Чёрного моря от Южного Буга до Днестра. В 1794 году была основана Одесса. "Времена Очакова и покоренья Крыма" кончались. Началось освоение пустынных южных земель.

 

В то время когда дед Аким со своими братьями демобилизовались, ещё действовали законы, поощряющие заселение этих мест. К началу 80-х годов прошлого века на юге Новороссии ещё оставалось много нераспаханных целинных земель. Царское правительство было заинтересовано в их освоении, и дед получил надел в 30 десятин плодородной целинной черноземной земли и поселился в селе Ново-Полтавка Николаевского уезда Херсонской губернии. Обстоятельства, благодаря которым дед Аким получил надел земли, были исключением из общего правила, по которому в России евреям не разрешено было заниматься земледелием. Люди, селившиеся на этих вновь заселяемых землях, назывались колонистами, и по соседству с дедом жили немецкие колонисты, а поодаль жили болгары, и французы, и греки. Уклад жизни в земледельческих еврейских колониях существенно отличался от традиционного уклада жизни в еврейских местечках в черте оседлости.

 

Умершая в 1992 году в Кливленде моя кузина Ира рассказывала, что мой дед с двумя своими старшими братьями ещё до демобилизации были в Одессе и случайно забрели на еврейскую свадьбу. Хозяева, узнав, что солдатики единоверцы, пригласили их в свой дом. Там старшие братья познакомились с местными девушками, и это решило их судьбу: вскоре после демобилизации оба брата женились на двух сестрах, с которыми познакомились на той свадьбе, и осели на новых землях. Мой дед вскоре последовал их примеру и поселился в тех же местах.

Не знаю, где учился дед Аким, но был он человеком хорошо грамотным и рассказывал мне сам, что был учителем в школе в Ново-Полтавке и моя будущая бабушка Юля была его ученицей, - так они познакомились.

Сельское хозяйство на юге Малороссии в то время быстро развивалось. В отличие от помещичьего Севера хозяйство здесь было фермерским, высокопродуктивным. Дармовых крестьянских рук не было, поэтому стали использовать технику - сельскохозяйственные машины. Пшеница и ячмень шли отсюда за границу. В Николаеве, в Одессе и в Херсоне строились элеваторы и расширялись порты. Край богател. Россия становилась экспортёром зерна, каким она была вплоть до "великих сталинских преобразований сельского хозяйства", после которых зерно стали импортировать в Россию из Америки, Канады и Австралии.

 

Дед Аким и его старшие братья были, по-видимому, хорошими хозяевами. Ново-полтавская ферма деда процветала и давала приличный доход. В 1906 году старшая дочь деда - умная и волевая Роза поехала учиться медицине в Швейцарию. У старших братьев деда тоже хватало денег для учёбы детей за границей (в России были сложности в связи с процентной нормой для евреев), кто-то из их детей тоже учился в Швейцарии, кто-то - в Льеже, в Бельгии - инженерному делу.

 

Мой отец закончил реальное училище в Николаеве, сдал на пятерки вступительные экзамены и по процентной норме для евреев поступил в Киевский Коммерческий институт - изучать экономику сельского хозяйства. Я думаю, что дед Аким, посылая его учиться, мечтал о будущем образованном хозяине ново-полтавской фермы.

До нашего переезда из Харькова в Москву в 1933 году я подолгу жил в Николаеве в большом доме тёти Розы, где жили дедушка с бабушкой. Я родился в этом доме, и каждый год в начале лета мама привозила меня в Николаев (из Харькова это была одна ночь пути) и либо оставалась со мной, либо уезжала, оставляя меня на всё лето. Отец приезжал, проводил в Николаеве свой отпуск, а меня, в раннем моём детстве, иногда оставляли и на зиму. Да и из Москвы, до войны, я почти каждое лето приезжал на каникулы в Николаев, а когда арестовали родителей, прожил у тёти Розы два года.

 

В семье все были заняты: тётя Роза - в больнице, бабушка - по хозяйству, праздными были мы с дедушкой Акимом и много времени проводили вместе. Дед был красивым человеком: среднего роста, плотный, с коротко подстриженными бородой и усами, с правильными чертами лица и большими серо-голубыми глазами красивой удлинённой формы (у моего отца и тёти Розы были такие же глаза, и наш сын Матюша унаследовал этот разрез глаз). Дед ходил по дому в жилете с двумя цепочками на животе. На одной цепочке были большие часы с крышкой, на другой - перочинный ножик. Ножик всегда был остро наточен, и мне было интересно смотреть, как дед ловко им орудует, делая себе маникюр или срезая ороговевшую кожу на пятках, - "дикое мясо", как он говорил.

 

В детстве я много бегал и много падал. Я не знаю, что было причиной этих падений. Живший тогда в нашем дворе

 

кузен Ава "клеветнически утверждает, что якобы" (так формулировал мои показания лубянский следователь Макаров) в детстве у меня были кривые ноги и, когда я бегал, ступни цеплялись друг за друга. Как бы то ни было, не успевали зажить и отвалиться корочки на разбитых коленках, как я снова падал и вновь разбивал коленки в кровь. И вот, когда я с рёвом прибегал домой после очередного падения, дед Аким говорил мне:

— Пойди помочись!

Я шёл и успокаивался. По сей день я следую совету моего дедушки при неприятностях и всем рекомендую это средство.

Мы подолгу разговаривали с дедом. Я хлопал его по животу и говорил, что у него полный живот сказок. А все сказки моего дедушки Акима были про Ново-Полтавку: о том, какие у них были лошади и собаки, и какой у них был характер и какие привычки, и как работает жнейка и как -сноповязалка, и как пускали в работу первую молотилку, и как дед купил локомобиль для мельницы, и как приехал из Николаева механик пускать паровую машину и вся округа съехалась смотреть: это была первая паровая мельница в их краях. И о том, как отвозили детей в Николаев учиться: девочек - в гимназию, а мальчиков - в реальное училище. И о том, как на Рождество и христианскую Пасху они ездили в гости к своим украинским и немецким соседям и как эти соседи приезжали к ним на еврейскую Пасху и Хануку. И не было в этих рассказах, как и во всём поведении членов этой семьи, так, увы, частого в еврейских семьях чувства превосходства над "гоями" и чванства. Дед с бабушкой в синагогу ходили по большим праздникам, кошер в доме не соблюдался, и им было неловко, когда в дом приходил отец моей мамы благочестивый дед Иосиф.

И были рассказы моего отца о ново-полтавской жизни. Я любил эти рассказы так же, как и "сказки" дедушки. Это были рассказы о привольной сельской жизни, об охоте на куропаток и рябчиков, о приездах домой с учёбы на рож-

 

дественские каникулы и о том, как ездили в гости к братьям деда Арону и Соломону, где дома были полны их ровесников, кузенов и кузин - "ароновичей" и "соломоновичей", с которыми "акимовичи" дружили, как всех девочек усаживали в сани, а мальчики ехали верхом, и о папиной лошади, которую звали "Мальчик".

 

Я помню, как всегда, когда мы с матерью и отцом ехали поездом из Харькова в Николаев и поезд подходил к станции Ново-Полтавка, отец мой начинал радостно волноваться и бегал от окна в купе вагона к окну в коридоре, узнавая окрестности. Для меня это была плоская и однообразная степь, станция находилась далеко от села, и его не было видно. Поезд останавливался, и отец выскакивал на перрон и за те 2 или 5 минут, что поезд стоял в Ново-Полтавке, пытался узнать кого-нибудь на станции и выспрашивал о сельских новостях у дежурного на перроне.

 

Дед Аким любил рассказывать о том, как мой отец всегда хорошо и с охотой учился и как его младший брат Саша учиться не любил и не хотел и с раннего детства всё своё время проводил на конюшне. Надо было ехать в Николаев в реальное училище, Саша в очередной раз убегал на конюшню, и дедушка сокрушённо спрашивал:

— Кем же ты будешь?

— Конюхом, — отвечал Саша. Любовь к лошадям у него осталась навсегда, и всю жизнь он прожил около лошадей. Как я понимаю, Саша прожил на редкость цельную жизнь, всегда занимаясь любимым делом. Он все-таки закончил реальное училище, и в 1914 году его мобилизовали в армию. Всю Первую мировую войну он провоевал в кавалерии, подготавливая лошадей к службе и занимаясь обустройством и снабжением конницы. А после этого он тем же самым занимался в Красной армии в Гражданскую войну.

После Гражданской войны Саша работал на конном заводе на Украине, стал директором этого завода, а в трид-

 

цатые годы работал в Харькове, в Наркомземе Украины, занимаясь, опять-таки, коневодством.

Я любил дядю Сашу, и, когда мы жили в Харькове, для меня всегда было праздником, когда отец с дядей Сашей брали меня с собой на ипподром - на бега или родители со мной ехали в гости к дяде Саше. У него не было своих детей, он относился ко мне с нежностью, возился со мной, показывал фотографии лошадей, объяснял мне различие между лошадьми арабской породы и орловскими рысаками, американскими чистокровными лошадьми и полукровками, и что отличает хорошую лошадь, и какое влияние происхождение лошади, "кровь", как он говорил, оказывает на её результаты на бегах и на скачках.

 

Началась Вторая мировая война, дядю Сашу призвали в армию и назначили начальником передвижного лошадиного госпиталя. Жена его тётя Феня оставалась в Харькове. Немцы подходили к городу, от мужа у неё никаких известий не было, и тётя Феня ушла в армию медсестрой (у неё было среднее медицинское образование).

После Сталинградской битвы где-то на железнодорожной станции остановились два передвижных госпиталя: один - человечий, а второй - лошадиный. И на перроне встретились дядя Саша и его жена. Пока поезда стояли, договорился дядя Саша с тёти-Фениным начальством и забрал её к себе. Так они и провоевали вместе до конца войны. После войны дядю Сашу назначили директором Харьковского ипподрома.

 

В 1957 году случилась у меня командировка в Харьков. Я знал, что дядя Саша живёт в той же квартире, что и до войны, на Старой Башиловке. Адреса у меня не было. Последний раз я был в этой квартире в десятилетнем возрасте, за 25 лет до этого. В то время это был район новой застройки позади известного в Харькове Госпрома - комплекса зданий для государственных учреждений, выстроен-

 

ного в 1931 году в стиле модного тогда ещё конструктивизма. Сейчас всё вокруг изменилось, появились целые кварталы, которых раньше не было. Но детская память повела меня и привела к двухэтажному дому, где на втором этаже была маленькая двухкомнатная квартира дяди Саши.

Меня поразила скромность обстановки: в квартире была металлическая кровать, маленький обеденный стол с простым буфетиком, маленький конторский письменный стол и телевизор с большим по тем временам экраном.

— Подарок Будённого, — с гордостью сказал дядя Саша.

Я подумал, что ипподромы в СССР в то время были единственными спортивными предприятиями, где сохранились тотализаторы, и что директор Московского ипподрома наверняка - миллионер и имеет роскошную квартиру и дачу и плохо спит по ночам, опасаясь стука в дверь. Дядя Саша спал спокойно. Он уверял меня, что у него на ипподроме не жульничают, что он организовал работу так, что жульничать невыгодно, что жокеи и тренеры получают большие призы и каждый знает, что при малейшем намёке на нечестную игру он лишится этой выгодной работы. Много лет спустя я приехал в Америку и увидел, что работа всей страны построена по тому простому принципу, который ввёл у себя на харьковском ипподроме дядя Саша. И никто не ворует на своей работе, как это было общепринято в СССР.

У дяди Саши были загорелые лицо, и шея, и руки, а верхняя часть лба была белая, как у человека, проводящего большую часть дня на воздухе и в фуражке. Он, как и раньше, выпивал рюмку водки за обедом и вновь показывал мне фотографии лошадей. С гордостью он показал мне висящую на стене фотографию тройки лошадей, которых он вырастил у себя на ипподроме и которых Никита Хрущёв подарил президенту Эйзенхауэру.

После нашей встречи в Харькове дядя Саша приезжал в Москву. Он узнал, что маленький Матюша лепит и рисует лошадей, и привёз ему кучу фотографий. Он тронул нас сво-

 

ей добротой, был ласков с Матюшей, но не спрашивал меня ни о своём брате, ни о моих перипетиях.

В 1970 году дядя Саша умер. К этому времени он был уже пенсионером, поехал зимой на свой ипподром на партсобрание, простудился, заболел воспалением лёгких... Я полетел в Харьков. Хоронили дядю Сашу на ипподроме, и конюхи и наездники говорили о том, какой он был знающий специалист, и какой справедливый и отзывчивый директор, и как любили его и люди и лошади...

 

Отец мой жил в Ново-Полтавке до своих 16 лет. Последние годы учёбы в реальном училище он жил в Николаеве, а закончив там учёбу, уехал в Киев. Он хорошо знал математику и зарабатывал уроками. Среди его учеников в Киеве были будущий писатель Лев Никулин и известный впоследствии московский юморист Оня Прут. Воинскую повинность отец отбывал в Киеве в 1910 - 1911 годах, учась в Киевском Коммерческом институте. Когда началась Первая мировая война, в 1914 году его мобилизовали, он прослужил 11 месяцев и получил отсрочку от службы до окончания учёбы.

Я помню фотографии весёлых студенческих компаний в Киеве, на которых отец всегда был элегантен, и одна и та же женщина была рядом с отцом. Кто-то из тёток рассказал мне, что это была его квартирная хозяйка, и я понял, что там был роман. И помню фотографию 1914 года: грустная бабушка и два её сына - папа и дядя Саша в военной форме, мобилизованные в армию (отцу было 25 лет, Саше - 22).

 

Одно из папиных киевских знакомств оказало неожиданное и счастливое влияние на мою судьбу. Среди его однокашников и друзей был Зиновий Романович Корабельников. Зиновий Романович жил в Одессе, бывал в Николаеве, встречался и дружил и с отцом и с его сестрами - моими тётями. В середине сороковых годов Корабельников с семьёй

 

переехал в Москву и от моей тёти Дины узнал, что отец был арестован и осуждён. К тому времени и я уже тоже сидел, и мама была в Москве совершенно одинока. Многие друзья и родственники боялись не только встречаться с ней, но и звонить по телефону. Сестра сказала ей:

— Гитта, прости меня, но ты должна понять: у меня дети, у них семьи, я не могу с тобой встречаться, не звони мне больше.

И Гитта понимала и не звонила.

И тут появился Зиновий Романович. Раз в месяц он навещал маму в её комнате на улице Щукина. Мама рассказывала, что им с Корабельниковым и разговаривать было почти не о чём. Он пил чай, рассказывал о своей семье, спрашивал маму о папиных сестрах, прощался. Он считал своим долгом навещать жену друга, попавшего в беду. В годы, когда страх парализовал все нормальные человеческие чувства, такое поведение было необычным и благородным поступком.

В конце 1954 года я вернулся в Москву после своих лагерей и ссылки, и мама рассказала мне о Зиновии Романовиче.

— Я говорила с ним по телефону, он знает о твоём приезде и пригласил нас к себе, - сказала мама. - Мы должны отдать этот визит, все эти годы он был единственным человеком, кто навещал меня, кроме того, у него дочь твоего возраста, она недавно вышла замуж, и они с мужем живут с родителями, тебе будет с ними интересно.

Я познакомился с Зиновием Романовичем, с его женой, дочерью Милой и её мужем Володей. На краешке тахты сидела небольшого роста очень красивая девушка.

— Моя консерваторская подруга Дора, - сказала Мила.

Впервые в жизни я подумал: "Я хочу, чтобы эта девушка была моей женой..." Несколько месяцев спустя так оно и случилось.

 

В 1917 году папина учёба в Коммерческом институте была закончена, он получил диплом кандидата экономиче-

 

ских наук. Началась революция, Гражданская война. Он уехал в родную Ново-Полтавку.

 

Ново-полтавская жизнь пришла к концу в 1918 году когда махновцы разгромили и разграбили "жидовское хозяйство". Всех Левенштейнов, кто был в Ново-Полтавке спрятали православные соседи. Я помню рассказы тётушек о том, как они отлёживались под перинами в спальнях соседей. Было им это не впервой. Молодых девушек прятали от "зелёных" и от красных конников. В этот раз хозяйство было разрушено полностью: лошадей и коров угнали, инвентарь уничтожили, дом и постройки сожгли. Отец мой и старшая его сестра были в это время в Николаеве, дядя Саша - на фронте. Дедушка с бабушкой и младшими дочками перебрались в Николаев.

В начале 1918 года в Николаеве была установлена Советская власть¹. Вскоре город заняли немцы. В конце 1918 года немцы ушли, пришли французы. Их сменил атаман Григорьев, затем - Махно. В 1919 году пришли красные, через несколько месяцев их выгнали белые. Занявший город генерал Слащёв расстрелял на площади перед судо-строительным заводом 61 человека и объявил мобилизацию запасных. 1889 год - год рождения отца - попадал под мобилизацию. Деваться было некуда - со Слащёвым шутки были плохи, он расстреливал и вешал запросто. Отец был определён "нижним чином из вольноопределяющихся", как гласил приказ, в сформированный по мобилизации Николаевский батальон. Батальон направили в город Александровск (Запорожье) - на фронт против Махно. Там отец за болел сыпным тифом, был отправлен в госпиталь в Севастополь, а оттуда - обратно в Николаев. В Николаевское Морском Госпитале, куда попал отец, врачом оказался его друг - доктор Зисельман, который и освободил его от службы по болезни.

 

Вся служба отца в Белой армии продолжалась полтора месяца и, как мы видим, никакого вреда большевикам не принесла. Тем не менее это событие оказалось в его жизни роковым. 18 лет спустя сосед по Ново-Полтавке, еврей-колонист по фамилии Маркус, ничтожество и завистник, напишет в НКВД донос о том, что отец служил офицером в Белой армии. Это было враньём. Вольноопределяющимся в царской, а потом и в Белой армии назывался нижний чин, то есть рядовой, с высшим образованием или студент высшего учебного заведения.

О доносе Маркуса отец написал из лагеря. Он ссылался на него в своём заявлении с просьбой о пересмотре дела, также присланном из лагеря. Он справедливо считал этот донос главным основанием для вынесения ему обвинительного приговора. Когда я читал следственное дело отца, этого доноса там не было. Видимо, ведомство заботилось об охране тайны источников своей информации. Добавим здесь, что Маркус не был арестован, не находился под следствием и никто не вынуждал его дать ложные показания. Донос его был добровольным.