В том же богатом событиями 1918 году познакомился мой отец с приехавшей с родителями из Галиции, которая тогда была частью Австро-Венгрии, молодой и красивой еврейской девушкой - моей будущей матерью.

 

Моя мать родилась в 1898 году в местечке Селиба Минской губернии. Местечко Селиба было настоящим еврейским штетл в черте оседлости. Отца её, моего деда Иосифа, а по-еврейски - Исрол - Иейсефа, женили на моей будущей бабушке Эле - Элке, как её тогда звали, когда ему шёл восемнадцатый год, а ей было всего пятнадцать. Старейшины местечка и раввины, видать, были людьми мудрыми, знали, когда у молодых людей начинают играть гормоны, и проблемы рождения внебрачных детей у девочек школьного возраста, которая так актуальна сегодня, у них не существовало. Бабушка Эля, будучи замужней женщиной, выросла из своих свадебных нарядов и, когда родилась её старшая дочь, играла с ней вместе в куклы.

 

Дед Иосиф был человеком деловым и энергичным. Отец его, мой прадед, прослужил при царе Николае Первом 20 лет кантонистом, после чего осел в Белоруссии, женился и арендовал землю у помещика. Дед Иосиф с детства был приучен к земледелию. Но этого ему было мало. Вместе с двумя своими кузенами он организовал покупку и сплав по рекам Березине и Днепру дешёвого белорусского леса в степную и безлесную Южную Малороссию, где лес был дорог.

На пути плотов были знаменитые Днепровские пороги, и всей степени риска дед не оценил. Поначалу всё шло гладко, но вскоре выдался засушливый год, реки обмелели,

 

и плоты разбились на порогах. Деньги на покупку леса были взяты взаймы у нескольких кредиторов, продавать было нечего, деду грозила долговая тюрьма.

Дед Иосиф решил эту проблему просто - сбежал за границу, в Австро-Венгрию. К этому времени старшая дочь деда вышла замуж за сына николаевского богача Макотинского. В Селибе оставалась бабушка Эля с сыном и младшими дочками Анной и Гиттой - моей будущей матерью.

 

Оказавшись в Австро-Венгрии, дед Иосиф вскоре нашёл работу во Львове, который тогда назывался по-немецки Лемберг, и заработал достаточно денег, чтобы вытащить из России свою семью. Их эмиграция была, так же как и его, нелегальной. Моя мама была тогда семилетней девочкой, но она запомнила, как контрабандисты вели бабушку с двумя дочками через лес к границе, как велели им спрятаться и ушли на переговоры с пограничниками, а они лежали в лесу, дрожа от страха, и как контрабандисты вернулись и повели их дальше. Они прошли мимо пограничника. Он стоял к ним спиной и смотрел в другую сторону.

Дед Иосиф снимал маленькую квартиру во Львове, и моя мама поступила в польскую гимназию. Спустя несколько лет дед собрал денег и арендовал ферму в имении польского аристократа графа Скарбека¹. Из России приехал его сын, мамин брат - красивый и энергичный молодой человек, который взял на себя ведение хозяйства на арендованной ферме.

 

В Австро-Венгрии была религиозная и национальная терпимость, неизвестная в России. Не было правовых ограничений для евреев. Дед Иосиф разъезжал по Европе. Ему сделали операцию в Берлине в клинике известного хирурга, он ездил лечиться на воды - в Карлсбад, Мариенбад. Он гордился красивой младшей дочерью Гиттой - моей будущей мамой - и часто брал её с собой. В одну из этих поездок на курорт, согласно историческим изысканиям сына моей двою-

 

родной сестры Николая Васильевича Карлова, произошёл такой эпизод. Стоявший неподалёку Девяносто первый пехотный Будейовицкий полк давал бал. Вместе с другими курортниками дед Иосиф с дочкой пошли на бал, и мою маму выбрали королевой красоты бала. Это был тот самый полк где, согласно книге Гашека, в денщиках поручика Лукаша служил бравый солдат Швейк, и возможно, что поручик Лукаш голосовал за мою маму.

 

Шла Первая мировая война, русские войска вторглись в Галицию и оккупировали местность, где жили дед с семьей. Дед, по-видимому, скучал по Родине и в 1916 году стал хлопотать о возвращении в Россию. Он отправился к русскому коменданту и, рассудив, что присутствие хорошенькой девушки поможет его переговорам, взял с собой мок маму. Комендант удовлетворил его просьбу и выдал им нужные документы. К этому времени никаких связей с Белоруссией, где они жили до эмиграции, у деда не оставалось Старшая дочь деда Мария Иосифовна Макотинская жила в Николаеве. Дед с семьёй поехал в Николаев.

 

Левенштейны были знакомы с Макотинскими. Младшие девочки, сестры моего отца, были ровесниками детей Марии Иосифовны. Они доложили о приезде к Макотинским из-за границы красивой и элегантной молодой родственницы (мамины львовские туалеты поражали Николаевских модниц ещё много лет спустя). Послали на разведку старшую сестру. Она тоже пришла в восторг и отправилась в гости к Макотинским с моим отцом. Отец и мать стали встречаться. Они сидели зимой на скамейке в саду, и отец начертал палочкой на снегу: "Ge vous aime"². Он сделал предложение, но дед Иосиф сказал:

— Подождите. Моя дочь Анна старше Гитты. Сперва надо её выдать замуж.

И они ждали. В 1919 году мамина сестра Анна вышла замуж, и в конце того же 1919 года, когда отец вернулся в

 

Николаев после злополучной слащёвской мобилизации, николаевский казенный раввин обвенчал моих будущих родителей.

В 1920 году в Николаев пришли красные. Белая армия ушла в Крым, за Перекоп, и в городе установилась Советская власть. У этой власти была странная способность - как только она устанавливалась, сразу же начинался голод. В Николаеве жить было трудно, и отец с молодой женой уехали в Ново-Полтавку. Из разорённого хозяйства деда Акима осталась одна только паровая мельница, которая новой властью была национализирована, но стояла без дела, так как никто не знал, как с ней обращаться. Отец запустил мельницу в работу и стал заведовать ею уже как государственный служащий. Сохранилось несколько хорошего качества фотографий того времени. На них - красивая мама и отец - за письменным столом в полувоенном френче, который в те годы носили, или на тахте в светлом костюме с галстуком-бабочкой. У него короткие усы, загорелое лицо и белая верхняя часть высокого начинающего лысеть лба.

Судя по всему, это должно было быть счастливым временем в его жизни: он женился, мама была беременна мною, но выражение лица у него на этих фотографиях скорее грустное. Впрочем, я просмотрел все его снимки начиная с младенческого и кончая сделанным в Москве незадолго до ареста, и ни на одном из них он не улыбается. Что это: манера держаться или предчувствие трагической судьбы?

 

Когда власть на Николаевщине то и дело менялась, и будущее было непонятным, перед дедом Акимом стояла проблема: что делать со своим капиталом? Деньгам угрожало полное обесценивание (что впоследствии и произошло, и мы с кузеном Авой играли во дворе выброшенными взрослыми красивыми царскими 500- и 100-рублёвыми ассигнациями). Дед Аким принял верное решение: вложил деньги в недвижимость - купил в Николаеве дом.

Это был прекрасный одноэтажный каменный дом, со-

 

стоящий из двух просторных шестикомнатных квартир, каждая с отдельным парадным входом со стороны улицы и поросшей диким виноградом верандой, выходящей во двор. В каждой из двух квартир был еще полуподвальный этаж, где размещалась кухня и комната для прислуги. Со стороны улицы рядом с главным домом стоял большой флигель с двумя квартирами. Второй флигель был во дворе. Вдоль высокой каменной стены, ограничивающей участок, был разбит сад, второй сад был между главным домом и большим флигелем. Ко двору, на который выходили веранды квартир главного дома, примыкал еще один, "чёрный" двор, где стояли двухэтажный каменный сарай и прачечная. Вся эта усадьба располагалась в тихой, зелёной, застроенной особняками части города, на углу Адмиральской и Мало-Морской улиц, и принадлежала раньше богатому николаевскому помещику.

 

С установлением Советской власти дед Аким, который на пустынной целинной земле создал образцовое хозяйство, выращивал зерно и для потребления в стране и на импорт, выстроил мельницу, то есть всемерно способствовал развитию и процветанию края, где он жил, а кроме этого воспитывал и учил детей, создал прекрасную семью, этот дед Аким вдруг оказался "нетрудовым элементом", и новая власть запросто могла этот прекрасный, трудом нажитый дом отобрать. Раньше такие действия назывались грабежом, но новая власть ввела в употребление новое и более благозвучное слово "реквизиция". Дом неизбежно реквизировали бы, но в 1913 году старшая дочь деда Акима - моя тётя Роза вернулась из Швейцарии с дипломом врача-гинеколога и стала работать в николаевской городской больнице. (Я помню её красивый диплом Цюрихского университета на трёх языках: латыни, немецком и русском.) Как ни сурова была новая власть, но у её представителей были жёны, которые рожали детей, болели женскими болезнями или делали аборты, и моя тётя Роза в их глазах была вполне "трудовым элементом", и даже очень уважаемым.

 

Деду Акиму каким-то образом удалось переписать дом на имя старшей дочери, и тётя Роза стала настоящей хозяйкой дома. Она жила с родителями в одной из просторных шестикомнатных квартир главного дома, а вторую квартиру и флигели сдавала внаём, в основном многочисленным родственникам. Когда одна из младших папиных сестёр - Лиза вышла замуж за Абрама Черниховского, им тоже нашлось место во флигеле, и там родилась моя двоюродная сестричка Валечка.

В своей квартире тётя Роза оборудовала врачебный кабинет для частной практики. К кабинету примыкала приёмная - большая красиво обставленная комната с высокими зеркалами между выходящими на улицу окнами, креслами и столиками с журналами. Дела тёти Розы шли хорошо - она была хорошим врачом и вскоре стала заведовать гинекологическим отделением николаевской больницы.

 

Тётя Роза была не просто моей любимой тётей. В течение двух страшных лет моей жизни, когда и отец и мать были в тюрьме, она была мне матерью. Я прозвал её Лёлечкой в том нежном возрасте, когда звуки "р" и "з" мне ещё не давались, и так звали её потом мои младшие двоюродные сестры и брат.

Девочкой Роза прекрасно училась, кончила гимназию с золотой медалью и хотела стать врачом. Еврейской девушке почти невозможно было получить медицинское образование в России в те годы, и мой дед Аким, который к тому времени уже крепко стоял на ногах, послал её учиться в Швейцарию. В 1906 году Роза приехала в Цюрих, освоилась с немецким языком и поступила на медицинский факультет Цюрихского университета изучать акушерство и гинекологию. Она провела 7 лет в Швейцарии, ездила по стране, приезжала на карнавалы в Италию, на осенние праздники - в Баварию, полюбила студента-итальянца, собиралась выйти за него замуж, написала об этом родителям.

 

Дед Аким помчался к дочери. Дело было зимой, и он приехал в Цюрих в длинной меховой шубе. Роза рассказывала, что весь город сбежался смотреть на эту шубу: в мягком европейском климате такая одежда была в диковину. Брак с итальянцем дед не разрешил. Я не знаю, в чём была причина. Итальянец, правда, был католиком, но я знал деда человеком не строго религиозным и терпимым. Может быть, не хотел отпускать её жить в чужой далёкой стране, а может быть, итальянец ему не понравился. Как бы там ни было, но дед согласия на брак не дал. Роза отца не ослушалась, но сердце её было разбито. Так она и не вышла замуж никогда.

В те годы, что я её помню, у Розы был многолетний роман с Николаем Иннокентиевичем Карташовым, николаевским врачом-гинекологом, работавшим в городской больнице вместе с Розой. Странные это были отношения. Доктор Карташов был женат, его жена знала об этой связи и принимала Розу у себя в доме. Я помню, как летом, когда я, ещё маленьким мальчиком, гостил в Николаеве, Розочка брала меня с собой в гости к Карташовым и следила за тем, чтобы я был аккуратно одет и причёсан, и напоминала мне, чтобы я приставлял ногу к ноге, здороваясь, и не перекладывал вилку в правую руку за столом. Николай Иннокентиевич был высокий худощавый господин, летом носил светлый полотняный костюм, галстук и светлую шляпу, ходил с тростью в руке, был замкнут и строг, и я его побаивался. Думаю, что он просто не знал, как себя вести со мной, - детей у них не было. Он приходил к Розе в гости. Бабушка Юля, вздыхая, накрывала маленький столик у Розы в кабинете и закрывала дверь на Розину половину дома.

 

Моя тётя Лёлечка была небольшого роста, светловолосая и сероглазая, полная, энергичная, решительная, строгая со всеми: с больными, коллегами, квартирантами. Её остерегались. Она была строга со всеми, кроме родителей, моего отца и меня. Она любила моего отца больше всех своих

 

сестёр и брата. Он отвечал ей тем же. Это была не просто близость старших в семье детей. Они были более глубокими натурами, их интересы были шире. Они были очень дружны. Отец всегда делился с ней всеми своими делами, она была его первым советчиком, и моя мама поначалу ревновала. Розочка всегда внимательно и заботливо относилась к моей маме, а когда я родился, я стал её любимцем. И ко мне были устремлены её нереализованные материнские чувства.

Когда я подрос, моя тётя справедливо решила, что "ребёнок должен знать хоть один иностранный язык", и те летние месяцы, что я проводил в Николаеве, я исправно занимался с немкой-учительницей из местных колонистов, которая приходила к нам в дом. Вплоть до середины тридцатых годов, когда это стало опасным, моя тётя выписывала из Германии медицинские и общие журналы, и первый немецкий текст, - который я начал читать помимо учебников, был женский журнал "Die Dame".

По вечерам, после того как кончался приём больных, Лёлечка звала меня помогать ей приводить в порядок данные о больных и подсчитывать гонорар, и я помню золотые монеты, которые в те годы были ещё в ходу. Мы ходили с ней на спектакли в Николаевский театр и на концерты камерной музыки. Она звала меня к радиоприёмнику слушать с ней концерт или оперу, и я помню, как по её щекам текли слёзы, когда мы слушали "Богему" Пуччини. Что-то было у неё связано с этой музыкой. По воскресеньям Лёлечка водила меня в греческие и турецкие кафе на главной улице - Советской, которую все звали по-старому "Соборная", лакомиться рахат-лукумом и пахлавой, и вкуснее сладостей я никогда не ел. В начале тридцатых годов эти кафе закрылись, и мы стали ходить на Соборную есть мороженое.

Моя тётя говорила мне:

— Эта банда преступников, которая захватила власть в России, долго не продержится. Власть их кончится, будет

 

нормальная жизнь, когда люди смогут ездить за границу, и мы поедем с тобой в Швейцарию. Увидишь горы: Юнгфрау, и Монблан, и Титлис. Съездим с тобой в Милан, я тебя поведу в Ла Скала - это лучший в мире оперный театр.

Ошиблась моя любимая тётя. Банда преступников, о которой она говорила, продержалась у власти ещё 60 лет, и Швейцарию мне довелось увидеть уже без неё. Мне тогда непонятно было: почему именно в Швейцарию хотела поехать со мной Лёлечка? Были на географической карте Париж и Лондон, были страны, о которых я книжки читал и где мне, подростку, казалось, было бы куда интереснее побывать, чем в какой-то там провинциальной Швейцарии. И только приехав в Швейцарию и увидев несравненную красоту этой земли, понял я мою дорогую тётю.

В сентябре 1990 года мы с женой ночевали в маленькой гостинице в городке Флюэлен, близ Люцерна, и утром приехали в деревушку Энгельберг, откуда подвесная канатная дорога идёт к леднику и вершине Титлис - самой высокой точке в Центральной Швейцарии. Гондола понесла нас медленно вверх над альпийскими лугами на склонах горы. Было тихо, и в прозрачном горном воздухе звучал оркестр разноголосых колокольчиков пасущихся на склонах коров. Впереди сверкали на солнце снега на вершине горы и на леднике, а по мере того, как гондола поднималась, вдали открывались новые снежные цепи гор. Всё вместе было таким воплощением покоя и красоты, какого мне не приходилось встречать.

Так осуществилась мечта моей любимой тёти Лёлечки, но её, увы, не было с нами.

 

В начале 1937 года в Николаеве арестовали Абрама Черниховского, мужа умершей от рака тремя годами раньше папиной сестры Лизы. Их десятилетняя дочь, моя двоюродная сестричка Валечка, осталась сиротой, и Роза взяла Валю к себе. Валин отец получил "10 лет без права переписки" (мы тогда ещё не знали, что эта формула означает расстрел), и Валечка осталась у Розы.

 

В декабре 1937 года арестовали моих родителей. Розочка, узнав об этом, снарядила в Москву за мной сестру моей мамы. Она увезла меня в Николаев, и я тем самым избежал уготованного мне детприёмника для "детей репрессированных врагов народа". У тёти Розы теперь оказалось двое детей. В течение почти двух лет, до осени 1939 года, когда освобождённая из тюрьмы моя мама получила в Москве комнату и я уехал к ней, Лёлечка была мне любящей матерью, прощавшей мне все мои выходки и проступки и ни разу за все два года не упрекнувшей меня ни в чём.

Река Южный Буг у Николаева судоходна, и ширина её полтора километра. Я занимался плаванием в спортшколе яхт-клуба, летом уезжал туда утром, обещая вернуться после полудня. Но часто собиралась "компания плыть на фарватер или знакомые девочки звали ехать на лодке на тот берег. Розочка возвращалась вечером домой из больницы, а меня ещё не было. Я появлялся дома часов в 7, а то и позже, и единственный упрёк, который я от неё слышал, был:

— Нехорошо, что ты опоздал, я ведь волновалась.

А мой старший кузен Ава через много лет рассказал мне, как Роза в этих случаях ходила по дому, не находя себе места, выходила на улицу смотреть, не иду ли я домой, звала Аву, плакала, просила поехать в яхт-клуб искать меня, говорила, что в реке каждый год тонут люди.

 

Ещё один раз ошиблась моя тётя в своих политических оценках, и эта ошибка оказалась для неё роковой. В августе 1941 года немцы быстро наступали на Николаев. В городе была паника, евреи, кто мог, уезжали, бросая всё. Муж маминой сестры предложил Розочке уехать с фабрикой, где он работал. Она отказалась.

— Я знаю немцев, - сказала она, - это цивилизованный и добрый народ. Всё, что пишут в газетах о немецких зверствах, - враньё, большевистская пропаганда. Я этой пропаганде никогда не верила, не верю и сейчас.

 

Отказался уезжать и мамин отец, дед Иосиф.

— Я слишком стар, чтобы уезжать из дома. Если суждено умирать, умру здесь, - сказал он. Деду Иосифу было 84 года, он был здоров, бодр, умирать не собирался, и я думаю, что он тоже помнил хороших немцев.

 

Немцы заняли город 16 августа. В сентябре был вывешен приказ: всем евреям велено было собраться на кладбище для отправки в Палестину, имея при себе драгоценности и трёхдневный запас продовольствия. За неявку - расстрел. И дед Иосиф и Роза с Валей пришли на кладбище. На месте было объявлено, что врачи и фармацевты с семьями отправке не подлежат и могут идти домой. Роза с Валей ушли.

Продержав людей 3 дня на кладбище, их стали партиями отвозить за город к большому оврагу, известному под названием Попова балка. Там людей раздевали, забирали ценные вещи, подводили к краю оврага и расстреливали. Дед Иосиф знал язык. Он подошёл к офицеру и сказал, что драгоценностей у него нет, он старый человек и просит, чтобы его избавили от позора и разрешили умереть в одежде. Ему разрешили. Об этом рассказала чудом уцелевшая женщина. Она осталась невредимой, упав в овраг вместе со своими убитыми дочерьми (они обнялись перед расстрелом). Ночью она вылезла из присыпанной землёй могилы, пришла в деревню, где председатель колхоза дал ей паспорт умершей латышки и таким образом спас ей жизнь. 11 500 евреев было убито немцами в Николаеве.

О дальнейшей судьбе Розы и Валечки рассказала Наташа Иеловайская, подруга детства девочек Левенштейнов (так звали всех папиных младших сестёр), жившая во время оккупации в Розином доме. В Розиной квартире немцы разместили эпидемическую станцию. Розочка с Валей и домработницей Мотей жили во флигеле. В Николаеве стоял румынский гарнизон. В пятнадцатилетнюю светловолосую и голубоглазую хорошенькую Валю влюбился румынский офицер. Он просил Розочку отдать ему Валю. Он говорил:

 

— Здесь она пропадёт, я это знаю. Я отвезу её в Румынию к своим родителям, а когда кончится война, женюсь на ней.

Роза не согласилась. Странности судьбы: дед Аким не разрешил ей брак с итальянцем, а она Вале - брак с румыном. Кто знает, без этих запретов, может быть, они и уцелели бы...

В марте 1942 года еврейских врачей и фармацевтов с семьями стали забирать в гестапо. Был слух, что в Крыму в госпитале пленные русские врачи отравили немецких офицеров. Домработница Мотя, вернувшись с базара, нашла квартиру запертой. Соседи сказали, что Розу с Валей арестовали. Мотя пошла в гестапо. Ей отдали ключи от квартиры, и она видела Розу, моющей пол в гестапо.

Наташа Иеловайская с мужем просили доктора Карташова пойти в гестапо похлопотать о Розе. Он отказался: мол, бесполезно. Розин коллега - немец доктор Фогель пошёл. Ему сказали:

— Не ваше дело, идите домой.

Люди рассказали Наташе, что видели, как Розу е Валей вывели на лёд на Стрелке, где река Ингул впадает в Южный Буг, подвели к проруби, велели раздеться. Они обнялись, и их сбросили под лёд.

При отступлении из Николаева в 1944 году немцы сожгли Розин дом, как и другие дома, где были немецкие учреждения.

 

В последний раз я гостил у Лёлечки летом 1940 года. Меня приняли на физфак МГУ без вступительных экзаменов, всё лето было свободное, и я провёл его в Николаеве. Когда в конце августа я уезжал в Москву, Лёлечка и кузен Ава провожали меня на вокзале. Я помню, как Лёлечка сказала:

— Ава, ты старше, ты практичнее, я очень тебя прошу: когда меня не будет, присматривай за Витенькой, заботься о нём.

 

Она отдала мне свою большую золотую гимназическую медаль:

— Возьми её. Когда-нибудь тебе коронки на зубы надо будет делать или ещё на что-нибудь золото может понадобиться.

Мне понадобилось золото, когда я вернулся из лагеря и у меня удалили несколько корней погибших в заключении зубов. Медаль пошла на коронки и мосты. Перед отъездом в эмиграцию эти коронки и мосты были переделаны на стальные, и Розочкиным золотом мне обрамили большой альмандин, который носил на тонком кольце мой отец, а после его ареста - мама. Получился перстень, который я теперь ношу, вспоминая дорогих мне людей.

 

Но вернёмся в 1920 год к нашему повествованию о семье моего отца. После махновского погрома бабушка с дедушкой и младшими дочками перебрались в Николаев к Розе. Несмотря на то что Роза на свои заработки содержала всю семью, она сделала так, что бабушка вела дом и чувствовала себя хозяйкой. И Розин дом в Николаеве стал таким же центром для всей большой и всё увеличивающейся семьи, каким была когда-то ново-полтавская усадьба. Дети обзаводились своими семьями, уезжали в другие города, но летом приезжали "домой", проводили в благодатном николаевском климате отпуск, оставляли на лето на попечение бабушки с дедушкой своих детей.

 

Во время отцовской службы на мельнице в Ново-Полтавке они с мамой подолгу жили в николаевском доме. Моя мама рассказывала, что дед Аким был всегда с ней ласков, она импонировала ему своей внешностью, он говорил ей об этом. Бабушка относилась к невесткам строго, это часто обижало мою маму, она делилась со мной своими обидами, и я, при всей очевидной привязанности маленького мальчика к маме, никогда не мог сочувствовать или даже поверить её обидам. Бабушка Юля, как и мой отец, и тётя

 

Роза, и все Левенштейны, в моих глазах была безупречна в своих отношениях к людям и обидеть никого не могла. Я и сейчас в это верю.

 

В 1922 году мои родители уехали из Ново-Полтавки. Маме пора было рожать, и отец привёз её в николаевский дом под покровительство опытной в этих делах бабушки (девять собственных детей) и своей старшей сестры Розы - врача-гинеколога. В этом доме, в небольшой комнате, примыкающей к столовой, я и родился 22 июля. Я был первым представителем следующего поколения Левенштейнов (как впоследствии выяснилось, в силу изменившихся социально-экономических условий жизни, весьма, увы, немногочисленного). Тётя Роза боялась, что волнение и ответственность могут ей помешать, поэтому роды принимала не она, а доктор Карташов. Розочка рассказывала мне, как отец, волнуясь, ходил взад-вперед по столовой, а Роза, помогая Карташову, то и дело выходила к отцу и говорила, что всё идёт хорошо. Наконец в полночь я появился на свет. Роза вышла к папе и объявила ему, что у него родился мальчик. Они обнялись, и он расплакался.

В том же 1922 году отец получил работу в Харькове, в американском обществе Joint Distribution Committee (по-русски его называли "Джойнт"), которое в те голодные годы оказывало помощь России и Украине. Отец занимался распределением зерна и других продуктов, а также сельскохозяйственных орудий, которые "Джойнт" присылал из Америки в помощь еврейским и нееврейским крестьянам, голодающим в результате того, что отечественные производители зерна, такие, как дед Аким, были объявлены "нетрудовыми элементами" и из сферы производства изъяты.

 

Я встречал название "Джойнт" в советских газетах. 13 января 1953 года ТАСС сообщил об "аресте группы врачей-вредителей". Утверждалось, что они связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организаци-

 

ей "Джойнт". От этой организации, как было сказано в сообщении ТАСС, "через врача Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса, были получены директивы об истреблении руководящих кадров СССР". "Дело врачей" с треском лопнуло со смертью Сталина, но название "Джойнт" то и дело мелькало в советских газетах в шестидесятые и семидесятые годы всякий раз, когда начиналась очередная антисемитская кампания: "Джойнт" - шпионско-сионистский центр агентуры американского империализма" или: "Джойнт" - американское шпионское гнездо агентуры международного сионизма". Были и другие словосочетания, но всегда "Джойнт" ассоциировался с "международным сионизмом", с "американским империализмом" и "агентурой американских разведок". В чём тут было дело? "Джойнт" оказывал помощь, ничего не требуя взамен, спасал от голодной смерти тысячи людей и, по сути дела, помогал Советской власти, избавляя её от голодных бунтов и мятежей в то неустойчивое время. Видимо, привычка кусать руку дающего была свойственна этой власти. Такого естественного для любого нравственного общества качества, как благодарность за помощь, эта власть была лишена. Зато она преуспела в других качествах. Она умела обвинить невинных, оболгать честных, губить лучших и всегда платить злом за добро.

В 1938 году следователь в Бутырской тюрьме объяснял моей матери, что её муж, мой отец, был американским шпионом. Мама возражала, а следователь сказал:

— Ну как же, вы ведь знали, что ваш муж работал в "Джойнте", а всем известно, что "Джойнт" - это гнездо американских шпионов (понятие "сионизм" тогда ещё не было в широком обиходе).

 

В январе 1980 года Вена была первой остановкой на пути нашей эмиграции. Нас разместили в пансионе. На следующий день мы отправились на Brahmsplats в венское отделение НIAS - американского общества помощи еврейским

 

иммигрантам. Мы ждали своей очереди в приёмной, и я увидел на одной из дверей табличку с надписью " Joint Distribution Committee". Я постучал в дверь и вошёл. В комнате было двое мужчин и две женщины. На своём очень плохом тогда английском я начал рассказывать, какую роль их организация помимо своей воли сыграла в жизни моих родителей, и, наверное, не их одних. Я путал английские слова с немецкими, они это заметили, и один из мужчин сказал, что я могу говорить по-немецки, если мне это легче. Я закончил свой рассказ по-немецки. Мысль о том, что в России, в "Кэй-Джи-Би", их считают агентами американской разведки, их, видимо, поразила и озадачила. А я был счастлив возможностью поведать эту историю людям свободного мира.