- 82 -

По мере того как я читал дело и делал выписки, зал заполнялся людьми. Пришли несколько пожилых женщин. День был холодный, и они были одеты по-московски: в шерстяных кофтах с тёплыми платками на плечах. Всё тот же сотрудник в штатском приносил папки с делами. За соседним со мной столом сидела женщина помоложе, с ней был мужчина в костюме и сорочке с галстуком (адвокат, подумал я). Они листали страницы лежащей перед ними папки, шёпотом совещались, делали выписки.

Я продолжал читать папино дело. Вслед за показаниями Боровикова был подшит допрос моего отца, датированный 19 декабря 1937 г., - шёл десятый день после его ареста.

 

"...ВОПРОС: - Какие контрреволюционные разговоры у вас были с Боровиковым?

ОТВЕТ: - Никаких разговоров на контрреволюционную тему у нас не было.

ВОПРОС: - Известно, что вы на протяжении ряда лет проводили контрреволюционную деятельность. Подтверждаете вы это?

ОТВЕТ: - Никакой контрреволюционной деятельности я не проводил.

ВОПРОС: - Неверно. Материалами следствия установлено, что вы проводили контрреволюционную диверсионную работу. Предлагаю вам начать давать показания.

ОТВЕТ: - Нет, я отрицаю свою контрреволюционную работу".

 

До сих пор всё идёт так же, как и в первом протоколе.

 

- 83 -

составленном на четвёртый день после ареста: следователь задаёт вопросы, он предлагает начать давать показания, подследственный отрицает свою вину. Но стоит следователю сказать: "категорически требую", как тут же следует признание, и показания льются рекой. Объяснение этому странному феномену мы найдём ниже, в протоколе допроса, который состоялся год спустя, 15 января 1939 г. А пока продолжим чтение допроса от 19 декабря 1937 года.

 

"...ВОПРОС: - Следствие располагает точными данными, что вы являетесь участником контрреволюционной диверсионной организации на метро, о чём вы всё время от следствия скрываете. Следствие категорически требует от вас правдивых показаний.

ОТВЕТ: - До сих пор я действительно пытался скрыть своё участие в контрреволюционной диверсионной организации, существующей на Метрострое в г. Москве. Теперь решил правдиво об этом рассказать. Работая и бывая с Боровиковым, как на службе, так и вне её, Боровиков обрабатывал меня1. Неоднократно в беседах со мной Боровиков рассказывал, что достижения, которые имеются в стране и о которых освещают в газетах2, "это ни больше ни меньше как обман, очковтирательство народа: фактически никаких достижений нет. По существу, в стране нищета и периодами бывает голод. В силу этого в стране имеется много недовольных существующим строем". Наличие с моей стороны таких же антисоветских взглядов дало основание Боровикову вовлечь меня в контрреволюционную группу.

ВОПРОС: - Когда и при каких обстоятельствах вы вовлечены в эту контрреволюционную группу?

ОТВЕТ: - Однажды в феврале 1934 года Боровиков поручил мне распределить инертные материалы и выслать на шахты строительства метро. Материал этот был непригоден на строительство. Я пытался возразить Боровикову, но Боровиков и говорит: "Это делается не случай-

 


1 Типичная гэбэшная грамматика. Мой следователь Макаров "с моих слов" писал: "...Проходя с Гуревичем по Моховой, он мне говорил..." (мы гуляли вдвоём).

2 И для этого оборота мой отец был слишком хорошо грамотен.

- 84 -

но, а по заданию вредительской организации, существующей в Метрострое, и поскольку ты уже начал выполнять её задания и твои антисоветские взгляды мне известны, ты должен продолжать и дальше".

 

Далее отец перечисляет участников организации, согласно списку Боровикова, за тем лишь исключением, что в нём отсутствует Загребаев, перечисляет задачи организации (вредительство, диверсионные акты, вовлечение новых членов). Он пересказывает те же акты "вредительства" и "диверсии", что содержатся в показаниях Боровикова. Я обратил внимание на то, что в показаниях отца нигде не упоминается Загребаев, согласно Боровикову, - главный "боевик" организации, связанный с заграничными белогвардейскими организациями и намеченный для осуществления диверсионных актов. По-видимому, отец понятия не имел о Загребаеве, никогда с ним не встречался, и следователь "деликатно" обходит это обстоятельство. Закончив читать дело, я вообще усомнился в существовании Загребаева, у меня были основания заподозрить, что Загребаев - персонаж вымышленный, плод больной фантазии Боровикова. Но об этом - ниже.

По сравнению с показаниями Боровикова новым в допросе отца является упоминание о терроре.

 

"...ВОПРОС: - Какие ещё задачи ставила перед собой контрреволюционная организация, кроме диверсии и вредительства на Метрострое?

ОТВЕТ: - В неоднократных беседах о совершении диверсионных актов в метро и т. д. мы также обсуждали вопрос о терроре против руководителей партии и правительства. Мы с Боровиковым пришли к такому решению. Поскольку во время пусков новых поездов по линии второй очереди строительства метро - Киевский вокзал и площадь Революции - будут проезжать руководители партии и правительства: Молотов, Каганович, Микоян, Чубарь и Хрущёв, а также

 

- 85 -

депутаты Верховного Совета, к этому времени приурочить совершение диверсионных актов в туннелях станций метро Киевского вокзала и площади Революции.

ВОПРОС: - Откуда было известно, что во время пуска первых поездов должны проезжать члены правительства?

ОТВЕТ: - Боровиков говорил, что об этом известно Айнгорну.

ВОПРОС: - Вы лично беседовали с Айнгорном о работе контрреволюционной организации на метро?

ОТВЕТ: - Нет, лично я с ним не беседовал, но знал от Боровикова о том, что Айнгорн является руководителем организации на метро, и выполнял все его вредительские установки..."

 

Далее в деле был протокол очной ставки между Боровиковым С. Г. и Левенштейном М. А., проведенной 21 декабря 1937 г. Протокол короткий: оба подтверждают данные ранее показания о принадлежности к контрреволюционной диверсионной организации на Метрострое. Когда дело доходит до состава участников организации, список здесь пополняется новым именем: Островский Вячеслав Михайлович, заведующий группой транспортных перевозок. В первоначальном списке участников "организации", который следователи с Боровиковым составили в ноябре, Островского не было. По каким-то неведомым причинам спустя месяц им понадобился несчастный Островский.

13 января 1938 года происходит очная ставка между Левенштейном М. А. и Островским В. М. Опять короткий протокол. Левенштейн подтверждает показание от 21 декабря 1937 г. о том, что Островский был участником организации, Островский отрицает это.

После этого в следствии происходит перерыв - ровно один год. Двенадцать месяцев пустоты: ни допросов, ни оч-

 

- 86 -

ных ставок, ничего. Следующий протокол, который подшит в деле, датирован 15 января 1939 г., и он проливает свет на то, каким образом были добыты признания в контрреволюционной деятельности. Вот этот протокол.

 

"...ВОПРОС: - Я, следователь следственной части НКВД СССР мл. лейтенант Госбезопасности Сериков В. Г., 15 января 1939 г. объявил арестованному Левенштейну М. А. об окончании следствия по его делу. Что ещё может арестованный Левенштейн М. А. добавить к имеющемуся по его делу следственному материалу?

ОТВЕТ: - К ранее данным показаниям добавляю: от ранее данных показаний решительно и категорически отказываюсь. Указанные показания являются ложными, клеветой на себя и на других лиц3. Все материалы не соответствуют действительности. Об этом я писал в ряде заявлений, начиная с февраля 1938 года на имя наркома внутренних дел, начальника отдела, следователя Прокуратуры СССР. Причины отказа от показаний излагаю в заявлении, прилагаемом к протоколу".

 

Далее шло приложение, адресованное начальнику следственной части и написанное рукой отца:

 

"1) Я арестован 9 декабря 1937 г. Активный допрос продолжался с 13 декабря по 26 декабря 1937 г., и последний вызов меня к следователю был 13 января 1938 г. После этого... допрос был прерван с обещанием его продолжения. Перерыв в допросе продолжался около одного года (допросы возобновились 21 декабря 1938 года).

2) Во время активного допроса в декабре 1937 г. мои следователи не предъявили мне никакого конкретного обвинения, но предложили сознаться в контрреволюционной деятельности на Метрострое. На моё категорическое отрицание участия в какой-либо контрреволюционной деятельности... следователи гр. Пчёлкин и Зайцев стали применять ряд физических и моральных

 


3 Подчёркнуто в протоколе.

- 87 -

воздействий на меня, которые выражались в следующем:

а) непрерывное стояние на конвейере4 на протяжении 7-8 суток, в результате чего у меня распухли ноги и руки; во время непрерывной стоянки... я терял сознание, и меня окатывали водой, чтобы привести в чувство; кроме этого меня били тяжёлой папкой по голове, били в грудь и по ногам;

в) на протяжении всего активного допроса надо мной без конца глумились и издевались;

с) требуя моего признания, следователи угрожали мне арестом жены и сына;

д) в тех же целях мне было заявлено, что имеется распоряжение руководства следственной части о переводе меня в Лефортовскую тюрьму, где, как выразился следователь гр. Зайцев, меня "превратят в котлету", если я не признаю себя виновным5.

3)   Будучи слаб здоровьем (туберкулёз лёгких) и под влиянием указанных выше тяжёлых моральных и физических воздействий, я стал на путь дачи ложных и неверных показаний. Ничего не зная о существовании на Метро-строе контрреволюционной организации... я всё же... вынужден был стать на путь подтверждения сфабрикованных обвинений.

4)   Все подписанные мной протоколы показаний... были подсказаны, а в отдельных случаях прямо продиктованы мне следователями... Подписал я эти ложные показания, будучи доведён до состояния полного изнеможения ипотери всякой воли и здравого рассудка.

5)   О ложности и неверности моих показаний и допущенной мной глубочайшей ошибке я писал трижды в НКВД СССР начиная с февраля 1938 г., то есть с момента, когда пришёл в себя и осознал всю ошибочность и последствия этих показаний как для себя, так и для лиц, коих я оклеветал. В своих заявлениях я просил не верить этим показаниям и возобновить следствие по моему де-

 


4 Следственный "конвейер" - это метод допроса, когда подследственный стоит на ногах и, естественно, не спит в течение нескольких суток, а следователи допрашивают его непрерывно, то есть издеваются над ним, орут на него и угрожают пытками и расстрелом, сменяя друг друга или выставляя на время перерыва (если их только двое и рабочий день у них меньше 12 часов) надзирателя, который следит, чтобы подследственный не прислонился к стене, не уснул стоя.

5 Читая это, я вспомнил одно из заявлений отца на имя Прокурора СССР о пересмотре дела, которые он посылал нам в письмах из лагеря. Он писал, что, когда следователь Пчёлкин издевался над ним и избивал его, отец сказал, что тот не имеет права так обращаться с ним, что в недавно принятой сталинской Конституции имеется пункт о правах граждан. На это следователь Пчёлкин заявил: "Своей Конституцией ты можешь подтереться. Здесь я - Конституция!"

- 88 -

лу. После перерыва почти в целый год следствие возобновлено было 21 декабря 1938 года, и после двух безрезультатных допросов (следователь не записал ни одного протокола) мне предъявлен сегодня к подписи протокол об окончании следствия..."

 

Я отложил дело и стал размышлять о прочитанном. Господи! Какой, должно быть, ад творился в его душе весь этот год! Он ведь себя винил в том, что эти палачи довели его до невменяемого состояния, когда он подписал напраслину на себя и на других. Я представил себе, какой мукой было для него, с его представлениями о порядочности и чести, так для него важными, сознание того, что он подписал показания, в которых замешаны были другие лица. Он писал, что это его "глубочайшая ошибка", объяснял это "слабостью здоровья". Он не знал, что по всей огромной стране миллионы здоровых и больных, слабых и сильных людей, попав в страшную мясорубку подавления воли и личности арестованного, вот так же возводили на себя и на других фантастические обвинения в контрреволюции, во вредительстве, шпионаже, диверсии и терроре.

"Поймут ли это люди, счастливо избежавшие его страшной судьбы?" - подумал я. Со своим тюремным опытом я удивлялся не тому, что он подписал эту дикую ложь. Я удивлялся тому, что, как только сняли с него жуткий пресс ежедневных допросов, он тут же одумался и стал писать: "Неправда это, клевета! Не верьте моим показаниям. Они вынужденны, ложны, возобновите следствие!"

Когда семь лет спустя арестовали моих товарищей и меня, то для нас, молодых и здоровых, как и для бесчисленного множества других, активное следствие было таким сокрушительным ударом по нашей воле и способности к сопротивлению, что мы, как ягнята, шли на поводу у следствия до самого его окончания...

 

К столу, за которым я сидел, подошёл дежурный по читальному залу сотрудник в штатском.

 

- 89 -

— Я принёс вам фотографии и личные документы вашего отца, хранящиеся в деле. Распишитесь в получении.

Он протянул мне бумагу. Я расписался. Он положил на стол передо мной конверт и ушёл. В конверте были членский билет профсоюза, удостоверения Метростроя, украинского Совета народного хозяйства и общества "Джойнт".

И там были две фотографии.

Это были знакомые мне по моему делу тюремные фотографии: слева - профиль, справа - фас. Первая была сделана, по-видимому, вскоре после ареста. На ней у отца были знакомые мне коротко подстриженные усы, на щеках - отросшая за несколько дней щетина волос. Во внутренних тюрьмах НКВД арестованные не брились. Раз в неделю приходил парикмахер и машинкой для стрижки подстригал волосы на лице. Об усах он не заботился. По этим приметам я понял, что первая фотография была сделана, скорее всего, в течение первой недели после ареста, когда заводили тюремное следственное дело. На папе была белая рубашка без воротника, расстёгнутая на шее, шерстяной жилет и пиджак. Дорогое мне лицо его выглядело осунувшимся, серые глаза смотрели на меня с грустью. Сердце моё сжалось, я живо вспомнил отца в ночь его ареста. Мне показалось, что вот так он смотрел на меня, когда его уводили, когда я видел его в последний раз...

Я вынул из конверта вторую фотографию и почувствовал ужас. Это был того же формата в профиль-фас тюремный снимок, но разница была разительная. Отец не был похож на себя. То, на что я смотрел, не было нормальным человеческим лицом. На фотографии была маска страдания и боли. На папе был тот же пиджак, но под пиджаком на груди было что-то белое - не то шарф, не то полотенце. Усов уже не было, на щеках была та же небритая щетина. Черты лица как-то обмякли, потеряли присущую им чёткость, нос стал длиннее, вытянулся, сдвинутые к переносице брови образовали вертикальные складки на лбу и придавали лицу страдальческое выражение. Но хуже всего был замученный, затравленный взгляд из-под этих бровей.

 

- 90 -

Рыдание поднялось во мне и остановилось где-то ниже горла. Вся моя печаль об отце, всё моё горе, с которым я жил, вдруг навалились на меня и стали душить. Я не мог дышать. Никогда в жизни я не испытывал ничего подобного. Что-то стояло у меня в груди и не проходило... Наконец, я сделал один глубокий вдох, второй, третий... Наверное, я был похож на рыбу, вытащенную из воды. Ко мне подбежала женщина, сидевшая за одним из соседних столов:

— Дать вам валидол? Вам плохо? У меня есть валидол. Дать вам?

— Нет, спасибо, не надо. Я - в порядке. Право, не надо. Спасибо!

Я ещё подышал немножко и спрятал фотографию в конверт. Когда вечером мы встретились с Дорой, я отдал ей конверт с фотографиями и наказал ей держать его у себя, подальше от моих глаз. Я вновь посмотрел на фотографии только спустя полгода, когда летом наш сын Матюша приехал к нам в Коламбус и я решил показать их ему.