В 1956 году моя мама получила из КГБ справку о том, что её муж, Левенштейн Матвей Акимович, умер в лагере в апреле 1942 года от сердечного заболевания. Отбывал он свой срок в Ивдельском лагере, на заполярном Урале. Когда меня в конце 1945 года гнали по этапу из подмосковного Бескудниковского лагеря в Ангренский, в Узбекистан, на Куйбышевской пересылке встретил я человека из Ивдельлага. Он не встречал моего отца - лагерь был огромный, несколько лагпунктов. Он рассказал, что в годы войны в Ивдельлаге была ужасная доходиловка, люди гибли от голода, холода и непосильной работы.

До начала войны мы, хоть и редко, но регулярно получали письма от папы - ему разрешалось отправлять письма один раз не то в два, не то в три месяца. Он писал, что работал дневальным в бараке. Такая работа в лагере, особенно в условиях Севера, была удачей - в тепле! Уборка барака, заготовка дров, растопка железных печей, стоящих в проходе между двумя рядами двухэтажных нар, сушка мокрой одежды заключённых, работающих целый день в снегу на лесоповале, - рабочий день дневального длился долго. Особенно длинным он был зимой - до 16 часов, но это была лёгкая работа по масштабам лесоповального лагеря, каким был Ивдельлаг. Отец писал, что чувствует себя прилично. Жаловался только на шум в ушах, который ему досаждал.

Как только пришло от папы первое письмо и мы узнали его адрес, он стал регулярно получать продуктовые посылки (это, как и письма, ему было разрешено один раз в два или три месяца). Мы с матерью еле сводили концы с концами - она работала приёмщицей заказов в фотоателье,

 

я учился в школе. Тётя Роза покупала всё необходимое в Николаеве, пересылала нам (посылки в лагерь принимались только от жены), и мама паковала и отправляла посылки в Ивдельлаг. Розочка трогательно заботилась о папе. Кузен Ава вспоминал, как во время его приездов в Николаев из Одессы, где он учился в институте, Розалия Акимовна спрашивала его, как он думает - какой сорт папирос Мотенька курил до ареста?

С началом войны переписка прекратилась. В Приёмной НКВД на Кузнецком Мосту моей маме сказали, что в связи с военным положением переписка с заключёнными и отправка продуктовых посылок "временно прекращены". Больше мы об отце ничего не знали, до получения в 1956 году справки о его смерти.

Была, однако, информация, которая противоречила этой справке. Мой кузен Ава, Абрам Михайлович Мексин, в начале лета 1944 года работал прорабом на строительстве в городе Серове (Надеждинск) на Северном Урале. На стройку пригнали бригаду заключённых из Ивдельлага. Ава знал, что там отбывал срок мой отец (его дядя). Как рассказывает Ава, он выбрал среди ивдельских заключённых двух евреев, которые казались ему надёжнее других, и спросил, не встречали ли они в Ивделе человека по фамилии Левенштейн. Оба воскликнули:

— Матвей Акимович? Как же, мы его знаем.

— Он жив? - спросил Ава.

— Да, когда мы уезжали, он был слаб, но он был жив.

 

Независимо от того, когда отец умер - в 1942 или 1944 году, я не думаю, что указанная в справке причина смерти: "сердечное заболевание" было правдой. Скорее всего, моего отца постигла общая судьба миллионов, которые погибли в советских "исправительно-трудовых" лагерях во время войны. Ещё в "мирном" 1938 году смертность в лагерях составляла 20% в год. Во время войны нормы питания в лагерях стали сокращаться ("Люди на воле

 

недоедают, что же нам врагов народа кормить?") и смертность, естественно, увеличилась.

Зная лагерные порядки и обычаи, я думаю, что, скорее всего, отец оставался дневальным, пока получал посылки и делился своими продуктами и папиросами с кем надо, а когда посылки прекратились, попал на общие работы, а оттуда путь был прямой в общую могилу. При непосильном труде на морозе, при рабочем дне, который длился двенадцать, а то и четырнадцать часов, и скудном питании люди быстро слабели и не могли выполнять норму. За это им срезали и без того недостаточный паёк питания, и процесс ускорялся. Они переходили в разряд доходяг и гибли от истощения. Теперь мы знаем, что из арестованных в 1936 -1938 годах многих миллионов людей выжило в лагерях около 10%.

Проблем с рабочей силой для многочисленных строек, шахт, рудников, приисков и лесоразработок у Главного управления лагерей НКВД - ГУЛАГа тем не менее не было. Следственные органы регулярно слали пополнение, так что заботиться о поддержании сил заключённых работяг необходимости не было. Система работала чётко, и с заданиями партии и правительства ГУЛАГ справлялся отлично.

 

Когда кончилась Вторая мировая война, мир содрогнулся, узнав о нацистских фабриках смерти - лагерях массового уничтожения, где погибли миллионы жертв, и поразился чёткости и организованности их работы. Оценивая наше прошлое, я всё же отдал бы пальму первенства своим бывшим соотечественникам. Единственными "полезными продуктами", которые нацистская Германия получала от своих фабрик смерти, были золотые зубы и "данцигское мыло", вываренное из костей и жил умерщвлённых жертв. Советскому же ГУЛАГу только за время Второй мировой войны удалось погубить по скромным и неполным оценкам около 10 миллионов невинных жертв и при этом получать древесину, золото, никель, уголь и урановую руду и вы-

 

строенные железные дороги. Ежов, Берия и Абакумов утёрли нос Гиммлеру с Эйхманом. Советские фабрики смерти, поглощая миллионы человеческих жизней, производили материальные ценности на благо укрепления могущества и распространения "империи зла", поглотившей после войны пол-Европы, породившей подобный себе Китай и протянувшей свои щупальцы к Индокитаю, Кубе, Чили, Никарагуа.

Похоже, что мир этого не понимал.

 

Накануне нового, 1948 года в Ангренском лагере, где я отбывал свой срок, довелось мне попасть в лагерный лазарет. Это был отдельный лагпункт-госпиталь. Туда привезли трофейную немецкую рентгеновскую установку, и надо было её смонтировать и пустить в работу. Рентгентехников с опытом монтажа среди нескольких тысяч сидевших в Ангрене заключённых не нашлось. Я к тому времени заведовал электроцехом на электростанции, которую обслуживали заключённые лагеря. Меня спросили, кто мог бы справиться с монтажом заграничного рентгена в лазарете. Я, по лагерному обычаю не отказываться ни от какой мало-мальской квалифицированной работы, "скромно" ответил: "Кроме меня, никто" - и был послан в лазарет. К счастью, с оборудованием пришла полная техническая документация. Немецкий язык я знал и, опять же, по-лагерному, не спеша, смонтировал установку и перевёл на русский язык инструкцию по её обслуживанию.

За это время я подружился с заключённым хирургом по фамилии Коноваленко, который фактически заведовал лазаретом, так как был лучшим врачом в округе и лечил и оперировал всё лагерное начальство и их семьи. Когда работа с рентгеном была закончена, Коноваленко предложил мне остаться на время в лазарете покантоваться¹, а заодно привести в порядок оборудование кабинета физиотерапии. Я, конечно, согласился. Для ремонта кварца и ультразвука нужна была перемотка сгоревших трансформаторов

 

и катушек. Их отослали в наши лагерные мастерские, у меня было много свободного времени, и Коноваленко решил использовать меня в качестве писаря в комиссии по актированию.

Актирование заключённых было одним из хитрых изобретений ГУЛАГа: для улучшения статистики актировать, то есть освобождать по болезни безнадёжно больных, а чаще всего - смертельно истощённых заключённых с тем, чтобы они умирали на воле, а не в лагере. Система губила людей тысячами, но по лицемерной её особенности смертность в лагере в моё время всё же считалась отрицательным показателем.

Основными болезнями, по которым проводилось актирование, были элементарная дистрофия и пеллагра. Диагностировались они по внешнему осмотру. Голые, обтянутые сухой шелушащейся кожей скелеты представали перед комиссией, и я записывал, помимо других симптомов, поразившие меня тогда слова: "анус зияет". У этих людей не было ягодиц! Я вспомнил эту комиссию, когда, выйдя на волю, увидел документальный фильм об освобождении в конце войны союзниками оставшихся в живых заключённых из нацистских лагерей смерти. Почти так же выглядели люди, проходящие перед комиссией по актированию в Ангренском лагерном лазарете, где я под диктовку врача записывал диагноз.

Осуждённые по 58-й статье (политические) в то время в Ангрене актировке не подлежали. У актированных был хоть и слабый, но всё же шанс остаться в живых на воле, а осуждённым по этой статье врагам народа нельзя было дать этот шанс. Они умирали в лагере. Кроме того, лагерь был большой, далеко не все доходяги попадали в лазарет, а на лагпунктах комиссия по актированию не работала. Так что люди умирали и в лазарете и на лагпунктах.

За колючей проволокой зоны нашего лазарета, в открытой взгляду степи, было кладбище. Специальная бригада, жившая в лазарете, копала общие могилы размером по

 

числу людей, которых надо было хоронить в этот день. Бригада хоронила трупы и засыпала могилы жёлтой глинистой ангренской землёй. Мертвецы были завёрнуты в простыни, вместо гробов, к лодыжке каждого мертвеца была привязана фанерная бирка с номером дела. Никаких табличек над могилой, никаких указаний имён не было. Из закопанной ямы торчал лишь деревянный колышек, указывающий, что новую могилу надо копать в другом месте... А над въездными воротами в зону лазарета, над колючей проволокой, как и на всех лагпунктах ГУЛАГа по всей огромной стране, красовался лозунг-цитата:

"Труд в СССР есть дело чести, дело славы,

дело доблести и геройства. И. Сталин"².

Чем старше я становлюсь, тем чаще я думаю о последних днях моего отца: как это было, о чём он думал, что он чувствовал в свой смертный час. Если бы Бог дал ему действительно умереть от сердечного заболевания, как гласила справка, то такая смерть бывает быстрой. А если нет... То, к чему я прикоснулся в Ангренском лазарете, происходило в мирное время, на Юге, в "солнечном Узбекистане", где не было одного из главных губительных компонентов советских фабрик смерти - холода. А что творилось в голодные военные годы на заполярном Урале? Когда я думаю об этом, у меня перед глазами стоит картина, описанная колымчанином Варламом Шаламовым, отбывавшим свой срок в сходных климатических условиях. Я позволю себе привести это описание в сильно сокращённом виде.

Однажды бригаду, в которой был Шаламов, гнали на работу мимо горы, где было лагерное кладбище. И глазам Шаламова открылась, как он пишет, гигантская сцена лагерной мистерии. Лес в этом месте был вырублен, пни выкорчеваны. Гора была оголена, и огромная арестантская общая могила на склоне горы, каменная яма, доверху набитая нетленными в вечной мерзлоте мертвецами, осы-

 

палась. Мертвецы ползли вниз по склону горы, открывая колымскую тайну.

"На Колыме тела предавали не земле, а камню. Там не было печей и трупы лежали в камне, в вечной мерзлоте. На рытье таких могил стояли целые бригады, беспрерывно буря, взрывая, углубляя огромные серые жёсткие холодные каменные ямы. Потом они доверху заполнялись мертвецами. Нетленные мертвецы, голые скелеты, обтянутые кожей, грязной, расчёсанной, искусанной вшами кожей, расстрелянные, забитые, обескровленные голодом, истощённые "нормой", рассчитанной на смерть человека, расчисленной на четырнадцатичасовой рабочий день на морозе.

И вот на оголённом лесоповалом склоне горы дожди и ветры отняли мертвецов у камня. Могила "разверзлась", и мёртвые человеческие тела ползли по склону. Около дороги, по которой шла бригада, была вырублена огромная новая братская могила. Очень большая. Бульдозер сгребал эти окоченевшие трупы, тысячи трупов, тысячи скелетоподобных мертвецов в новую могилу. Всё было нетленно: скрюченные пальцы рук, гноящиеся пальцы ног - культи после обморожений, расчёсанная в кровь сухая кожа и горящие голодным блеском глаза".

Это были учителя и инженеры, мужики и рабочие, любящие отцы оставленных детей и любимые сыновья проплакавших остаток своей жизни матерей.

Кое-кто из моих милых и добрых американских друзей до сих пор оправдывает тех своих соотечественников, кто сперва ходил на демонстрации под красными знамёнами, а потом выдавал Сталину секреты атомного оружия, позволив ему, шантажируя весь мир, заграбастать пол-Европы и послать в свои фабрики смерти новые сотни тысяч ни в чём не повинных поляков и венгров, чехов и словаков, румын, и болгар, и немцев: "Они ведь не шпионы были, они были идеалисты, у них вера была, они верили в прекрасные идеалы коммунизма. Ведь в идеале коммунизм - это прекрасно, не так ли?"

 

Когда я слышу о "прекрасных идеалах коммунизма", мне хочется, чтобы говорящие эти слова представили себе сцену "лагерной мистерии", описанную Варламом Шаламовым, или хотя бы мою комиссию по актированию в Ангренеком лагере.

 

Каждую весну мы с женой ходим на собрания, которые устраивает еврейская община нашего города для поминовения 6 миллионов жертв катастрофы европейского еврейства. И не только евреи, но и христиане участвуют в осуждении нацизма. Чтобы не забыли люди, чтобы не могло никогда и нигде повториться то, что произошло в Германии при нацизме. И я поминаю моих мучеников: дедушку Иосифа, мою дорогую тётю Розочку и сестричку Валечку.

Каждый год во всём мире отмечают окончание Второй мировой войны. Кто - военными парадами, а кто - размышлениями о том, как это могло произойти и что надо делать, чтобы не могли повториться милитаризм и агрессия. Поминают павших в этой страшной войне. И я вспоминаю моих павших двоюродных братьев Митеньку и Гарика.

И я думаю, почему нет Международного дня памяти миллионов жертв, без вины расстрелянных, замученных, забитых, заморённых голодом, холодом и непосильной работой во славу "Великого Учения" в России и Украине, в Китае, во Вьетнаме и Камбодже, на Кубе и в странах Восточной Европы - всюду, где устанавливалась власть этого "самого справедливого в мире общественного порядка"? Если напоминать людям о нашем страшном опыте, может быть, меньше будет проповедников марксизма на кафедрах американских университетов, меньше будет мечтателей о "государстве всеобщего благоденствия" и "справедливом перераспределении доходов" (чужих, разумеется) и, наконец, меньше шансов на то, что появится новый "вождь" и поведёт за собой доверчивую и не знающую прошлого толпу для повторения "великого эксперимента". И больше будут дорожить люди своей свободой?

 

На этом я заканчиваю эту грустную повесть о судьбе моего отца. Наш сын, его внук, назван его именем. Ему не довелось знать своего деда при жизни. Я хотел бы, чтобы эти записки познакомили Матвея-младшего с Матвеем-старшим, чтобы они напомнили тем, кто их прочтёт, о страшных страницах нашей истории. И ещё одну цель я ставил перед собой, когда садился писать эту повесть.

Мы стремимся оставить после себя что-то. Похоже, что это заложено в человеческой природе - стремление оставить после себя память. Мы хотим, чтобы результаты наших трудов, наших творческих усилий, наших добрых дел продолжали жить после нашей смерти. Мы хотим, чтобы память о нас осталась в наших детях и внуках, в друзьях, в людях, которые помянут нас добром, когда нас уже не будет.

И если существует жизнь души после телесной смерти, и если эта наша добрая память об умершем человеке облегчает его душу и приносит ей удовлетворение и радость, пусть душа моего отца будет спокойна и счастлива той светлой и любовной памятью о нём, которая живёт во мне.