Глава 8. НЕСБЫВШИЕСЯ НАДЕЖДЫ

             

В апреле по лагерю пронеслась весть: обнаружили больных сифилисом в запущенной форме - три   креста. И началась проверка крови.

Первыми пациентами стали мужчины-«придурки» и их подруги.

 

Никто не предполагал, что в лагере может возникнуть такая болезнь. Симптомы сифилиса принимали за признаки совсем других заболеваний. И только тогда, когда на теле у больных возникли незаживающие язвы, не поддающиеся лечению, их повезли на консультацию в Норильск. Опытные венерологи областной больницы поставили диагноз, анализ крови подтвердил его.

Больных отправляли в Норильск и лечили целый месяц. Возвращаясь, они рассказывали, как хорошо их кормили, как чисто в палатах, как не хотелось обратно. Им даже завидовали — как же, получить целый месяц роскошного отдыха... Повезло!

Всех вернувшихся объединили в одну бригаду и поселили в отдельном бараке. Лечение было тяжелым, поэтому паек им давали диетический. А может, просто бывшие друзья сумели позаботиться о своих заболевших подругах — этого никто не знал.

Увезли в Норильск нарядчика Ковальчука. Поставили другого. И пока тот не разобрался, что к чему, я решила испытать маленькое счастье — закамышила.

Забралась в сушилку к Наде, которая во время проверки прокричала: «Нас двое!». Проверяющие не захотели из солнечного двора забираться в зловонные недра темной сушилки и ушли. Надя сбегала к своему повару, принесла целый котелок диетического супа, перемешанного с кашей. Ложка у нее была одна, хлебали по очереди и хлеб откусывали тоже по очереди от одного куска.

Надя все время расстегивала брюки и почесывала какую-то болячку. Жаловалась, что вот мажет постным маслом, а никак не проходит. Болит и чешется.

Потом я ушла в свой барак, проспала день. Наутро все узнали, что с очередной партией в Норильск отправили Надю Бедряк. У нее оказалось три креста.

Я сразу подумала, что можно попроситься на проверку крови. Но сегодня еще рано, а вот через недельку, пожалуй, схожу. И поеду отдыхать в Норильск.

Пришла в санчасть. Пожилой длиннолицый главврач записал анкетные данные, потом спросил:

— Так с кем вы жили?

— Как с кем? Ни с кем.

— А почему вы решили, что у вас может быть сифилис?

Я рассказала про свой завтрак с Надей. Главврач гневно сдернул очки с носа и бросил их на стол.

— Что вы мне голову морочите! Так не заражаются! С кем вы жили?

 

— Ни с кем... — разочарованно протянула я.

— Так убирайтесь ко всем чертям, мне некогда возиться с вами! Повторяю, так не заражаются.

Я ушла от него очень огорченная, потому что всерьез настроилась на месяц отдыха в венерологическом отделении областной больницы в Норильске...

 

Первая весна в Заполярье казалась бесконечно долгой и холодной. Только во второй половине апреля начались оттепели. Весь май лежал снег, он таял днем и накрепко замерзал ночью. После суровой и трудной зимы никак не могли дождаться тепла. В июне еще примораживало по ночам, а после заморозков на ботинки налипала грязь.

Зато начались белые ночи. В конце мая солнце уже светило круглые сутки. Необыкновенное зрелище. Небо всю ночь меняло окраску. Однажды, работая в ночную смену, после легкого дождика я увидела, как над площадкой повисла яркая, словно промытая дождем, радуга. Остановилась с тачкой и невольно залюбовалась: небо на юге серовато-синее, южный склон хребта уже тронут зеленью, и на фоне нежной зелени всеми цветами сияет радуга.

Конец семицветья, казавшийся плотным, осязаемым, упирался совсем недалеко в землю. На земле в этом месте лежала доска, а по ней навстречу солнцу везла тачку Маруся. Везла и не знала, что едет сквозь радугу; щурилась на солнце, светившее ей прямо в лицо, и не видела меня. И на всю жизнь я запомнила это видение: Маруся с тачкой едет сквозь радугу.

Где-то далеко горел торф. И запах дыма, приносимый ветром, напоминал о лесном костре, о воле, о том, что вот теперь можно уйти, брести по тайге, ночевать у костра. Я потихоньку напевала «Славное море, священный Байкал», в горле застревал комок от мысли, что это невозможно, и тут же появлялась другая, утешительная мысль: вот еще немножко окрепну, сделаю припасы на дорогу — и тогда... Что будет тогда, я слабо себе представляла, но уже знала, что за хребтом до ближайшего жилья не менее пятисот километров, что местные жители выдают беглых или убивают, и все-таки были случаи побегов и отсюда.

Прошел слух, что бежала большая группа мужчин. Меня тогда уводили ночевать в БУР, точно; я ведь могла с ними уйти. Ушла бы, если б знала заранее, да кто мне об этом скажет? Мужчины обезоружили охрану, забрали с собой автоматы и одежду конвоиров. Молодцы! — восхищалась я. О том, что их поймали, слухов не было. Значит, ушли. Удачи вам, дорогие мои храбрецы!

 

В начале июля пошла в рост трава. Солнце светило круглые сутки, и вся зелень как на дрожжах тянулась вверх, цвела, благоухала. Склоны хребта стали синими от цветов, буйная поросль зеленела вокруг площадки и вдоль дороги, по которой мы ходили на работу.

Несмотря на обилие комаров, можно было раздеться и подставить натруженные спины под солнечные лучи. Все загорели, втянулись в работу, да и работать раздетыми легче. Молодость брала свое, и девчата пели песни, сверкали белозубыми улыбками.

Многие получали посылки. Переодевшись после работы, становились яркими, красивыми. Я любовалась своими подругами. Правда, у них и у меня не было другой одежды, кроме казенного черного платья, но это нас не огорчало.

Теперь можно было чаще встречаться — тепло располагало к общению. Оксана рассказывала притчи из всемирной истории. Мы слушали и дивились ее памяти. Рассказывали о себе, о довоенной жизни, вспоминали погибших родителей.

Мысли о побеге посещали все реже, осталась только щемящая тоска по воле.

В августе фиолетово-красными полями зацвел иван-чай, поднявшийся выше человеческого роста. А в конце месяца подморозило, и сразу пожелтела трава. Круглые мелкие листики на карликовых березках ярко-желтыми копеечками осыпались на землю. Заросли голубики стали темно-фиолетовыми.

Я все жила надеждой на встречу с любимыми, близкими, дорогими людьми, которые там, на воле, ждут меня и тоже надеются свидеться.

И, конечно, мы все верили, что такой срок — пятнадцать или двадцать лет каторжных работ — это неправда, это нас только пугают. Верили, что такие испытания необходимо выдержать, потому что наш труд — тоже кирпичики в строящемся здании ясного и красивого будущего. Вот только очень уж тяжелыми оказались эти кирпичики. Ну что ж, кому-то надо и на Севере строить. Досталось нам.

Эти чувства давали уставшим, истощенным женщинам силы выжить, уводили от желания наложить на себя руки при мысли о том, что страдают-то они ни за что. С точки зрения морали предвоенных и военных лет у некоторых, вроде меня, еще был повод для суда и наказания, но таких было меньшинство. Существовало в те времена неписаное правило у чекистов: если из ста осужденных только один окажется виновным — это оправдывает себя.

Никакой речи об освобождении невиновных, конечно же, не было. Пусть работают, бесплатная рабсила очень нужна стране для восстановления хозяйства.

 

О том, что многие сидят ни за что, я узнала, когда ко мне стали приходить женщины с просьбой написать ходатайство в Москву о помиловании или о пересмотре дела. Вот, скажем, женщина из села, неграмотная, сидит, потому что поссорилась с соседкой, соседка пригрозила, что заявит нашим, когда они вернутся, так и сделала, нагородив напраслину, и за это дали по пятьдесят восьмой статье за измену Родине огромный срок. На таком фоне мое дело казалось серьезным, и поэтому я все медлила с сочинением просьбы о пересмотре. Могла ли я надеяться, что после пребывания в немецкой разведшколе получу положительный ответ?

Я писала, несмотря на усталость, после работы эти прошения. Писала много. Но за все время пребывания в лагере только однажды освободили женщину, да и то все знали, что она стукачка. На остальные письма приходил стандартный ответ: «Дело пересмотру не подлежит».

 

Снова наступила зима. Качались валенки под крышей палатки, и на полу появлялся белый иней. Жизнь шла своим чередом, наполненная острым желанием поесть вволю черного хлеба и отдохнуть от изнурительного труда на холоде.

После возвращения первой партии больных из Норильска (видно, там обнаружили их завшивленность) начались дезинфекция и клопомор во всех бараках. От вшей избавились. Клопы еще появлялись, но на них уже не обращали внимания.

Молодость брала свое — постепенно все втянулись в режим этой скудной жизни. Появились какие-то интересы, маленькие приключения, проделки.

По вечерам в «актированную» погоду девушки пели украинские песни. Я с удовольствием слушала мелодии и слова непривычных песен Западной Украины. Особенно полюбила переложенное на песню стихотворение Леси Украинки «Гетьте, думи ви, хмари осiннi!». Строки этой песни стали для меня путеводными в грустные минуты. Когда было очень плохо, я повторяла про себя:

Нi, я буду крiзь  сльози смiятись,

Серед лиха спiвати пiснi,

Без надii таки сподiватись,

Жити я буду, геть думи сумнi!

И когда становилось совсем невмоготу, в памяти всплывали слова:

Я на гору круту кам 'яную

Буду камiнь важкий пiднiмать

I, несучи вагу ту страшную,

Буду я пiснi веселi спiвать.

         Иногда эти слова помогали, иногда — нет.

Время шло, площадь под аэродром заканчивали, уже размечена была взлетная полоса, завезено горючее, выстроен длинный деревянный одноэтажный аэровокзал.

В газетах появились статьи о том, что в тундре за Полярным кругом, вблизи Норильска комсомольцами-добровольцами построен самый северный аэропорт. Вольные смеялись над этим, а заключенные негодовали. Ведь мы, голодные, замерзшие каторжанки в бушлатах с номерами, строили этот аэропорт. Одни женщины!

Негодование сменилось надеждой на то, что первый самолет принесет если не амнистию, то хотя бы указ, по которому за свой труд мы получим какое-то поощрение, облегчение, уменьшение срока... Но дни шли, самолеты не прилетали.

И вот прилетел первый АН-10, сел, вырулил, остановился. Отведенные подальше, к самой запретке, женщины стояли безмолвной толпой, и по их лицам текли слезы. Те, что постарше, стояли на коленях, крестились и плакали.

Опять шли дни — и ничего не происходило. На дальних концах взлетных полос еще продолжались земляные работы. Аэропорт уже жил своей жизнью, таинственной и недоступной. Со склада горючего начали приносить под бушлатами бутылки с авиационным маслом. Густое, темное, с синеватым отливом, оно отдавало нефтью, но поджаренные на нем ломти хлеба приобретали забытые запахи оладий и пирогов. Жарили на этом масле все, что можно было жарить — хлеб, кашу, картошку из посылок, или просто ели, макая в него хлеб. Не помогали обыски и утверждения медиков, что это масло очень вредное, потому что парализует работу кишечника, всего пищеварительного тракта, оседая на стенках непроницаемой пленкой.

Я тоже приносила масло, но вскоре почувствовала, что очень ослабла. Но ногах снова появились цинготные болячки. Как и все, я не верила во вредоносность масла. Поэтому, когда почувствовала себя вконец лишившейся сил, просто пришла к главврачу и сказала:

— Можете меня посадить в БУР, можете наказать как угодно, но я работать больше не могу!

Врач велел раздеться донага, осмотрел мое тощее тело и направил в стационар как дистрофика. Баночку с авиационным маслом я принесла еще и в стационар, но медсестра с негодованием забрала ее и выбросила в мусор, обругав меня дурой.

Вслед за мной в стационар попала Маруся. Ее круглое лицо стало маленьким и совсем серым, щеки покрылись, точно мхом, какими-то короткими волосками, а умные, жизнерадостные голубые глаза запали глубоко и утратили всякое выражение. У нее был тот же диагноз.

 

Мы обе неподвижно лежали в каком-то забытьи, без сна. Лечить особенно было нечем, просто нас кормили четыре раза в день небольшими порциями да делали витаминные уколы и вливания. Был еще рыбий жир, его тоже надо было пить. И постепенно мы пришли в себя.

Заведовала стационаром доктор-каторжанка Татьяна Григорьевна Авраменко, украинка из Полтавы. Ее все любили за то, что она не делала никаких различий между пациентами и старалась помочь каждому, кто к ней обращался. К ней шли за медицинскими советами и помощью и вольные из поселка, и лагерное начальство.

Жизнь медленно, но верно возвращалась в наши истощенные тела. Общаться пока не хотелось — не было сил. Просто лежали без мыслей, без желаний, от кормежки до кормежки. Съедали все до последней крошки — и ждали очередной раздачи еды.

Прошел месяц. На дворе светило весеннее солнце, хотелось на воздух, хотя там было холодно, снег еще не таял. Пора было выписываться.

Мысли о выписке пугали. Пролежав так долго в чистоте, в тишине, в тепле, те, кого выписывали, с ужасом думали о тяжелой работе на морозе, свинцовой усталости в конце дня, о черных от копоти нарах в черной палатке и жуткой баланде из вонючей тюльки.

Неожиданно дана была команда собираться всем на этап. Весь лагерь переводили в Норильск.