Глава 20. КОРОВА ПОД ЗОНТИКОМ

На Безымянке нужен был художник. И у меня летом получились каникулы — снова писала плакаты на досках. Потом для самодеятельности нарисовала задник-декорацию — горы со снежными вершинами, а на переднем плане кусты с цветочками. Потом делала

 

бумажные цветы — астры и розы получились похожими. Ко мне пришли девчата и сказали:

— Что же ты за художник, если не рисуешь картин? Нарисуй нам открытки, чтобы домой послать к празднику.

Кисточки у меня не было, а краски подарила художница в основной зоне. Я поймала сибирского котенка, выстригла у него клочок шерсти из хвоста и сделала кисточку. Она вышла толстой — острый кончик никак не получался, но все же мне удалось на кусочках плотной бумаги изобразить хату, ставок, пару тополей и мальвы у плетня. Получилось, конечно же, грубо, но заказчицам понравилось. За открытки платили кто деньгами, кто чем-нибудь вкусным.

Позже мама прислала настоящую кисточку для акварели, и делать открытки стало интереснее. Я уже изображала зимний пейзаж с яркой северной зарей в оранжевых тонах.

Попросили детские открытки — сделала собачку под зонтиком: сидит песик на задних лапках, а в передних держит зонтик. Посмотрела мое художество Зина из Ленинграда и говорит:

— Ты бы еще корову под зонтиком нарисовала! Это была ирония человека, воспитанного на классических образцах, но я не обиделась и шутку поддержала. Села и нарисовала сидящую по-собачьи на задних лапах корову, передними копытами держащую зонтик. Никому не показывала, ждала встречи с Зиной, чтобы ей подарить. Она же заказала...

 

Нас перегоняли с Безымянки в основную зону. На наше место послали другие бригады. На проходной устроили традиционный обыск. Присматривал за обыском начальник снабжения — ЧИС, как называлась его должность в армейской табели о рангах. ЧИС был вдрызг пьян и мирно клевал носом, сидя за столом. Пока солдат или охранник рылся в вещах, все было нормально, но когда зашелестела бумага и солдат вытащил листы, похожие на ватман, ЧИС вдруг очнулся от пьяного оцепенения, икнул и спросил:

— Эт-то что?

— Я — художник, — вежливо пояснила я.

— А-а, художник! Проверить все бумажки! С записями, рисунками — сюда!

Записей не было, были только картинки.

— Д-дай... ик... сюда! — потребовал ЧИС. Солдат подал. ЧИС негнущимися пальцами стал перебирать картинки, дошел до коровы.

— А эт-то что? — грозно вытаращил глаза.

— Корова, — скромно сказала я.

 

— Как-кая... ик... корова?

— Под зонтиком! — я была возмущена его непонятливостью.

— Убр-рать! — рявкнул офицер.

Корову убрали. Солдаты, отвернувшись, фыркали в рукав. Я тоже еле удержалась от смеха, но ЧИС уже отключился и больше не произнес ни слова. Больше у него никаких претензий не было, и я прошла в зону. Нашла Зину и рассказала ей о том, как не смогла принести ее заказ. Мы долго смеялись.

 

Ленинградок в лагере было порядочно. Они выделялись в общей массе уровнем культуры и держались немного особняком — не из-за сознания собственной исключительности, а по общности интересов. Некоторые проходили по ленинградскому делу, архангельскому, многие попали в лагерь по приговору «особого совещания», немало было немок, а также бессрочно сидящих старых коммунистов.

Ленинградки казались мне представительницами иной, более высокой культуры, от которой я была далека и потому не искала общения с ними. Но одна юная девушка из Ленинграда оставила след в памяти. Впрочем, на Леночку обращали внимание все, ее любили и жалели, ей ни в чем не отказывали и любовались ею, когда она танцевала. Не в самодеятельности, а просто в бараке под песенный аккомпанемент. У Лены были какие-то нарушения психики. Во время следствия ее били, и с тех пор она превратилась в тихо помешанную, но совершенно безобидную девушку. Землячки уберегли Лену от отправки в психиатрическое отделение, где ее все равно не вылечили бы. Лена числилась дневальной какого-то барака, иногда помогала тем, кто ее попросит, но практически ничего не делала. И ее никто не обижал, никто не трогал — ни заключенные, ни начальство. Она по-детски радовалась ярким вещичкам: косынкам, шапочкам, о особенно любила брезентовые серые сапожки с кисточками, в которых легко было танцевать. Ее держали больше на Безымянке, чтобы не бросалась в глаза большому начальству.

На Безымянке начальником был старый, обрюзгший и толстый, но очень добродушный майор. Произошел у этого майора во время очередной попойки спор с коллегами офицерами, способен ли он в свои шестьдесят лет к деторождению. И майор решил доказать, что он еще не совсем спился и одряхлел, что он еще мужчина. Объектом для эксперимента он наметил Лену.

Как у них там все произошло, никто, даже вездесущие дневальные, не знали. В том числе и та, что присутствовала при споре в качестве уборщицы-подавальщицы.

 

Лена забеременела. Все смотрели на нее с сочувствием, смешанным с надеждой: может, ее освободят, когда родит, или при родах у нее прояснится рассудок. Но при родах Лена умерла. Ребенка забрали ее родители. А толстый майор выиграл пари.

 

Своих связей с самодеятельностью я никогда не теряла. Помогала по художественной части, тем более, что художница-профессионалка из Киева освободилась и уехала домой. Начальство лагеря, поощрявшее художественную самодеятельность, захотело, чтобы самодеятельные артисты поставили короткую пьесу. Начали искать подходящую. Нужна была такая, в которой мало или совсем нет мужских ролей — лагерь ведь женский. Искали долго, наконец нашли одноактную комическую пьесу, в которой всего одна мужская роль старого деда, который сначала поучает молодых девчат-колхозниц, как уберечь цветущие яблони от заморозков, а потом сам с ними пляшет от радости, что яблони уцелели, и поэтому жизнь хороша и жить хорошо.

Мне сказали, что кроме меня никто не годится на роль деда. Все хотят быть молодыми и красивыми. Я тоже хотела — и поэтому сразу отказалась, даже обиделась, но мне польстили утверждением, что я одна обладаю чувством юмора и смогу сделать эту роль интересной. И я  скрепя сердце согласилась.

В день премьеры зал был набит до отказа. Мне замотали грудь так, что стало трудно дышать, прилепили козлиную бородку и тощие усы. Надела я свой лыжный костюм и резиновые сапоги, а на голову чей-то заячий треух. Над ролью поработала, продумала все реплики и монолог.

Зрители живо реагировали, а когда я, подогнув коленки, пустилась в пляс с молодыми колхозницами, в зале стоял гомерический хохот. Я так и не узнала, почему всем было так смешно... Ко мне потом подошла артистка Изумрудова  и, улыбаясь, сказала, что я играла на уровне профессионала.

Главной причиной, из-за которой всем хотелось выглядеть красивыми, была предполагаемая поездка в мужскую зону. Увы, у меня в моей роли не было возможности покрасоваться...

Поездка состоялась. Молодые женщины произвели впечатление. Туда, в мужскую зону, нас отвезли на машине. Потом машина ушла — и обратно решено было пройти пешком, благо летняя ночь превратилась в день, и было светло. Но надо было переправиться через Сейду неподалеку от ее впадения в Воркуту. Казалось, ничего особенного — женщины сели в большую лодку, а конвоиры (мужчины же!) взялись за весла. Но солдатики ни-

 

 

когда в жизни не держали весел в руках. И лодку начало крутить и сносить. А по Воркуте шел мощный ледоход — северные реки вскрываются только в июне.

Я когда-то в университете занималась греблей. И начала говорить парням, как надо грести, но те совсем растерялись и ничего не понимали. Лодка крутилась, сильным течением ее несло все ближе к устью. Медлить было нельзя. Женщины испуганно сжались и со страхом смотрели на воду.

— А ну пересаживайся на мое место! — закричала я солдатику. Тот покорно перелез через лодочные сиденья, а я осторожно добралась до весел и села рядом с другим конвоиром. У каждого было по веслу.

— Делай как я! — крикнула второму. — Иначе потонем. Видишь, несет на льдину. Ну давай... И-и, раз, еще раз! Греби, черт тебя подери, не лови ворон!

И парень, подчиняясь команде, начал загребать длинным веслом, а я, отметив направление, гребла своим то сильнее, то слабее, чтобы не сбиваться с курса. Лодка ткнулась носом в берег в десяти метрах от устья.

— Фу-у, успели все-таки! — вырвался вздох у всех сидевших в лодке. — Слава Богу, пронесло!

Конвоиры вспомнили, что они мужчины, выскочили из лодки и, шлепая по воде сапогами, вытащили лодку на песчаную косу.

Обратно шли общей кучкой, оживленно вспоминая все подряд — и переправу, и концерт. Но больше всего о переправе говорили, о том, что могло быть, если бы попали в ледоход.

 

Узники спецлагерей были самыми опасными, самыми вредными, самой проклятой «контрой». Нас использовали в работах на полный износ, как списанных со счета, но еще живущих на свете людей. И я иногда думала: а что если вдруг осложнится международная обстановка? Если, не дай Бог, возникнет война? По логике предыдущих политиков таких вот «самых-самых» просто уничтожали. А что будет с нами?

И вот однажды надзиратель Мамедов напился, явился в зону, пришел на кухню и, попробовав суп из котла, начал требовать, чтобы суп вылили вон, потому что он очень невкусный, и сварили новый. Повара вежливо попросили его заняться своим делом и не совать нос в их поварские дела. Мамедов очень рассердился и наорал на поваров. Тогда его просто вытолкали из столовой и закрыли двери. Пьяный надзиратель за дверью продолжал кричать и возмущаться и вдруг заявил во всеуслышание:

 

 

— Есть такой указ, да нет такого приказа вас всех ликвидировать! Вот если обострится международная обстановка, то будет и приказ, и всех вас перестреляем!

Его слова разнеслись по лагерю как по телеграфу. Вскоре кричали и рыдали почти все женщины, а я подумала, что была права в своих предположениях. И нечего тут слезы лить! Все равно, что будет — от нас не зависит...

 

В начале 1955 года я работала в основной зоне. Нас водили на очистку железнодорожных подъездных путей и автодороги. Работать было тяжело. В конце зимы выпадает много снега, пурга срывалась одна за другой. Автодороги превращались в траншеи с трехметровыми стенами.

В такое утро по радио передавали тихую приятную музыку. И вдруг прервали концерт и объявили о смерти Сталина. Меня охватила откровенная радость, которую я и не собиралась скрывать. Донеччанки и ростовчанки стали горевать напоказ. Одна заявила, что надо собирать деньги на венок. Другая по-деревенски завыла, приговаривая: «Ой! Что же теперь будет! На кого ты нас покинул?» — а сама хитрым глазом косит — стоит или не стоит выть. Заподноукраинки сдержанно загудели. Соседка моя по нарам латышка Аустра Лапиньш закрыла рот ладошкой, а в глазах у нее светилась радость. Шла мимо одна из ленинградок, я ей тихонько:

— «Люди холопского звания — сущие псы иногда: чем тяжелей наказание, тем им милей господа».

— Тихо, не надо, — и показала на воющую женщину, а та косится на нас, хочет услышать, о чем шепчемся...

Но работать надо было — мела пурга, и заносило дороги. Поэтому когда предложили желающим поработать возле экскаватора, то мы с Аустрой изъявили желание. Здесь хоть немного руки отдохнут от лопаты, решили мы.

Но рукам все равно досталось. Надо было к экскаватору таскать ведра с углем — его ненасытная утроба поглощала уголь в огромном количестве. Пришел начальник в белом полушубке, влез на экскаватор, что-то сказал, и машина остановилась. Мы с Аустрой тоже сразу остановились, уселись на кучу угля, чтобы немного отдохнуть. Начальник, приоткрыв дверцу экскаватора, громко сказал:

— Почтим память Иосифа Виссарионовича минутой молчания! — и потянул за рычаг гудка. — А вы чего сидите? А ну встать! — крикнул он нам.

Аустра дернулась было встать, но я осадила ее рукой и заявила начальнику:

 

— А я за это сижу! — и не встала.

Сталин умер пятого марта, в день моего рождения. Я потом шутила: «Пятого марта произошли два исторических события — родилась Нина Одолинская и умер Иосиф Сталин!».

Вскоре бригаду снова направили в глиняный карьер — расчищать от снега территорию будущих вскрышных работ. Мне предстояло заняться плакатами. «Скорей бы!» — молилась я про себя.

Апрельским вечером в барак пришел начальник лагеря. Велел всем подойти поближе и объявил указ об отмене режимных лагерей. Теперь нет никаких каторжан, не надо носить номера, за работу будут платить, как платят бытовикам, вводится восьмичасовой рабочий день, всякие режимные строгости отменяются, писать письма можно каждый месяц.

Женщины вокруг плакали от радости. Все чувствовали, что это только начало больших перемен в нашей жизни. Робкое, маленькое — но начало.

Весной 1953 года повеяло ветром добрых перемен. В лагере все смешались — и каторжанки, и итээловки. К нам добавили небольшую группу женщин-бытовичек (так называли уголовниц), привезли целый этап немок — настоящих, из Германии. Некоторых стали отпускать из зоны с пропусками.

Настроение у всех переменилось. Призрачная надежда на освобождение превратилась в почти осязаемую реальность. Чаще стали освобождать женщин после пересмотра дела.