- 27 -

ГЛАВА 6

ЖИЗНЬ В КАУНАССКОЙ ТЮРЬМЕ

 

Женщины камеры, в которую нас водворили, сказали, что наш этап ожидали и заранее были приготовлены места. Несмотря на то, что на окнах камеры были "намордники", в помещении было светло, сторона была солнечная. Это немного скрашивало нашу жизнь. Можно было, ухватившись за оконные решетки, забраться повыше и увидеть, что твориться на улице.

К некоторым женщинам, которые были местными, приходили родственники. Они даже переговаривались с ними через окно. Можно было выбросить и записку. Улочка, куда выходили окна, была узкая и безлюдная, и охранники на вышках не очень обращали внимание на приходивших.

Наши детки подрастали и уже начали получать свою пайку. Давали им немного молока и лошадиного мяса, по кусочку. Мясо было твердое, черное и как бы подслащенное. Беззубые дети кушать его не могли, поэтому мы (бабушкиным методом) сами его пережевывали и давали ребятишкам.

Однажды выбросила в окошко записку и я. Написала в ней адрес, кому и куда передать. Через некоторое время пришла моя старшая сестра Бируте, которая проживала в этом городе. Она привела с собой и моего сына. Я поняла, что и мама здесь, в Каунасе, и знает, где я нахожусь. Я снова бросила записку, где просила сестру, чтобы пришла мама. Я хотела убедиться, что она на воле, что из-за меня ее не арестовали. Обычно родственников тоже арестовывали.

Ни на какие прогулки нас не выводили. Воздуха в камере не хватало, так как окна постоянно закрыты. Заключенные женщины почти все были политическими, мирными, поэтому в камере было спокойно. Дети у всех были новорожденными.

Ежедневно выводили нас только постирать детские пе-

 

- 28 -

ленки. Помещение, где стирали, было небольшим, но там была теплая вода. Все это для нас было большим развлечением. Во времени нас не ограничивали, и мы могли стирать не только пеленки, но и свою одежду. А если дежурила хорошая надзирательница, то удавалось узнать и кое-какие новости из газет и городские сплетни.

К детям врачи относились хорошо. Как-то привели к нам в камеру молоденькую беременную женщину и врачи нас предупредили, чтобы общались с ней меньше и не давали ей нянчить детей. Она была чем-то серьезно больна. Ее часто куда-то вызывали. Она рассказывала нам, что в этой тюрьме находится ее муж, что он в больнице.

Однажды ей стало плохо, и мы вызвали врача. Ее забрали от нас. Мы думали, что она притворяется, чтобы увидеться с мужем в больнице. Но оказалось другое. Через пару дней ее привели к нам обратно и уже не одну, а с ребенком. У нее преждевременно родился ребенок-урод. У мальчика было два личика там, где обычно у людей бывают уши, а на месте, где должен быть нос - одно ушко. Все время ребенок жалобно стонал, но мать к нему не подходила. Она все время лежала и плакала. На другой день крошка скончалась. Потом эту женщину от нас куда-то перевели. Она успела нам рассказать, что они с мужем оба больны какой-то венерической болезнью и рождение ребенка-урода связано с этим. Врачи же, конечно, ничего нам не говорили.

Часто начали болеть дети, в том числе и мой сын. Я начала думать, как его передать маме или сестре. Она вместе с сестрой спасут моего ребенка Зигмунтиса, а здесь ему не выжить. Молока у меня становилось все меньше, а на конине ему долго не протянуть. Передала записку сестре с просьбой забрать ребенка и передать хотя бы в детский дом.

Через некоторое время одна из женщин, сидевших на окне, сообщила, что пришла моя мама. Я, конечно, бросилась к окну и еще не успела ее увидеть, как открылась дверь в камеру и надзирательница вызвала меня в коридор. Повела меня к тяжело больной женщине и приказала посидеть возле нее. Карусель мыслей закружилась в голове, но идти надо, ничего не сделаешь. Спрашиваю: "А как же мой ребе-

 

- 29 -

нок?" — "Другие присмотрят", - отвечает она, не глядя на меня.

Привела меня надзирательница в небольшую камеру. В ней находились две женщины. Одна — пожилая, лежала на кровати тихо, не шевелясь, другая - молодая, бредила, что-то громко говорила. Я села на кровать бредившей и стала прислушиваться, что она говорит. Слушаю; а у самой сердце разрывается, будто я кого-то хороню. Не знала я тогда, что мама приходила ко мне на свидание последний раз.

Девушка была в тяжелом состоянии, у нее была раздроблена нога и прострелен кишечник. Из ее неразборчивой речи я поняла, что она из какого-то партизанского отряда. Видимо из "лесных братьев". В тюрьму ее недавно привезли. Через два часа пришли санитары с носилками и унесли ее, а меня водворили обратно в камеру. Войдя в нее, я сразу бросилась к окну, но мамы уже не было.

Я окончательно решила передать сына на волю и ехать в лагерь. К тому же врачи советовали отдавать детей родственникам. Я снова передала сестре письмо, но уже официально, через начальника. Когда надзирательница сообщила, что за моим ребенком пришли, он спал, я зарыдала горькими слезами. Одела его спящего и последовала за надзирательницей в канцелярию, где нас ожидала сестра. Когда я его начала передавать сестре, он открыл глазки, посмотрел на меня, как будто пытаясь запомнить мое лицо, и снова закрыл глазки. Он, конечно, не понимал, что у него больше нет матери. Я расписалась в какой-то бумажке и меня повели обратно. Все произошло так быстро, что я не успела опомниться. Потом, в камере, долгое время рыдала, чувствовала такое одиночество, опустошенность, такую душевную боль, будто я его предала. Фактически это и было предательство. Но другого варианта у меня просто не было.

В этой камере никто никого не утешал. Каждый свой крест нес сам. Нес как мог. Одни плакали, другие молчали, третьи проклинали себя и других. Но каждый держал свое горе при себе.