ГЛАВА 9

ЭТАП В ГЛУБЬ СИБИРИ

Однажды поздно вечером пришел нарядчик со списком. В числе других сказал мне, чтобы собиралась с вещами. Я ужасно испугалась, так как никого больше из барака не забирали. Дали час на сборы. Потом пришли за мной. Попрощавшись с подругами-землячками, я ушла, не зная куда. Привели в какой-то барак, где уже были две женщины. Пожилая еврейка - зубной врач (по отчеству Владимировна) и медсестра, тоже еврейка - Зузана (потом я ее встречала в каком-то пересыльном лагере, там она уже работала врачом). Через некоторое время привели еще двоих медсестер. Как потом выяснилось, куда-то требовались медицинские работники, формировали дальний этап. Сразу же за воротами лагеря стоял поезд. Нас поместили в теплый, купейный (а не в скотский) вагон, только вместо окон были решетки. Устроились неплохо, но все равно было как-то страшно. Куда везут? К тому же конвоиры перепились и ругались между собой. Самая старшая из нас — Владимировна, интеллигентная женщина, попыталась узнать у охранников, куда нас везут, но в ответ они обрушили на нас поток ругани. Мы еще больше испугались и умолкли. Состав дрогнул и поехал. Всю дорогу конвоиры продолжали пить.

Везли нас несколько дней. На какой-то небольшой станции высадили. Погнали в зону. Это был пересыльный лагерь. На работу нас не гоняли. Держались мы кучкой.

О пересыльных лагерях мы слышали много страшного, поэтому вели себя незаметно. Через несколько недель нас с Зузаной снова погнали на этап. Теперь мы ехали в обыкновенных товарных вагонах. Остальные женщины остались на пересылке.

На третий, возможно, четвертый день, прибыли на место назначения, в лагерь, где теперь придется нам жить и работать. Это был один из номерных лагерей, по линии

железной дороги Тайшет—Братск. До нашего прибытия здесь содержались военнопленные японцы. Возле зоны нас усадили на землю. Мы видели, как из лагеря небольшими группами выводили японцев. Они все оглядывались и что-то руками показывали туда, откуда их выводили.

Мы думали, что после мужчин, тем более азиатов, нам достанутся грязные бараки, но получилось совсем наоборот. Везде была чистота и уют. А когда мы ближе познакомились с зоной, то были немало удивлены. Сколько здесь было, приложено искусного труда?!

По пути в баню слева была небольшая лужа, но как она была ухожена, словно озеро. Вокруг она была обсажена какими-то, растущими только в Сибири цветами, аккуратно обложена камнями. Здесь же стояла удивительно красивая скамейка, сделанная из тонких березовых веточек. Между бараками были высажены клумбы. Повсюду ажурные перегородки. Даже туалет был украшен по-своему. Несколько дней нам дали отдохнуть, а потом началась работа, в основном на железной дороге. Укладывали шпалы. Потом гоняли на лесоповал, на сенокос. Природа была удивительно красивая. Кедры высокие и прямые, кажется, что до неба достают. В лесу много белок, они даже шишками бросались. Вокруг цветы. Все это свежее, живое и буйное радовало наши глаза. Глядя на эту красоту, я забывала на мгновение о трудностях, но окрики конвоиров возвращали меня в реальную действительность.

Народ в лагере был разнообразный и по статьям, и по национальности. "Зэчки" в основном молодые и здоровые. Особенно мне запомнилась в этом лагере пожилая женщина, жена харбинского фабриканта Побединского. За зону по возрасту она выходить не могла, поэтому была приставлена в сушилку, сушить нашу одежду и валенки. В этом лагере была и дочь белого генерала Семенова - Лиля, а в соседних лагерях — две ее сестры, брат и зять. Их после смерти отца определили в эти сибирские лагеря. Разместили порознь, но они между собой держали связь, несмотря на запреты. На работу за зону Лилю выводили редко. Когда она шла с нами, то идущие на работу или с работы

колонны японцев узнавали Лилю и громко приветствовали ее.

Среди заключенных были настоящие монашки, сектанты, которые от работы отказывались. Хлопот с ними лагерному начальству было немало. На работы они не выходили.

Воды в лагере не было. Летом ее привозили на лошади, из какой-то речки, а зимой - топили из снега и льда. Вшей и клопов в бараке было полно, поэтому приходилось голову смазывать керосином, а одежду прожаривать на железной трубе печки. По вечерам у трубы была всегда очередь, всем хотелось избавиться от паразитов.

Ходить приходилось только в лагерной форме, так как лагерь был строгого режима. Разрешалось писать и получать лишь два письма в год. На одежде, на спине, на колене и шапке были написаны номера. На разводе художник с кисточкой и краской подправлял номера тем, на кого указывал начальник конвоя. Вызывали по номерам, выкликаемый обязан был называть фамилию, статью, срок. Это был каторжный лагерь 71 км.

Земляков у меня в этом лагере в начале не было, но я не теряла надежды встретить, все время спрашивала у вновь прибывших, но, увы. Через некоторое время в одном их этапов прибыли. Это была маленькая радость в моей жизни. Я могла поговорить на родном языке, расспросить о родных местах. Зато в этом лагере было очень много харбинцев. Монашки все тоже были из Харбина. На работу ходить они сразу отказались. Их закрепили за бригадой Малинаускене Фриды. Ей было ведено их перевоспитывать. Характер у Фриды был крутой, она была литовкой и сидела за убийство своего мужа, председателя колхоза. Свое воспитание она начала с того, что построила их на линейке, очертила круг и оставила на съедение мошкаре, не дав в руки ни какой веточки отбиваться от них. Время шло, они уже были так искусаны, что ничего не видели, но на работу не попросились. А если какая из них падала на землю, то Фрида приходила и била ее. Так они простояли 12 часов, но все осталось, как было. Жили они в большой землянке, не-

далеко от вахты. Их стойкость и непокорность не давала покоя многим. Однажды за них взялись охранники. Привели на вахту, дали каждой по полену дров и сказали, что надо отнести дрова в столовую, чтобы сварить для заключенных обед. Они ответили: "Не понесем". Тогда каждое полено обвязали веревкой и повесили монашкам на шею. Конвоир командует: "Марш вперед!" Не идут. Тогда солдат берет одну из них под руки и пытается вести. Она отказывается двигать ногами. Тогда солдат стал тащить ее волоком по земле, и полено тащится вместе с ней. Солдат говорит: "Ну вот и несешь". Монашка отвечает: "Это не я несу, это сатана и меня и дрова несет". Плюнул солдат и не стал больше их воспитывать. Кто-то их уже воспитал по-своему.

Была в лагере одна старушка, литовка, ее звали Мочюте, и она знала все праздники. Откуда узнал об этом начальник лагеря, неизвестно, только пришел он в барак и сказал, что нам два дня выходных, что в эти дни, если у кого есть, можем надеть домашнюю одежду, и будет почта. Мы в начале не поверили. Но назавтра нас на работу не повели. Стали мы переодеваться. Сам Господь послал нам красивый солнечный день. Высыпали мы из бараков на улицу и радовались как дети. Пели свои литовские песни (нас было большинство), водили хороводы, веселились. Подошло время обеда. Какое было удивление, когда выдали каждому из нас по паре картофельных пампушек и по большой тарелке борща. В будние дни такого борща мы, конечно, не ели. После обеда, к вечеру, принесли в зону мешок с письмами, стали читать кому. Менялись чтецы, но круг обступивших мешок не уменьшался. Не уходили даже те, кто уже получил письмо, им хотелось еще, они прижимали к груди полученное письмо и ждали, ждали. Святая Пасха была православная, но праздновали все. Думаю такого забыть нельзя. Нам, уже отсидевшим несколько лет, это показалось большим подарком. Это даже прибавило надежды и силы для дальнейшей жизни. Многие плакали, вспоминая свой дом и семью. Мочюте (по-русски означает Матушка) была старенькая, но и она была с нами в этот день. Это

был один день из редких радостных лагерных дней, день Святой Пасхи.

Так как лагерь был режимный, то многое в нем было не положено. Не было библиотеки и радио. Но был прекрасный климат и постоянно прекрасная погода. Лес пестрел дикими тюльпанами, с верхушек деревьев белки кидались шишками, стоило только присесть или прилечь на этот природный ковер. Чистый воздух тоже играл свою роль. Если б я была художником, я все эти места, где была в лагерях, обязательно нарисовала бы.

Память с годами слабеет, людей стала забывать, особенно лица, а вот те прекрасные места помню так, как будто видела вчера.

В дни Пасхи нас никто не гонял никуда, и на работу тоже в эти дни мы не выходили. Начальник лагеря, высокий немного сутулый человек средних лет, только издали осматривал лагерь. Интересно, помнит ли он об этом? Те, кто тогда были там, никогда его не забудут. Доброта она везде присутствует, только надо ее разглядеть. Такой страшный лагерь, очень суровый конвой, и вот такое. В течение десяти лет, при постоянном перебрасывании из лагеря в лагерь, пришлось видеть всякое, были очень злые люди, но были такие и среди нас, у которых зависть и ненависть кипели ключом. Некоторые заключенные получали посылки и чтобы не делиться с соседями и не раздражать их, ели под одеялом. Я не осуждаю их, там каждый хотел только одного - выжить. Эти люди делали это таким образом.

Были такие, которые могли убить за пайку хлеба, и такие, которые могли свою пайку поделить с больным или голодным. Я благодарю судьбу за все эти испытания. Они укрепили во мне добро.

В один из дней напротив нашего лагеря остановился поезд. Нас тут же погнали с насыпи на обочину. У одного из вагонов я увидела бравого военного. Гимнастерка у него на груди была расстегнута, рукава закатаны, а на руке от запястья до локтя надето много часов. Наш конвоир, мальчишка совсем, загляделся на эти часы. Тогда тот военный говорит ему: "Что, нравится, хочешь, подарю одни". Кто

тогда не хотел иметь часы? Конвоир подошел к нему поближе. "Выбирай", - сказал военный. А как только солдат приблизился к нему, тот военный этой рукой, украшенной множеством часов, ударил солдатика прямо по лицу. У солдата показалась кровь на лице. Нам его было очень жаль. Потом говорили, что это ехали солдаты из армии Рокоссовского, набранные из тюрем и лагерей, обратно в лагеря. Так или нет, не знаю, но это были злые люди. А эту жестокость и подлость мальчик-солдат запомнит на всю жизнь.

Прожила я в этом лагере до конца лета 1949 года. Объявили этап. Без этого видимо было нельзя. Без конца возили туда-сюда заключенных, а гарнизоны охраны меняли еще чаще, видимо, чтобы не привыкали друг к другу. Недоверие было ко всем, не только к заключенным. Среди охраны были такие, которые ненавидели нас, но были и такие, кто сочувствовал. Они видели, что мы работали честно, вели себя смирно, что мы люди ни чем не хуже их, а в некоторых случаях и лучше. Ведь были и такие надзиратели, сегодня продаст иголку за какую-нибудь домашнюю вещь, а назавтра другой придет и отнимет ее. В мужских лагерях мужчины отдавали свою пайку хлеба за махорку, а вольные этим хлебом кормили своих свиней - заключенные, конечно, умирали.