ЧАСТЬ VI

ШАРАГА

 

И вот мы в Таганроге. Позади – 8 или 10 дней пути, не меньше половину которых мы провели в Ростовской тюрьме, успели познакомиться друг с другом и составить предварительное мнение, которое в дальнейшем оказалось довольно устойчивым. Так, мы поняли, что коротышка Шор, рекомендовавшийся специалистом по деревянным конструкциям – вздорный и некомпетентный человек, что Савельев краснобай, и потому едва ли заслуживает очень уж серьезного отношения. Загадкой был Терентьев, плановик, – он и оказался впоследствии стукачом.

Везли нас в "столыпинском" вагоне, всех в одном купе. Мне-то было не привыкать, но спутникам теснота казалась немыслимой. Одну из нижних лавок уступили – по старшинству – Савельеву, над его головой расположился Копылов, хилый, молчаливый и застенчивый парень. Это сыграло весьма неприятную для Савельева роль.

Нас, по обычаю путешествий в "столыпине", выпускали в уборную дважды в сутки: утром и вечером. Умолить надзирателя выпустить лишний раз даже в случае острой нужды было не только почти невозможно, но и крайне унизительно: каждый вертухай – если не попадал на ваше счастье бывший фронтовик – считал своим долгом со вкусом поиздеваться над униженным зэком. Нельзя сказать, чтобы это ограничение было уж – очень затруднительным для здорового нормально питающегося человека, для многих из нас они были издевательством.

Слабым звеном оказался Копылов. Он уже однажды выклянчил внеочередную прогулку в уборную, но уж за то мордастый вертухай, как говорится, выспался на нем.

– А вы молчите! – оборвал он попытку Савельева вступиться. Тот как будто предчувствовал беду.

На следующий день Копылов не решился попроситься и терпел до последнего, терпел, пока струйка не полилась вниз и натекла на правый рукав мирно отдыхавшего Савельева, который в этот момент травил очередную байку. Старик с ревом вскочил, тряся рукой и понося на чем свет стоит несчастного парня, который пикнуть не смел в ответ. На шум прибежал вертухай, тот самый, мордастый. Происшествие уж так разодолжи-

 

ло его, что он хохотал от души. Он даже подобрел и выпустил Копылова в уборную. Он все еще хохотал, возвращая его в купе.

 

* * *

 

Одна из дорожных баек Савельева: еще в предвоенные годы ему пришлось уйти из авиационной промышленности, в которой он проработал больше 25 лет, лично знал еще Сикорского. Не помню, что было причиной вынужденной ухода, – кажется, социальное происхождение. С тех пор он работал в городском коммунальном хозяйстве. Вероятно, он с большой теплотой говорил о годах работы у Сикорского и едва ли удерживался, чтобы не прихвастнуть знакомством с ним, – об этом можно было судить по нескольким оброненным словам; поэтому ничуть не удивительно, что им начали интересоваться, С первых дней войны он стал замечать слежку за собой, но не обеспокоился, сочтя ее игрой воображения – в свое время он был любителем детективных романов.

Однажды к нему подошел незнакомый человек, назвавшийся председателем профкома авиационного завода. Обсудив дела, касавшиеся ремонта домов, где жили сотрудники, он спросил:

– Я слышал, вы сотрудничали с Сикорским, верно?

– Верно. Только давно.

– Сейчас у нас его представитель, в порядке помощи. Он говорит, Игорь Иванович разыскивает своих бывших сотрудников. Вы разрешите дать ему ваш адрес?

Заметив колебание Савельева, он сказал:

– Теперь можно, мы ведь союзники. У нас даже на заводе один нашелся, Петров, не знали? Сикорский вызывает его к себе, вопрос уже решен в положительном смысле. Очень выгодные условия.

Тут оголодавший на коммунальной зарплате простак не выдержал.

– Хорошо, дайте адрес, – сказал он.

На следующий день его отправили в командировку в Рязань и сняли с поезда через час после отправления. Ему предъявили обвинение в измене Родине.

 

 

* * *

 

Общежитие оказалось в бывшем цеховом корпусе. Меня отвели в довольно обширное и по цеховому высокое помещение с двумя рядами домашнего вида коек, и показали место у окна. Время шло к вечеру, но под высоким потолком горели две сильные лампочки, при свете которых я осмотрелся. Почти на каждой койке сидел ее хозяин, я обратил внимание на то, что многие были в таких же обносках, как и я.

– Товарищ Борин, – послышалось с противоположного ряда, – вы только с этапа и, наверно, голодны. Хотите хлеба?

– Нет, спасибо, – автоматически ответил я и только тут сообразил: кто бы это мог меня окликнуть? 

– Нас хорошо накормили в Ростове, у меня даже остался кусок хлеба, – сказал я и отыскал глазами щедрого аборигена. Это был совершенно незнакомый мне человек, очень высокий, очень худой, черноволосый с изрядной лысиной. – Вы меня знаете?

– Разве можно, занимаясь флаттером, не знать Борина?

Это было задолго до того, как авторство решения проблемы флаттера приписали Келдышу, так что я не удивился,

– Я физик, – сказал длинный, – а здесь руковожу бригадой вибраций. Может и вы обо мне слышали? Румер Юрий Борисович.

– Кто же о вас не слышал!? – ответил я любезностью на любезность.

Друг Ландау, соавтор теории космических ливней, брат знаменитого Осипа Румера, переводчика. Он встал, подошел к моей койке и без церемоний сел на нее. У него была развинченная походка неспортивного человека.

– Келдыш интересовался вашей судьбой, – сказал он. – Спрашивал, не встречал ли я вас в лагерях.

Выяснилось, что они базировались раньше на туполевском заводе, и консультантом от ЦАГИ был Келдыш.

– Так вы работали на Андрея Николаевича?

Туполев был арестован еще до войны по дурацкому обвинению в продаже Мессершмиту чертежей истребителя Ме-109. Уже и Туполева давно нет, а сказочка, пущенная клеветниками из НКГБ, – а может быть, подброшенная самими гитлеровцами – живет до сих пор, и я устал объяснять смакующим ее обывателям, что ни один сколько-нибудь стоящий конструктор не станет строить самолет по чертежам другого, а Вилли Мессершмит по крайней мере не уступал Туполеву как конструктор, – что Ме-109 в перво-

 

начальном виде был заложен в 1935 году, когда Туполеву и не снились осуществленные в нем конструктивные и технологические возможности; все это слишком тонкая материя. Теперь я, не возносясь в эти эмпиреи, спрашиваю: что еще продали немцам 8 из 12 крупнейших авиационных конструкторов, – именно столько их сидело при Сталине. Если и это не доходит, задаю вопрос, какой валютой платили немцы, своей или нашей? Если немецкой, то, что Туполев мог с нею сделать? Если нашей, то зачем она нужна была человеку, не ограниченному средствами, но ограниченному возможностью их использовать? Даже бывшие кагебисты не отвечают на этот вопрос.

 

* * *

 

На мой вопрос Румер ответил:

– Да, часть из нас работала на Андрея Николаевича, но наш главный всегда был вольной птицей.

– Ваш главный? Кто такой?

– Бартини.

Как говорится, час от часу не легче. Роберт Людвигович Бартини! Уже в довоенные времена о нем ходили легенды. И о полной необычайных событий жизни: сын барона Людовика Офос ди Бартини, он с юношеских лет стал боевым работником компартии и после ряда приключений в Европе вынужден был бежать в СССР. И о его необычайно смелых конструкциях: убирающемся шасси на истребителе, когда для этого еще не существовало механизмов, и уборка производилась ручной лебедкой; испарительное охлаждение двигателя – намного раньше, чем ее применил Хейнкель, и т.д.

– Боже мой! Какой еще сюрприз вы мне преподнесете?

– Не знаю, не знаю. Но вы же работали в ЦАГИ, вы встретите здесь нескольких ваших коллег.

Одного из них я видел почти сразу. В спальню вошел человек, смутно мне знакомый.

– Ну вот, – произнес Румер. – Карлушу Сциларда знаете?

– Здравствуйте, Карл Степанович! – сказал я. Да, это был Сцилард, двоюродный брат известного атомщика, венгерский коммунист, эмигрировавший в СССР в 1934 году. Прекрасный математик, он поступил на работу в ЦАГИ, где заслужил не только репутацию хорошего специалиста, но и любовь сотрудников – чистенький, аккуратный, лучащийся добротой и при-

 

ветливостью. Теперь это был человек, потрепанный жизнью, по лицу уже шли морщины, пальто было поношено, шапка потерта, но голубые глаза, в которых читалась усталость, по-прежнему сияли добротой. Он вгляделся в меня, и губы его раздвинула радостная улыбка, – словно встретил старого друга.

– Товарищ Борин!? Какими судьбами?

– Такими же, как и вы, – усмехнулся я. – Разве что, вы не попадали на временные стройки.

– Не попадал, – закивал головой Сцилард. – Мне повезло, я сразу же из тюрьмы попал в спецотдел.

– Ваше счастье.

По-русски он говорил не лучше, чем 10 лет назад, – во всяком случае, акцент у него не уменьшился.

– Тут еще Петр Александрович Вальтер, – сказал он. – И Деуль.

Сюрпризы сыпались, как горох. Вальтер был крупный ученый – теоретик, член-корреспондент Академии Наук, тихий и мирный кабинетный работник. Где и что он ляпнул? Деуль – опытнейший файн-механик, заведовал прецизионной мастерской нашего большого отдела, в которой подковывали блох. В занятной компании мне предстоит работать, подумал я.

Ложился спать я в большой тревоге, вызванной, как ни странно, тем же приятным обстоятельством. Как я буду работать среди всех этих людей? Я все растерял, все забыл, память потеряла цепкость, как специалист я сейчас круглый нуль. Дадут ли мне какое-то время на восстановление, да и сумею ли я? Не поступлю ли я вообще опрометчиво сунувшись на этот спецобъект?

 

* * *

 

Это ощущение не покидало меня долго, а на следующее утро, когда я впервые шел на работу, достигло степени страха. Стало немного спокойней на душе, когда выяснилось, что я попадаю в бригаду аэродинамики, под начало кротчайшего Карла Степановича, флаттерщики были укомплектованы. Он прекрасно понимал мое состояние, и сам начал с того, что предложил мне неделю на ознакомление с материалами и литературой.

– Вы только не беспокойтесь, – говорил он. – Если надо будет, позанимаетесь еще.

В нашей довольно большой комнате сидело человек 15-20, составлявших, как я узнал позже, 3 бригады: прочности, кро-

 

хотная бригада вибраций и наша, аэродинамическая. В ней работал – и даже числился заместителем начальника – еще один старый цаговец, Платов, я его раньше не знал. Человек он был малоспособный, но заслуженный: то ли состоял в личной охране Ленина, то ли слушал его лекции на каких-то курсах, я никогда не мог запомнить, что именно.

Я в растерянности сидел перед взятой в библиотеке литературой по аэродинамическому расчету, я забыл простейшие приемы, большинство формул утратило для меня смысл. По мере того, как я глубже закапывался в материалы, растерянность переходила в расстройство, расстройство в отчаяние: мне никогда не нагнать упущенного. Я не помнил даже тригонометрических формул.

И передо мною стала вырисовываться нерадостная перспектива: надо менять профессию. Это касалось не только безнадежности работы в спецотделе. Надо менять профессию на всю жизнь, заниматься мелким строительным проектированием или чем-нибудь вроде, не требующим ни глубоких знаний, ни большого напряжения ума. Все равно, в Москве жить больше не придется.

Я не умею скрывать эмоций. Не только Карл Степанович, но, похоже, и сидевший в углу, что-то весело рассказывавший своей помощнице Оле, Румер заметили мое состояние. Он прервал разговор с Олей, посмотрел на меня и прошлепал к моему стулу своей неспортивной походкой.

– Пойдемте.

Я вышел за ним в коридор,

– А.А., – сказал он. – Ну, разве можно так? На вас лица нет. Что вы, дорогой! К нам все из лагеря попадают в таком виде. Сколько вам? 34? Уверяю, вы очень скоро встанете на ноги.

– Вашими бы устами да мед пить, – засмеялся я, но мне было невесело, – Конечно, Юрий Борисович, нельзя так праздновать труса, но...

– Ну вот, возьмите себя в руки.

Как много значат несколько дружеских слов, сказанных вовремя! У меня немного отлегло от сердца.

 

* * *

 

Через несколько дней Сцилард попросил меня проверить расчет поляры самолета, сделанный вольнонаемным Ветровым, маленьким растерянным человечком в полувоенной одежде.

 

– Понимаете, – сказал он, запинаясь на трудных русских словах, – Игорь Петрович имеет не авиационное образование, он мог не заметить своей ошибки.

Взаимная проверка расчетов была обычной практикой в конструкторских бюро, но я понял истинную цель Карла Степановича. Вспоминать – не учить заново; как и в занятиях языком с Паулем Шмицом, следование ходу расчета вытаскивало на свет многое, казалось, навеки исчезнувшее из памяти. Это был всего первый шаг на длинном пути, который предстояло проделать, но, как всегда, это был едва ли не самый важный шаг; в устрашающей темноте вырисовывалась маленькая светлая точка.

Обстановка работы была крайне необычной для человека, протрубившего 5 лет в лагерях. Не только начальники бригад и их заместители, но и сам главный конструктор были заключенные; немногие исключения составляли те, кто успел выйти на свободу. Рядовые же исполнители были зэки вперемежку с вольнонаемными; последних было много больше. Соответственно, обращение режимного (объектовского) начальства и даже рядовых надзирателей в корне отличалось от лагерного: здесь были немыслимы акты произвола и даже просто грубое обращение. Вообще на таганрогском существовали и удивительные вольности, немыслимые в центре; не говоря уж о лагерях; расстояние, отделявшее жилой корпус от производственного – метров полтораста – мы проходили без конвоя!

Сторожевая овчарка Муха, находившаяся на объекте, вероятно для отчетов начальству, дружила с нами гораздо тесней, чем со своим хозяином – собаководом, который относился к этому вполне благожелательно.

Мало того; когда я чуть присмотрелся к обстановке, выяснилась вещь и вовсе не лезущая ни в какие рамки: жилая зона была огорожена только с двух сторон! Все чин чином: забор из колючей проволоки, проходная, – но остальных двух сторон не существовало; уходи, куда хочешь!

Никто не уходил.

Сильно отличался и быт. Обычная человеческая постель с подушкой, отличавшейся от блина, на скромной железной койке была для меня давно не изведанной роскошью. Белье крепкое и вполне удовлетворительной чистоты. Правда, верхнее мы носили свое, т.е. по большей части лагерное, но, как я потом узнал, это было просто потому, что нас нещадно обкрадывала охрана во главе с режимным начальником объекта; по положению же

 

мы должны были получать гражданскую одежду, включая даже галстуки. Точно так же нас обворовывала обслуга: питание нам полагалось по нормам ресторана 2 класса. Но и то, что до нас доходило, казалось мне, лагернику, изысканным гурманством: как-никак, каждый день мясо или рыба с гарниром из вполне съедобной каши или макарон. Мы получали в день по 800 граммов светлого кукурузного хлеба, который быстро черствел, но свежим был необыкновенно вкусен, по кусочку масла и целых 30 граммов сахара! Наши интересы даже не оставались без защиты: когда повара поймали на проходной с 5 килограммами масла, то его немедленно убрали от нас и перевели в заводскую столовую, где воровать было, по-видимому, трудней.

В общем, можно было жить. Но даже если бы материальные условия не отличались от лагерных, я бы делал все, чтобы не вернуться обратно: я был среди своих.

 

* * *

 

Так что не только стремление вернуться к родному делу заставляло меня лезть вон из кожи, общение с людьми было не менее дорого.

Первые месяцы время общения было ограничено: Я корпел над книгами с утра до ночи. Пришлось начинать буквально со школьных учебников, но процесс с каждой неделей ускорялся, и я, к своему искреннему удивлению, месяцев через 5 почувствовал, что достаточно твердо стою на ногах. Еще через пару месяцев я штудировал заново теорию конформных отображений, собираясь применить ее в довольно тонких расчетах.

– Видите, – говорил Юрий Борисович Румер, – не так страшен черт, как его малюют. Вы еще вернетесь к научной работе.

Несмотря на разницу возрастов, а он был старше меня на 15 лет, у нас с ним завязалась дружба. Он был хороший рассказчик и любил поговорить, так что вскоре я многое узнал из его биографии. Как он в молодости изучал персидский язык, чтобы ехать в Персию, делать там революцию. Как, повзрослев и решив посвятить себя физике, был послан в числе наиболее успевающих в Геттингенский университет, завязав там множество знакомств среди профессуры и студентов, за что теперь горько поплатился. Он увлеченно рассказывал о своих коллегах из многих стран, о международных съездах и симпозиумах, в ко-

 

торых ему довелось принимать участие, о том, как от него многого ожидал знаменитый Леви-Чивит.

– Не получилось! – со смешком говорил Юрий Борисович, разводя руками.

Скорей математик, по своей сущности, чем физик, он еще на последнем курсе Геттингена учуял, что уравнения физики можно плодотворно обобщить, введя в них некую пятую координату, как в свое время Эйнштейн ввел 4-ю. Разница в том, что физический смысл новой координаты Эйнштейна был ясен, своей же 5-й Юрий Борисович затруднялся приписать определенный смысл и понял его много позже, после ряда лет упорной работы. Тогда же …

– После окончания университета, – рассказывал Ю.Б. Румер, – я поехал представиться Эйнштейну, надеялся в беседе с ним сам понять больше. Была страшная жара, все окна и двери открыты, на кушетке в полном изнеможении лежал Эренфест, а Эйнштейн сидел, прислонясь своим громадным лбом к дверному косяку, на сквозняке, и спрашивал меня: "Так что же это за 5-я координата, господин доктор?"

– Если бы я мог ему ответить: "Это действие, господин профессор", – заканчивал с тем же горьковатым смешком Юрий Борисович, – моя жизнь сложилась бы иначе.

Он представил меня Бартини, который отнесся ко мне вежливо, но сдержанно, чтобы не сказать холодно. Много спустя, когда эта холодность развеялась и сменилась искренним дружелюбием, Румер объяснил мне причину.

– У нас на объекте был Левандовский, – рассказал он, – странный человек, к которому никто не знал, как относиться. Даже преступление у него было странное. В самое злачное время, когда шли процессы, он доехал поездом до пограничной станции, вышел из вагона и пошел к границе. Его остановили: "Куда?" Он ответил "На ту сторону". Натурально его трах-бабах и в сумку. Отправили в психушку – нормален. Дали 10 лет, недавно он их отсидел.

Так вот, Роберт его очень не любил, терпеть не мог. И когда я ему говорил о вас, он кивал головой и отвечал: "Да, да, Карлуша тоже его очень хвалил, – но почему он так похож на Левандовского?"

Предубеждение его прошло не скоро, несмотря на честные усилия Румера и Сциларда, тоже ставшего моим близким другом. Карлушу любили кажется все – за незлобливость, за всегдашнее

 

желание помочь, за постоянную готовность к доброй шутке – и я был душевно рад, когда он предложил мне, бредя с работы:

– Саша, давай будем на "ты".

Это у нас получилось без натуги, хотя он возрастом был еще старше Румера.

Я понемногу приходил в себя: не только становился на ноги как специалист, но и отогревался душой.

 

* * *

 

Трудно было не обратить внимания на этого человека, на голову выше других, массивного, топающего, как слон. Сначала я сталкивался с ним только в очереди за хлебом или в дверях столовой.

– Кто он такой? – спросил я своего соседа по комнате, Владимира Ивановича Лерхендорфа, по прозвищу "Зяма", с которым у меня скоро установились приятельские отношения.

– Виталий Кащенко, художник.

Мне стали понятны его внимательные, нагловатые глаза и манера всматриваться, будто что-то соображая. Он и вел себя с налетом нагловатости, странно для него естественной, так что она не помешала нам вскоре подружиться.

Всего на объекте было человек 80-90, и из них выкроились 2 группы моих друзей, между собой, впрочем, общавшихся мало. В одну входили Юрий Борисович Румер, Карлуша Сцилард и Петр Юльевич Флейшмахер, пожилой, худой и сутулый одессит с сумрачно горящими глазами. Другая состояла из Виталия Кащенко, "Зямы" Лерхендорфа и Германа Баранова, сына казанского профессора, последний был настолько сдержан и осторожен, что непонятно было, как он попал в тюрьму. Правда, и срок у него был смехотворный – 5 лет. Такой же срок получил Лерхендорф по обвинению в недоносительстве, за что его все мы сильно уважали, – редкий поступок в наше время.

Параллельно с занятиями наукой, я по строчке восстанавливал – что мог – из написанного в лагере и утраченного при шмонах и этапах. Потом прошла необходимость ежевечерне сидеть над книгами, и я стал почитывать понемногу друзьям из обеих компаний, находя в этом удовлетворение независимо от отзывов, которые, как всегда, были разные. Юрий Борисович одобрял, Зяма восхищался, Карлуша был равнодушен, Виталий Кащенко делал рисунки на темы моих стихов. Не обошлось без курьеза.

 

Наш объект имел завидную возможность пользоваться городской библиотекой. После немцев, вероятно, изрядно пощипавших личные библиотеки, там имелось немало хороших книг на разных языках, но поэзия была представлена слабо. Я завел себе особую тетрадку, в которую выписывал – по памяти или из книг – стихи любимых поэтов и вообще все, что пришлось по душе.

Петр Юльевич Флейшмахер набрел на эту тетрадь: она лежала открыто у меня на тумбочке. Не помню, то ли я не надписывал имен авторов, то ли П.Ю. счел их маскировкой, но однажды он сказал мне, пожевывая губами:

– Прочитал я ваши стихи, – и он сделал гримасу, из которой явствовало, что стихи не стоят доброго слова. Я рассмеялся.

– П.Ю., да ведь там нет ни одной моей строчки!

Он состроил другу гримасу, означавшую: "Знаем мы ваши штучки!" Я не изменил своего отношения к милейшему П.Ю. за такую диковинную оценку Блока, Ходасевича, Кузмина, но больше не пытался вести с ним разговор на литературные темы. Не в том крылись его достоинства: просто он был на редкость добрый – при всей своей хмурости – душевный и отзывчивый человек.

 

* * *

 

Роберт Людвигович Бартини, невысокого роста, но могучего сложения, со своей внешностью и повадкой римского сенатора, был кумиром многих служивших у нас девушек и отвечал им со всем пылом своего нежного сердца. Много лет спустя я узнал, что это не осталось без последствий.

Когда развеялась падавшая на меня тень Левандовского, и Роберт Людвигович оттаял, мы часто беседовали с ним, встречаясь намеренно или случайно. Однажды встреча произошла в КБ – оно размещалось в громадном цеховом здании – в широком проходе между кульманами, стоящими во много рядов оправа и слева. Я рассказывал о своем понимании решения аэродинамического стыка крыла с фюзеляжем, и он слушал, благожелательно улыбаясь; но в какой-то момент я почувствовал, что утратил его внимание.

-Да... да... да…, – механически повторял он, но глаза его неотступно скользили за чем-то вдоль пола прохода. Объект обнаружить было не трудно: пара красивых женских ног. – Извините, что вы сказали?

Я повторил свое рассуждение.

 

– Да, конечно, – сказал он уже вполне осознанно, – Вы вполне правы.

 

* * *

Здесь, в Таганроге, я услышал еще больше преданий о нем, чем раньше. Кое-что рассказывал и он сам, и один из этих рассказов, мне кажется, превосходно характеризует некоторые стороны его натуры.

Студентом он ездил из Милана на каникулы в Фиуме, город своего детства. Там, в дружеской компании, когда все были изрядно на взводе, разговор как-то зашел о рекорде, установленным неким шалым американцем: он прыгнул в воду с 36-метровой высоты.

– Ну и ну, – сказал кто-то. – Невероятно! Вот в нашей бухте скала 35 метров над водой. Разве можно себе представить, что кто-нибудь решится прыгнуть с нее?

– Я прыгну, – заявил Роберто.

Трезвый он едва ли сказал бы это. Но – слово не воробей, – тут же заключили пари и отправились всей кампанией в бухту.

– Когда мы пришли, – рассказывал с улыбкой Р.Л., – и я влез на скалу, то сразу протрезвел. Смотрю вниз – дна нет. С ужасом смотрю, с мыслью: не может человек долететь живой – туда.

Он простоял два с половиной часа – и прыгнул!

Нужно ли говорить, что не в спортивном достижении – даже масштабе подвига – дело? Но человек, не решившийся на отчаянный поступок сразу, отступает.

Бартини – не отступил.

Теперь о нем написана книга – "Красные самолеты" И. Чутко, и многое стало известным широкой публике, в частности, о его антифашистской, коммунистической деятельности, в результате которой ему пришлось бежать из Италии. Не рассказано там, что до своего побега Бартини помог бежать из тюрьмы и перейти границу некоему капитану Марио, коммунисту.

Не рассказано там и многое, что подлежало умалчиванию в брежневские времена о сталинских. Скажем, о том, как после долгого, бесплодного и мучительного следствия друзья по камере посоветовали Бартини сознаться в какой-то галиматье, которую на него плели.

– Ты пойми Роберт, – убеждали они, – не сознаешься – получишь 10 лет, сознаешься – те же 10. Зато будешь где-нибудь

 

работать. А под следствием ты и так уже извелся до точки, к чему тянуть?

Роберт подумал – и сознался.

Следователь записал его показания и был очень доволен; но вскоре вызвал его снова и потребовал назвать сообщников. Бартини покрепился несколько дней – разве выдашь друзей с легким сердцем? – и назвал Гарпагона, Тартюфа, Журдена и многих других. Все вздохнули с облегчением, затянувшееся дело закрыли, Бартини получил свои 10 лет и был отправлен в общую камеру Бутырки, а потом на спецобъект в Болшево.

Первым, кто бросился к нему на шею в общей камере, был капитан Марио.

– Если бы ты знал, Роберто, как я тебе благодарен! – от души воскликнул он. – У Муссолини мне светило 25 лет, 15 из них я провел на воле, а сейчас получил только 10.

А мольеровских персонажей выделили в дело, которым, судя по всему, никто не занялся.

 

* * *

 

Через Болшево прошли многие. Побывали там Туполев, Петляков, Погосский, Мясищев, Путилов, Бартини, Румер, будущий академик Некрасов, Коренев, Ивенсен, полярный летчик Махоткин – всех не перечислить. Не зря материала хватило на три последовательно сменивших друг друга авиационных объекта.

Первым из них руководил Андрей Николаевич Туполев. О его конструкторском гении тоже ходили легенды, на 3/4 выдуманные, либо преувеличенные. Но руководитель он был действительно первоклассный и умел внушить людям не только уважение, но и любовь, несмотря на крутой нрав и вошедшую в поговорку склонность к матерной брани.

Бартини тоже попал на его объект, хотя и против своей воли. Когда ему предложили работать у Туполева, он, как всегда спокойно и мягко ответил: "Нет".

– Вы отказываетесь работать? – спросило удивленное начальство: впервые оно столкнулось с чудаком, который не мечтает о работе на спецобъекте.

– Нет, не отказываюсь.

– Мы же и направляем вас на работу. Что вам еще нужно?

– Дайте мне КБ.

 

Роберт рассказывал, что начальство ошарашило его заявление. Я хорошо представляю его себе в этом разговоре, уверенного, неторопливого, никогда не повышающего голос и не ускоряющего речь. В конце концов, начальство оправилось от шока. Как-никак, перед ним сидел Главный Конструктор, человек с огромным именем.

– Но сейчас у нас нет такой возможности. Вы должны понимать…

– Ничего, я подожду.

Разговор получился долгий и бесполезный. Начальство уговаривало и грозило, и обещало, что, мол, в дальнейшем... В конце концов, потеряло терпение и решило:

– Мы вас будем выводить на работу.

– Выводите, – кротко согласился Бартини.

Он демонстративно выходил на работу в тряпье восемнадцатого срока с белоснежным вафельным полотенцем вокруг шеи. Полдня сидел за столом, набрасывая контуры своего будущего самолета, остальные полдня ходил по КБ, беседуя с друзьями. Туполев уговаривал его:

– Послушай, Роберт, давай работать вместе. Ручаюсь, через 2-3 года мы будем на воле, там ты сам себе хозяин. Неужели тогда тебе не дадут КБ?

– Нет, Андрей, спасибо, – с искренней благодарностью отвечал Бартини, – я им сказал, что подожду, и я подожду.

– Ну, как знаешь.

Через несколько месяцев Бартини получил КБ.

 

* * *

 

Личность Бартини производила неотразимое впечатление; я сам знаком с одним исключением и слыхал о другом. Сын барона Людовико был одним из самых простых и приветливых людей, которых я встречал (другой был сыном барона Сосинского), и это свойство удивительным образом сочеталось в нем с изощренностью ума и – еще более удивительным – с вельможной повадкой.

Маленький штрих: еще во время пребывания на туполевском объекте ему сказали, что некий вольнонаемный инженер всячески третирует Карлушу Сциларда, который по кротости своей натуры, усугубленной бесправным положением, не в силах дать ему надлежащий отпор.

 

– Хорошо, я займусь, – со всегдашним спокойствием заявил Роберт.

Он подкараулил момент, когда упоенный своей властью над жалким зэком инженерик опять привязался к Сциларду с какими-то нелепыми и грубо выраженными претензиями. Роберт подошел к нему сзади и, взяв за плечо своей мощной рукой, повернул лицом к себе.

– Если ты еще раз позволишь себе поднять голос на Карлушу, – сказал он очень тихо и отчетливо, – ты будешь иметь дело со мной. Понял? Со мной.

Для большей убедительности он показал пальцем себе на грудь. – Иди!

Этого хватило, чтобы нахал с тех пор обходил Карлушу за версту. Таким внушительным тоном Роберт пользовался крайне редко, за полтора года работы в Таганроге это случилось лишь дважды.

 

* * *

 

Бартини с частью сотрудников перевели в Болшево. Туда начало пребывать пополнение, собранное в лагерях и тюрьмах. Мой приятель "Зяма" Лерхендорф попал в Болшево примерно за год до конца войны. Объект работал над двухметровым транспортным самолетом Бартини (так и неосуществленным) и был полностью отгорожен от внешнего мира.

– Можно было не умываться! – с восторгом вспоминал Владимир Иванович, не склонный к излишней трате времени на гигиенические процедуры.

Когда коллектив разросся настолько, что болшевские стены оказались тесны, да и проект продвинулся до стадии, на которой пора было готовить производственную базу, объект перебросили в Таганрог. Там, на территории авиационного завода, изрядно поврежденного воздушными бомбардировками, выделили несколько цеховых корпусов, в одном, поменьше, разместили общежитие, в другом – конструкторское бюро. Позднее к ним добавились несколько мастерских и макетный цех. Наша группа приехала, когда макет – в металле! – был уже запущен в производство.

Здесь надо отметить одно присущее Роберту свойство, имеющее, так сказать, две ипостаси: будучи превосходным в принципе, по сути, в конкретных условиях оно могло стать недостатком.

 

Он требовал, чтобы всякое дело делалось на высшем уровне и без спешки.

До конца дней он не мог принять перманентной спешки, ставшей законом в нашем социальном быту и сводящей на нет 3/4 наших усилий за последние 6 десятилетий. Он понимал, что в особых условиях и на ограниченное время – скажем в войну – спешка допустима и неизбежна, но не мог оценить того простого факта, что, став нормой общественного поведения, она навязывает всем, в том числе ему, порочную, но единственно осуществимую линию поведения.

Вот почему он решил делать макет в металле. В основе лежала очень разумная мысль.

– Я уже на опытном экземпляре нагоню с лихвой то, что потерял на макете, – говорил он, – У меня будет отработана вся оснастка. Макет – не самоцель, куда опешить с макетом?

Как оказалось потом, это мудрое (без кавычек) решение роковым образом отразилось на судьбе объекта.

 

* * *

 

Вся наша прибывшая группа сразу же получила назначения. Савельев стал зав. производством, Шор – начальником столярной мастерской, Терентьев попал в плановый отдел, остальные – конструкторами или расчетчиками в бригады, Гумерова, молодого татарина, занявшего койку по другую сторону от меня, направили в бригаду крыла, и он был шибко доволен своим непосредственным руководителем Германом Барановым.

– Мощный конструктор! – говорил он.

На меня он смотрел как на дядюшку и поверял мне свои небольшие огорчения и радости. Срок у него был стандартный – 10 лет, – но работа в спецотделе давала надежду на более счастливую судьбу: по окончании объекта работы, при условии удачных испытаний его, большие группы разработчиков могли рассчитывать на досрочное освобождение. На эту возможность он уповал больше, чем на помощь отца, который был каким-то крупным деятелем в Казани.

Вскоре после приезда мы с ним оба заболели: до объекта докатилась эпидемия гриппа. Больных набралось человек 6, и для нас приспособили небольшое помещение, превратив его в палату. Среди больных был старый работник объекта Маслов, желтолицый человек небольшого роста, манера держаться кото-

 

рого карикатурно напоминала сенаторскую повадку Бартини. Он и в больничке не расставался с многочисленными карандашными эскизами, добавляя в них всякий день что-то новое.

– Вот, – сказал он мне, когда мы познакомились поближе, – копаюсь тут с некоторыми соображениями. Хотите принять участие?

Наброски показались мне замудренными, посмотрев их, я потерял интерес, – к тому же мое ученичество продолжалось. Зато у Гумерова горели глаза, и он с напряженным вниманием вслушивался в снисходительные объяснения Маслова.

Не знаю, возник ли у них альянс, а на мои рабочие руки следующее покушение сделал Савельев. Он уже давно разглагольствовал о возможностях, которые представляет своим работникам спецотдел и о том, что он намерен представить инициативный проект.

– Неужели рука дрогнет? – говорил он. – У меня опыт больше, чем у Р.Л. Еще Игорь Иванович со мной советовался.

Часто встречая его в КБ, я как-то осведомился, продолжает ли он возглавлять производство.

– А как же! – ответил он. – Все получили задание, каждый делает свое дело. В конце дня зайду, проверю.

Преимущества такого способа управления были, мягко говоря, сомнительны, но я не высказал своих замечаний. Савельев отвел меня в укромный утолок и вытащил из кармана свернутый трубкой ватман.

– Вот, посмотрите, – сказал он, размахивая руками. – Чем это хуже "117-й"? Хотите принять участие?

Набросок был выполнен грамотно – но не более. Бартиневский "Т-117" был подчинен четко выраженной идее, здесь таковой не просматривалось. Изображенная двухфюзеляжная схема была явно невыгодна и для транспортного самолета, и для бомбардировщика, да еще в задуманном виде причиняла немалые конструктивные трудности, – я уже настолько восстановил свою квалификацию, что мог судить об этом.

– Ну, как знаете, – обидчиво сказал старик и пошел искать другого соратника.

А через некоторое время я сам увлекся "диким" проектированием. Не помню, что меня толкнуло, но взялся я разрабатывать гидросамолет с хорошими взлетными данными и вбухал в это занятие немало вечеров. Товарищи подбадривали, но вскоре я понял, что силовая установка, которой я рассчитывал обеспе-

 

чить хороший взлет, чрезмерно сложна в эксплуатации – она включала два различных двигателя. Я оставил эту затею.

Вероятно, эпидемия самостийного проектирования была реакцией на лагерные годы, когда мы мечтали о своей настоящей работе, не имея надежды к ней вернуться. Что-то вроде той тоски, с которой Миша Сайков смотрел на кружащий над лагерем самолет.

 

* * *

 

Петр Юльевич раздобыл где-то молотого кофе, – наверное, угостили вольнонаемные. Он устроил большой прием: пригласил Румера, Сциларда и меня. Карлуша прибрел с бадьей (то ли кружка, то ли кастрюля) и сказал:

– Мне польовиночку.

Посмеялись: на "польовиночку" ушел бы весь кофе, – и налили столько, сколько он разумел: немножечко.

Что на свете пахнет вкуснее кофе? Особенно, если ты его не пробовал 6 лет. Я ощущал некоторую неловкость перед другими, не приглашенными, им приходилось довольствоваться этим дразнящим, разжигающим аппетит запахом. Но неловкость еще возросла, когда Румер выложил перед нами 4 аппетитные пшеничные булочки, свежие и, наверно, хрустящие.

– Олино приношение? – кивнул на них Флейшмахер. Юрий Борисович с непередаваемым выражением опустил нижнюю челюсть и ничего не ответил. Я понял ошибку Петра Юльевича и со своей стороны не задавал вопросов.

Но, думая об этом, я вспомнил то, что замечал не раз: долгие беседы Ю.Б. с Олей, к которым прислушивались все сидящие неподалеку. Он был блестящий рассказчик, и разговор с ним на любую тему был интересен. Великолепно изображал общих знакомых. У нас на глазах быстрый, тощий, долговязый Румер превращался в неторопливого, величавого Бартини, и невозможно было сказать, как это сделано. Я вспомнил, что очень редко представления разыгрывались "дома"; почти всегда они происходили при Ольге и явно были адресованы ей.

Что же странного? Каждый из нас томился по женскому обществу, и любое ласковое слово было утешением, Ольгу нельзя было назвать красавицей, но она обладала тем, что дороже красоты: живостью характера, приветливостью и добротой. Я тоже не раз любовался ею, когда она хохотала лицедейству

 

Румера, блестя своими умными глазами. Признаться, она нравилась мне все больше и больше, и внезапно выплывшее на свет соперничество с Румером могло меня только огорчить.

Дело в том, что и Ольга не осталась равнодушной ко мне.

Не знаю, что она могла во мне найти рядом с блестящим Румером. Разве что молодость: между нами было, по крайней мере, 20 лет разницы. Но это – из вечных тайн. Сам я казался себе серым и скучным против него. Но природа брала свое. Произошло то, на что я долго и напрасно настраивал себя в отношениях с Верочкой Тумановой: я влюбился.

Не думаю, чтобы мне удавалось скрыть это – да я и не особо старался – но Юрий Борисович никак не переменился ко мне. По-прежнему был весел и улыбчив, рассказывал бесчисленные истории из жизни своих друзей – ученых и помогал мне латать мои пробелы. Именно в эти дни он рассказал, как после ареста, его на Бутырском "вокзале" по ошибке пихнули в бокс, где находился его друг Ландау. Это была непростительная оплошность дежурного, – подследственные, знакомые по воле между собой, не должны находиться в одном помещении.

– Он даже не поздоровался, – блестя глазами, рассказывал Румер, – а тут же шепнул мне: "Здесь стены имеют уши. Мы с вами будем разговаривать только о квантовой механике". И мы простояли часа два, разговаривая о квантовой механике.

Как известно, арест Ландау вызвал вопль научной мировой общественности. Скандал был настолько громкий, что – редкий случай! – дойдя до ушей отца народов способствовал усилиям наших ученых и Ландау, полумертвого, удалось вытащить из заключения через полтора года.

Ю.Б. не мог похвастать такой известностью, и ему пришлось-честно отслужить назначенные ему 10 лет. Он переносил тяготы заключения не только спокойно и твердо, но и с усмешкой.

– Что поделаешь! – говорил он. – Родина-мать, которая пожирает своих сыновей.

Грешен – я не сразу поверил в искренность его неистребимого жизнелюбия.

– Знаете, А.А, – говорил он, посмеиваясь, – вот ведь уже 50 лет, а жить все также интересно, как и в 20, ничуть не меньше!

Врешь ты, старый черт, про себя думал я, вежливо усмехаясь в ответ. Но это не была поза, как я потом убеждался много раз. Недаром к нему тянулись самые отчаянные пессимисты вроде Коли Куликова, "Шкасика", как его называли по прежней

 

работе. Он был заядлым "душескребом" и постоянно предрекал нам, убежденно качая головой, все худшие беды и огорчения.

– Вот увидишь, введут такой режим, что ...

– Вот увидишь, загонят из Таганрога в такую дыру, что...

Многие, в том числе я, шикали на него, отмахиваясь руками и, не выдержав, истошно орали:

– Да заткнись, проклятый душескреб, и без тебя тошно!

И Шкасик спасался к Румеру, который не кричал, не махал рукой, а походя, с усмешкой разгонял его дурные предчувствия и даже иногда заставлял улыбнуться.

Нет, мне не обидно считать себя серячком против Румера: более ярких людей мне, пожалуй, не доводилось встречать.

 

* * *

 

Время шло и понемногу ставило все и всех на свои места. Видно не мне одному казалось странной манера Савельева руководить производством: месяца через три его сняли с этой должности и, чтобы подсластить пилюлю, сделали начальником бригады вооружения – для КБ, делающего транспортную машину, почти синекура.

– Ерунда, – рассуждал Ю.Б., – 1-ю категорию питания ему оставили? Оставили. Чего еще желать человеку!

Он говорил почти всерьез: Ю.Б. любил поесть. Об инициативном проекте Савельев больше не заговаривал.

Шора вывели на чистую воду рабочие его цеха. Он имел очень туманное понятие о деревообработке, – должно быть, работал где-нибудь на ДОЗе бухгалтером. Говорят, Саади, когда его спросили, как он достиг такой мудрости, ответил: "Не стыдясь, постоянно спрашивал обо всем, чего еще не знал". Наверно, он задавал умные вопросы и принимал не все ответы. Шор спрашивал:

– Какое это дерево? – и удовлетворялся ответом.

– Стоерос, Исай Маркович!

Немногим дольше его на объекте удержался Терентъев, даже особые заслуги не помогли. На них-то он, впрочем, и попался. Был он мужик разбитной, хваткий, с жестковатым лицом и неприветливой улыбкой, ни с кем особенно не сближался – то ли считал так для себя удобней, то ли срабатывало инстинктивное к нему недоверие, – так, ходил себе человек в свой плановый отдел и возвращался в камеру вечером.

 

Обязанности цензора у нас выполнял оперуполномоченный, у него мы и получали письма. Однажды меня вызвали к нему, когда я только пришел с работы. Я поспешил, радуясь перспективе, стукнув разок в дверь опера, рванул ее. Немая картина, Терентьев стоял с протянутой рукой перед опером, готовым принять его донесение в открытый ящик стола. Захваченные врасплох, они не шевелились секунду, потом опер резко захлопнул ящик и спросил:

– Борин?

– Да.

– Вам письмо.

Терентьев пробкой вылетел в коридор. Я взял письмо и вышел.

– Расскажу вам кое-что интересное, – смеясь, сказал я Флейшмахеру, который что-то жарил на электроплитке у входа в камеру.

– Можете не рассказывать, – ухмыльнулся Флейшмахер. – Он сейчас прошмыгнул, красный как рак.

Похоже, что я не первый поймал его за руку. Не знаю, каким он был плановиком, но роль наседки явно у него не пошла. Он исчез с объекта через 5-6 дней после встречи со мной у опера.

 

* * *

 

Я занимался аэродинамикой установки утопленного в крыле масляного радиатора, а по вечерам восстанавливал в памяти флаттерные премудрости. За истекшие годы я сильно отстал, и тут помощь Ю.Б. была бесценна, в конце концов я даже отважился на самостоятельное исследование и накропал статью о флаттере воздушных винтов.

– Скучно, как работы ЦАГИ, – сказал Ю.Б., прочитав ее, – значит, наверно, все правильно. Да это неважно, сдавайте ее по начальству.

– Как это – неважно Юрий Бор.? – изумился я.

– Вот так, неважно. Никуда ваша работа не пойдет. Поэтому и неважно. Важно, чтобы вас перевели на следующую категорию питания. На том значение ваших здешних работ кончается.

– Но вы же сидите вечера напролет над вашей пятимерной оптикой, – возразил я.

– Другое дело! Это-работа всерьез, на будущее. Когда меня изберут в академики, я скажу, что многим обязан таганрогскому

 

периоду моей жизни. Не смейтесь! На воле, в Москве я крутился колесом и едва мог уделять работе два вечера в неделю. Я едва ли подошел бы к середине работы, которую сейчас вот-вот закончу. Таковы парадоксы жизни!

– Но если бы вам сейчас предоложили свободу…, – начал я.

– Это тоже совсем другое дело.

 

* * *

 

В мастерской Деуля мне сделали модель канала маслорадиатора, которую предполагалось испытать в старенькой аэродинамической лаборатории Новочеркасского политехнического ин-та. Свои услуги для проведения продувок предложил нам бывший до войны заведующим этой лабораторией Серафим Васильевич Константинов, приятный маленький человек лет 45, в потертой, но неизменно опрятной бархатной куртке. Теперь он был не у дел: оставаясь в войну в Новочеркасске, он был вынужден работать, чтобы кормить семью; теперь его никуда не брали на работу. Узнав его историю, Бартини пустил в ход все свое влияние, чтобы добиться заключения с ним трудового договора – надо было спасать человека от голодной смерти. Я получил задание провести эксперимент и составить отчет вместе с Серафимом Васильевичем.

Он произвел исключительно приятное впечатление, появившись впервые у нас в бригаде с Карлушей; некоторые вольнонаемные оказались его учениками по институту. Он очень одобрил предложенную мной технику моделирования, и у нас сразу же установились самые сердечный отношения. Через несколько дней я выехал в командировку в Новочеркасск.

Отвыкнув за 6 лет от всех видов транспорта, кроме "воронка" и столыпинского вагона, я ощущал душевный подъем от одного факта езды в обыкновенном общем вагоне. Правда, со мной был конвоир, но он мне не мешал, благо, парень попался подходящий, бывший фронтовик, никто кругом не подозревал, что он меня сторожит.

В Ростове была пересадка. Я, в нарушение всех правил и инструкций, дал конвоиру один из своих двух чемоданов, который полегче, с бельем и едой, а потяжелее, с инструментом, взял себе. Чемодан этот, за не имением своего, я взял у Флейшмахера. Никуда не годился замок, он открывался дважды, пока мы шли от поезда к поезду. Мой опекун был разговорчив. Он

 

оказался уроженцем Новочеркасска и, кажется, сам вызвался меня сопровождать. Он с таким увлечением говорил о родном городе, что я поневоле испытал сильное разочарование при виде голого городка с возвышающимся над ним на горе краснокирпичным зданием тюрьмы. За неделю, проведенную там, я убедился, что тюрьма видна чуть не с любого места в городе. Может быть, мне так не повезло, но буквально с каждой улицы, по которой я ходил, глаз упирался в ее жесткий остов.

Константинов встретил меня как родного. Он уже успел провести предварительные испытания вспомогательного устройства и теперь, получив хорошие результаты, пребывал в состоянии некоторой эйфории, хотя я ему всячески объяснял, что не вижу в этом ничего особенного. Во всяком случае, он не знал, как меня принять, куда усадить.

Мы сразу же принялись за дело. За годы войны эта маленькая старая лаборатория была запущена донельзя, а единственный человек, который мог ее восстановить, до последнего времени был не у дел. Хорошо, что я пер с собой чемодан с инструментом, а то бы мы сидели на бобах. В микроманометрах не оказалось спирта, и мы пользовались подкрашенной фуксином водой. Не нашлось ни одной микронасадки для нашего довольно тонкого эксперимента, и мы поневоле подковывали блох, – сами делали насадки из тонюсенькой стальной трубки: Серафим Вас. необычайно ловко спаивал их кусочки попарно, а я обрабатывал их рабочие концы шлифовальным бруском и обломком безопасной бритвы, полагаясь больше на глаз, который "и так пристрелямши". Потом мы раздувались от гордости по поводу тонкости и точности нашей кустарной аппаратуры.

Доставив меня утром в институт, мой страж исчезал на целый день неведомо куда, и я иной раз начинал волноваться, если в конце работы он слегка запаздывал. Но пока все обходилось благополучно. Однажды, по дороге "домой", нам встретился на улице начальник тюрьмы еще с каким-то чином. Мы с конвоиром шли по разным сторонам тротуара; начальник откозырял мне, не обращая на него никакого внимания, Я поклонился в ответ и всю дорогу до тюрьмы смеялся.

– Ты что? – спросил бесхитростный малый.

– Так, вспомнил смешное, – ответил я.

 

 

* * *

 

Знакомство с начальником тюрьмы произошло двумя днями раньше. Я вернулся с работы довольно поздно, поужинал и, лежа на койке, читал перед сном. Мне, конечно, отвели персональную камеру, в которой, как я^: прикинул, в обычное время сидело не менее 6-8 человек. Я уже собирался отложить книгу, как дверь лязгнула, и в камеру вошли два офицера.

– Не вставайте, – сказал старший из них, хотя уже от одной неожиданности я не мог шевельнуться, – мы только зашли убедиться, что вас хорошо устроили. Вам ничего не надо? Питания хватает?

Дальше его фантазия не стреляла. Я ответил, что питание получаю, видимо, по повышенной норме и его хватает с лихвой. Он не уловил сарказма, и разговор иссяк. Весь визит не занял и пяти минут. Возможно, начальник тюрьмы был неплохой мужик, но двигало им, конечно, только желание посмотреть на диковинного арестанта.

 

* * *

 

Однажды, придя в лабораторию ко времени, мы нашли дверь запертой. Подождали, но Серафим Вас. не шел. Перспектива провести день в тюрьме меня не радовала.

– Что будем делать? – спросил я конвоира.

– Пошли, найдем его. Может, заболел.

– Кого? – не понял я.

– Константинова. Серафима Васильевича.

– Так ты с ним знаком?

– Кого я тут не знаю!

Мы без труда нашли одноэтажный почти деревенский домик, в котором жил Константинов. На наш стук дверь открыла женщина, такая молодая и хорошенькая, что я счел бы ее, несомненно, дочерью хозяина, если б не знал их истории заранее.

Она была его студенткой в довоенные годы и полюбила этого подчеркнуто скромного одинокого человека, на верных 20 лет старше себя. Она выдержала все – увещевания родных, насмешки подруг, объяснения, что он – человек не от мира сего и, что никогда она не будет с ним счастлива. Своей необычайной преданностью она завоевала любовь этого отшельника и стала его женой. Она пережила с ним оккупацию и осталась с ним в

 

послевоенные времена, когда он потерял работу. Теперь у них был ребенок лет семи.

Странно ли, что я смотрел на стоявшую передо мной женщину с сочувственным интересом? Похоже, тяжелые годы не оставили следа в ее душе, – а ей и сейчас приходилось несладко. Она поздоровалась с нами открыто и приветливо.

– Вам С.В.? Он приболел. Сейчас я его позову.

Обстановка была до крайности скудной, – видно, продали все, что могли. С.В. вышел с перевязанным горлом и какой-то смущенный.

– Вот, затемпературил, – сказал он. – Но теперь уже легче. Я сейчас пойду с вами.

– И не думайте, – заявил я. – Только не хватает, чтобы вы окончательно свалились. Мы сейчас же уходим. Отдыхайте, посмотрим, что завтра.

– Нет, нет!

Он засуетился, отыскивая плащ и тросточку, и только соединенными усилиями мы отговорили его.

– Черт! – выругался я, выйдя на улицу. – Неужели в тюрьму?

– Если очень хочется, – ухмыльнулся парень.

– А если не очень? Как будто у меня есть выбор!

– Ну, выбор-то невелик... Только ты на тот свет не спеши. Я ведь на твою командировку деньги получил. Тут неподалеку есть забегаловка, давай зайдем.

– Не боишься?

– Ну!

Забегаловка оказалась довольно убогим местом, – комната на 5 столов, жиденькие занавески на окнах, одна официантка.

– Вот, друга привел, – объяснил ей конвоир. – Всего на один день в городе, надо угостить.

– Что же вы вашего друга в лучшее место не повели? – спросила девушка с полным отсутствием патриотизма. Она принесла нам бутылку портвейна, который с долгой отвычки показался мне вполне приличным. Санька – конвоир был моим тезкой – быстро пришел в подогретое состояние и стал, явно привирая, рассказывать, как попал ночью в расположение немцев и вышел невредимым благодаря своему хладнокровию и знанию немецкого языка (он действительно знал несколько слов). Я, признаться, слушал в пол-уха, отдаваясь ощущению призрачной свободы – как в тот раз, в саратовском лагере. Поэтому я, возможно, недостаточно восхитился решительным то-

 

ном приказа, который он отдал глупому немецкому солдату, который беспрекословно выпустил его из охраняемой зоны.

А потом пришло время закрытия кафе, и насмешливая официантка выставила нас за дверь. Что поделаешь! Под аккомпанемент болтовни моего тезки я вернулся в матушку-тюрьму, осторожно прошел вахту и залег на койку.

На следующий день Серафим Вас. был на посту. Выглядел он скверно, и я усердно, но без результата; уговаривал его вернуться домой, мол, как-нибудь с помощью Саньки справлюсь. Но у него были свои понятия о долге, и мне пришлось отступить.

Свои понятия у него были и о гостеприимстве, и об обязанностях милосердия по отношению к бедному арестанту (который к этому времени успел нагулять на спецотдельских хлебах изрядную ряшку).

Себе на завтрак он приносил ломтик хлеба и кусочек вареной свеклы или морковки, которым не насытится и ребенок. В последний день нашей работы он принес кусочек побольше и так трогательно настаивал, чтобы я разделил его с ним, что я понял, – отказ будет обидой. Напрасно я объяснял, что плотно позавтракал перед уходом на работу, он слышать ничего не хотел; накормить арестанта было для него священным ритуалом. И как же блестели его глаза, когда, поняв, что отказываться не надо, я с благодарностью принял и торжественно съел микроскопический кусочек!

 

* * *

 

Несмотря на задержку, вызванную болезнью Константинова, работу мы выполнили к сроку. Пора было возвращаться "домой". Санька, хорошо знавший местные порядки, предупредил, что с посадкой на поезд будет нелегко: он формируется в Шахтах и в Новочеркасск приходит набитый свыше меры.

Действительно, когда мы, простясь с вездесущей тюрьмой, подошли к станции загодя, там уже толкался народ, готовясь к штурму. Мы опять поделили багаж: драгоценный чемодан с инструментом я взял себе. Мы ждали полчаса; когда поезд подходил, издали были видны пассажиры, висящие гроздьями на ступеньках вагонов. Это был вечерний рабочий поезд.

В Новочеркасске почти никто не сошел; во всяком случае, грозди только чуть поредели. Вместе с толпой мы кинулись к поезду – тут уж о конвоировании не было и речи, надо было

 

как-то оказаться в поезде. Уцепившись одной рукой за поручень и поставив одну ногу на подножку – для другой места не было – я оттолкнулся от земли и повис в воздухе как раз в тот момент, когда поезд отошел.

Провисеть в таком положении с тяжелым чемоданом в руке можно было минуту, ну, полторы. Осторожно переставляя ноги по оставшимся с внешней стороны поручня сантиметрам ступенек, я умудрился подняться чуть повыше. На межвагонной площадке было как раз столько места, чтобы втиснуться одному, и я, поставив ногу на край площадки, стал с предельным усилием переносить свой вес на нее. В этот момент чемодан открылся.

Если бы у меня была секунда на размышление, инструмент погиб бы. Но сознание выключилось начисто. Бросив поручень, правой рукой я захлопнул крышку и, защелкнув замок, без тени волнения заметил, что начинаю падать, успел перехватиться за поручень площадки и даже встать на нее другой ногой.

Тогда пришел запоздалый испуг. Я стоял на площадке, вцепившись рукой в спасительное железо, и понемногу приходил в себя. Окружающие были слишком заняты, каждый своим, чтобы заметить что-либо.

С конвоиром я встретился только на ростовском вокзале. Он нимало не беспокоился, потеряв меня на посадке. Но даже иллюзорного чувства свободы от поездки в одиночку я на этот раз не испытал.

Я ни слова не рассказал ему о том, что произошло.

 

* * *

 

Приближаясь к Таганрогу, я с удивлением ощутил в себе нечто вроде чувства возвращения домой: там были люди, которых я успел полюбить, и моя настоящая работа.

Мы удачно пересели с поезда на поезд, и вскоре после полудня были на территории завода. Группы военнопленных немцев и венгров, работающих по восстановлению цехов, направлялись на обед с конвоирами, лениво шагающими рядом – все равно никто не убежит. Они шли понуро и покорно. Санька, не сбавляя шага, врезался в толпу бредущих немцев, расшвыривая их направо и налево, бормоча немногие известные ему немецкие ругательства, – ни один не поднял головы, не выругался в ответ. Я впервые видел их вблизи, и сейчас усилилось исходящее от них впечатление безнадежности и запущенности, возникшее еще раньше, издали.

 

А на объекте жизнь текла, как и прежде. Карлуша и Роберт остались довольны результатами моей миссии, друзья встретили меня с радостью, – это было действительно что-то вроде возвращения домой.

Среди непостижимых для лагерника странностей нашего быта была и такая: нас обслуживали городские службы быта и здравоохранения; таким образом, например, банный день был для нас источником двойного удовольствия, означая и прогулку чуть не через весь город. Мало того, в фойе бани находился пивной ларек, и удачливые зэки, у кого случаем заводились денежки, умудрялись пропустить кружечку чуть не под носом у конвоя.

Я вернулся из Новочеркасска на следующий день после банного похода, и меня повели в баню единолично: отступление от санитарного режима не разрешались. Конвоировать меня выпало хилому, но ретивому служаке, которого мы дружно не любили, – одно из гаденьких ничтожеств, без меры довольных тем, что служебное положение дает им власть оставлять мутные следы и на чистом, и на грязном. Я с наслаждением побанился и, вспомнив, что в кармане у меня завалялась десятка, на обратном пути завернул к ларьку, уверенно протянул продавцу бумажку. Он уже подставил кружку под кран, когда из-за моего плеча протянулась рука, и сиплый голос произнес:

– Не наливай, ему нельзя.

Продавец развел руками и убрал кружку. Через плечо я поглядел на конвоира, на лице которого сияла торжествующая ухмылка. Она-то и взбесила меня пуще всего.

Я сунул деньги в карман и широким шагом вышел на улицу. Конвоир торопливо выскочил за мной, но тут же отстал на добрых 50 метров: я шел спортивным шагом, не оборачиваясь на его крики. Топот его сапог то затихал в отдалении, то раздавался громче, когда он пытался бегом догнать меня, выкрикивая временами приказания и угрозы, которые я пропускал мимо ушей. К половине дистанции – идти надо было не меньше 4-х километров – он болтался метрах в 200-х позади, издавая лишь изредка жалобные вопли "Борин! Ну подожди!!!", которые не вызывали у меня ни малейшей жалости. Проходную мы проскочили на полном ходу, для чего вертухаю пришлось через силу нагнать меня, но на большее его не хватило: к зданию нашей вахты он отстал метров на 100. Я прошел прямо к себе на второй этаж, где Миша Мартыщенко – бывший летчик-истребитель, приветствовал меня:

– Славно ты его прокатил. Будет знать, сволочь!

 

Некоторое время я ожидал, не последует ли обвинение в попытке побега; но у несчастного вертухая, видно, хватило ума не жаловаться, что грозило ему же лишними неприятностями.

Еще более диковинно наши отношения со здешними вертухаями высветились в столкновении здоровенного Корчагина с солдатиком, против которого мой хилый конвоир мог бы сойти за чемпиона мира в легком весе: его буквально шатало и заносило при ходьбе.

Этим летом арестантам нашего объекта выпало редкое счастье: начальство решило оделить желающих узкими огородными полосками на участке в полукилометре от вахты. Записались чуть не все, в том числе и те, кто никогда в жизни не брал в руки лопаты. Записался и я – как и прочие, отнюдь не ради скудных выгод, которые сулило это занятие. Впрочем, были среди нас и настоящие огородники, к числу которых относился и Корчагин.

Водили нас на огород под номинальным конвоем; иногда дежурный на вахте лениво говорил: "Ну, идите, я посмотрю отсюда".

Однажды Корчагин с другим завзятым огородником, Монаховым, пришел раньше с работы (мы всегда пересиживали) и в ожидании ужина решили покопаться на своих делянках.

– Идите, – сказал дежурный. – Там Васька болтается, он присмотрит.

Он, вероятно, и не глянул в сторону огородов, присутствия полуживого Васьки было более чем достаточно. Напрасно: он бы увидел кое-что поучительное. Правда, на некоторых делянках уже изрядно вытянулись подсолнухи, мешавшие смотреть. Вертухай Васька стоял на коленях, торопливо собирая в небольшой мешок морковку, которая особенно хорошо уродилась у Корчагина. Тот издали заметил увлекшегося воришку и, предупредив жестом пожилого и непроворного Монахова, двинулся вперед быстрым неслышным шагом, приседая, как заправский разведчик, когда Васька приподнимался.

– Ты что же делаешь, б…га?!

Васька обомлел с пучком надерганной морковки в руке. Сильный удар свалил его на землю. Он пытался подняться, новые удары снова валили его. Я думаю, ненависть зэка к представителю вертухайского мира слепила его больше, чем чувство обкраденного собственника; во всяком случае, он не больше думал о последствиях, чем я, когда гнал своего несчастного конвоира по улицам Таганрога. Слава Богу, обошлось без серь-

 

езных повреждений; бедный парень только молил Корчагина никому не рассказывать об экзекуции – выгонят со службы.

– Ладно, – сказал угомонившийся огородник. – Бери свою морковку и мотай отсюда, чтобы я тебя больше не видел.

 

* * *

 

Но спортивная форма далась мне совсем не даром. После лагерной голодухи меня стало разносить на спецотдельских харчах, тем более, что за усиленными занятиями я совсем забросил гимнастику. В один прекрасный день я заметил свой округлившийся живот и, по правде говоря, испугался. Сам я и в благополучные времена не был жирным, и толстобрюхие люди вызывали во мне неприятное чувство. Я принялся за утреннюю зарядку – и опять испугался: после 10 приседаний сердце у меня билось, как овечий хвост. Было с чего прийти в уныние: все мечты выйти на волю здоровым и сильным, все, достигнутое в этом смысле за последние лагерные годы, шло насмарку.

На следующее утро, однако, я опять проделал всю последовательность упражнений, дозируя их на этот раз таким образом, чтобы не перегружать сердце. Затем каждую неделю увеличивал нагрузку, проверяя время от времени свое состояние серией приседаний или подтягиваний на турнике "до отказа". Братья – арестанты относились по-разному: кто подсмеивался, а кто – главным образом, из тех, что сами занимались каким-нибудь видом физкультуры – интересовался и сочувствовал. "Зяма" Лерхендорф, например, ежевечерне совершал пробежку на 15-20 минут, надевая даже в самые теплые вечера шерстяной свитер, чтобы хорошо пропотеть. Я не отступился, пока не довел число приседаний до 200 подряд без малейшего неудобства для сердца. К тому времени физические упражнения стали для меня такой же ежедневной потребностью, как умывание.

Легко ли поверить: эти непосильные тяготы не воспринимались мною тогда как несчастье, – скорее, как тяготы, которые надо пережить. Тоска и ужас жизни нахлынули позже, когда время этих испытаний – к тому моменту далеко не столь тяжелых – превысило всякую меру.

Но это было в следующие шесть тысяч дней – в Джезказгане, куда я был отправлен на вечную ссылку, но это уже другая драма…