ЧАСТЬ VII.

 

ПЯТЬ СЧАСТЛИВЫХ ЛЕТ НА ШАРАГЕ

 

– Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами.

Я нахожу, что человек может быть полезен стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло... Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы сделать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия...

П.Я. Чаадаев

 

Наша совместная жизнь на шараге в Таганроге, а затем в Москве складывалась удивительным образом. Много лет спустя, оценивая ее сквозь призму истекших десятилетий, нельзя не сознаться, что это были самые счастливые годы... Каждый был своим среди своих, человеком среди людей...

Ни до ареста, ни после освобождения, мы не находили для себя большего взаимопонимания, дружеского участия, самой высокой дружбы и полного доверия.

Великая Страна, пораженная страхом доносительства, проказой подсиживания и людоедства в любых формах, – все это было по ту сторону колючей проволоки.

А здесь на объекте мы были братьями в своей невиновности, в уверенности, что надо выжить, не предавая ни себя, ни друзей...

 

* * *

 

По тем стихам, которыми зачитываются, по тем анекдотам, что рассказываются, можно судить о людях. Но самые замечательные анекдоты творила сама жизнь.

Дело в том, что в Таганроге мы пользовались "безумной" свободой – нам нарезали по сотке земли, и после работы на огородах мы выращивали картошку, репу, лук, морковь и т.д. (осенью урожай по-братски складывался и был неплохим приварком для нашей столовой).

Так возвращаясь вечерами с огородных работ, каждый наперебой хвалил свой овощ, доказывая его преимущества. Молчаливый Владимир Иванович Лерхендорф по прозвищу Зяма, вдруг сказал:

 

– А я скажу вам, ребята, что выгоднее всего сажать...

– Выгоднее всего сажать инженеров...

Боюсь, что успех этого анекдота обеспечит ему бессмертие и войдет в мировой фонд тирании всех времен и народов...

 

* * *

 

Шли годы, кстати сказать, зэк, имевший 10 лет, назывался "малосрочником"... Вернувшись "оттуда" на волю, мы встречали открытую враждебность или плохо скрываемую неприязнь, так как общество (за исключением семей, терявших близких в тюрьмах, этапах и лагерях) было отравлено ядом всеобщего поиска врагов – и развращено циничным обывательским убеждением: – Мы ничего не делали, нас не тронули...

Правда, "нетронутых" семей в 250-миллионном государстве, где сидело свыше 50 миллионов человек, почти не осталось. Каждый заключенный был сыном, мужем, отцом; каждый из нас, как прокаженный пария, обрекал своих родных, близких на угрозу выселения из дома, потерю работы, лишения куска хлеба, голодную смерть...

Спасая детей и себя, жены заключенных подчас расторгали браки, публично каялись, меняли фамилии детям... Тот, кто прошел эти круги ада, не бросит в них камня первым...

 

* * *

 

Доверительные разговоры, объединявшие близких по интеллекту и темпераменту людей, велись далеко заполночь.

– Но вот, что главное, – говорил Роберт Людвигович Бартини, – и это не забывайте пуще всего и не верьте старым брюзгам, что раньше было лучше и революцию делали мятежники.

Первое: революция произошла потому, что не могла не произойти. Старое отжило. Куда повернуло новое – иная речь, она впереди.

Второе: революция, даже самая неудачная, не проходит бесследно. Реставрация всегда обречена, все дело сколько времени она продержится. И поверьте слову старого человека: доживем мы до воли, помрем ли в этой клоаке, все должно измениться.

Сталинский строй не выживет, он архаичен, он годится для дикой страны... для совсем дикой. Все рухнет с его смертью,

 

помяните мое слово. Даже если после его смерти найдутся реставраторы...

– Запомните, юноша (мне было тогда уже за 30), – за всю историю человечества ни одна революция не достигала прямо своей цели – за английской последовала диктатура Кромвеля и Карла II, французская породила Бонапарта и кончилась реставрацией... Наша не была исключением. Не удивляйтесь Сталину и не грешите на тех, на гигантов мысли и сердца: никто, никто не мог предвидеть, куда хлынут стихийные силы, освобожденные хоть на миг. Это – не равновесие в механике, которое можно заранее рассчитать, мощнейший интеллект сам подпадает под действие этих сил и, будучи уверен в своей правоте, направляет их на погибель… даже на свою погибель... Вспомните Робеспьера, Дантона, Марата, тысячи ушли этим путем...

В обществе этих удивительных людей жизнь обретала смысл, даже когда самые малые перспективы на освобождение становились сомнительными и туманными. Странно, но я был счастлив, как никогда раньше.

На наших делах (папках) была надпись "Хранить вечно", на свободу не было никаких надежд, кончался один срок и арестанту сообщался второй (на протяжении двух следующих десятилетий меня преследовал этот кошмар во сне: меня вызывают и показывают новый приговор о втором десятилетнем сроке...), в лучшем случае нас ждала вечная ссылка.

И, тем не менее, именно в этот период, восстановив утраченную квалификацию, я смог опять вернуться к мыслям о завершении работы над флаттером. Здесь были книги: и технические, и художественные. Я застал летчика Кожебаткина за чтением книги. Его плечи вздрагивали от смеха. "Что тебя так развеселило?" – без единого слова он показал мне заглавие: это были "Записки из мертвого дома".

Мы не были мертвыми, мы были тенями. Вся страна была насыщена этими людьми-тенями, которых никто не видит... Едущие в поездах просто не замечают вышек с часовыми, как не замечают маленькие группы пыльных подмосковных берез. Но это мелочи, выплески страны невидимок к берегам страны людей, материк лежал дальше и его никто не видел.

Вся эта масса секретных и не имеющих фигур арестантов спецотдела даже в самые черные времена отчетливо понимала, что тюрьмы, этапы, лагеря (перед которыми "Мертвый дом"

 

выглядит, в общем-то, прогулкой в детский сад), – все это явления вторичные, частные, преходящие...

Первопричина лежала глубже – в социальном перерождении общества. Вместо обещанного социализма на развалинах царской России подымалось не менее уродливое социальное здание – сталинизм.

И в этом смысле "враги народа" – великая, гениальная выдумка Сталина. На кого можно было бы свалить свое неумение управлять, дезорганизацию хозяйственного организма, назначение бездарных, некомпетентных людей на ответственные посты?

Как можно было бы сохранить, – нет раздуть, – энтузиазм начала 30-х годов, если не показать всем зримо, против каких страшных врагом мы боремся, строя светлое завтра? Вершиной этой гениальной лжи был лозунг об обострении классовой борьбы по мере наступления социализма, а конечным результатом – развращение общественной совести.

Да, я не оговорился: именно к этому была направлена деятельность Вождя. Все сопутствующие кошмары: гибель миллионов невинных людей, безумная трата средств и национальных богатств, пущенное под откос сельское хозяйство, – мертвые деревни с пустыми подворьями, – все это лишь средства для достижения единой цели – диктатуры Сталина...

Правда, вот уже тридцать лет с лишним, как в сотни раз сократилась гигантская индустрия, работавшая на истребление, а разве можно сказать, что мы вполне выздоровели и очистились?

Хотя бы от чувства страха? Мерзкая паутина тотального развращения террором прекратила свое материальное бытие, но и сегодня живет в нашем подсознании язвами трусость, подлость и пресмыкание. На них мы обречены надолго...

Наши долгие беседы-раздумья обычно завершал удивительно обаятельный и любимый всеми Карлуша Сциллард. "Решать мировые проблемы легко в двух случаях, – мягко растягивая слова, говорил он. – Когда знаешь все и когда ничего не знаешь. Но, поскольку, никто не знает всего, за них чаще берутся люди, которые ничего не знают".

 

* * *

 

Как ни странно, но именно здесь, на шараге, я снова начал писать стихи, чем грешил еще в молодости. И хотя еще на воле случалось записывать стихи и маленькие рассказы, я прекрасно

 

знал, что такое наша цензура. Для моего терпеливого читателя я позволю привести выдержку из Цензурного устава Царской России, который фактически не утратил себя и по сию пору.

– Сочинения и статьи, относящиеся к смутным явлениям нашей истории, как-то: ко временам Пугачева, Стеньки Разина и т.п., и напоминающие общественные бедствия и внутренние страдания нашего отечества, ознаменованные буйством, восстанием и всякого рода нарушениями государственного порядка, при всей благонамеренности авторов и самих статей их, неуместны и оскорбительны для народного чувства, и оттого должны быть подвергаемы строжайшему цензурному рассмотрению и не иначе быть допускаемы в печать, как с величайшей осмотрительностью, избегая печатания оных в периодических изданиях.

Итак, вот что удержалось в памяти...

 

Я шел один...

Пылающим востоком

Была весна отмечена моя.

Я шел один

И радость бытия

В меня вливалась пенистым потоком.

Я шел один – дорогой теплых трав,

Тропой песков, речными берегами.

Земля

змеей струилась под ногами,

Навстречу мне дороги разостлав.

И теплый ветер, кланяясь долинам,

Принес к ногам

и бережно сложил

Дыханье недоступной

и гонимой

Любви, которой

я не разделил.

И память губ, которых я не трогал.

Стократ сильнее сердце обожгла,

Чем жгли когда-то лаской и тревогой

Хмельные,

ненасытные тела.

Любовь ли, страсть ли...

Жизнь стремглав летела.

К чему вопросы, если кровь горит?

 

Бессмертный дар сверкающего тела

Сильней стиха тревожит и дразнит.

И красит мир,

но сколько б я ни прожил,

Мне та, одна

останется дороже

За то, что я

ее не заслужил

Чего ж еще?

Душа не кровоточит, смерть не страшна,

Пока нет смысла жить,

А я – живу и запах теплой плоти

Меня опять волнует и манит.

Придя к концу скажу, что жил недаром -

Не вел солдат и славы не искал,

Но каждый день встречал сердечным жаром,

И никогда друзей не предавал.

Таганрог – 1947.

 

А вот запись, сделанная уже в ссылке...

 

С чем есть мне хлеб разлуки? С солью слез?

С вином надежд? С отравным хмелем муки?

С тоской? С отчаяньем? – Вот в чем вопрос.

К вам, мудрые: с чем есть мне хлеб разлуки?

Джезказган – 1956.

 

* * *

 

Страдания сотен поколений, где они? Едва успевает взойти Солнце, они исчезают, как тени; с каждым поколением возникает новая жизнь со своим светом и тенью для тех, кто придет позже. Кто помнит муки узников инквизиции, и кому до них дело? Кто знает, что год открытия Америки был также годом изгнания евреев Торквемадой? Кто всерьез печалится о судьбе инков? Кто душой, не глазами, оплачет замученного двести лет назад ребеночка, о котором сокрушался Иван Карамазов? Память человеческая коротка даже на собственные невзгоды, как в книге Иова:

– И благословил Бог последние дни Иова...

 

Но я не заслужил благословения и не жду его. Миллионы Иовов не получили воздаяния, и мне быть среди них. Не за 14 тысяч скота я плачу непомерную цену…

Но я должен избежать смерти... Тяжелый груз, который Бог взвалил на мои плечи, я должен донести до конца. A non bis in idem? Нет, это мое право, и я не отдам его. Мой долг на Земле не свершен...

... и я горячо молился – не о продлении жизни, а о том, чтобы мне было дано завершить начатое. Только завершить, чтобы оно не погибло. Я клялся не допускать в душу никаких новых мыслей и чувств. Только бы успеть...

 

* * *

 

Непримиренный, я умру.

Душой склоняясь и коснея,

Я жил,

я ждал,

и, вот, к весне я

Бросаю скверную игру.

 

К чему на зыби строить дом,

К чему хитрить, играя в прятки,

Когда в грызне

и в лихорадке

Забыли мы, зачем живем?

 

На тощих лаврах совесть спит.

Сатрапы счастливы и правы, -

Но плещет сок живой отравы,

Вгрызаясь в их железный быт.

 

И вот настанет день большой,

Весна раскинет свод зеленый,

Но я умру непримиренный,

Как жил, с тоскующей душой.

 

В тот день на светлых площадях,

В глухих и грязных переулках,

В дремотных спальнях, залах гулких

Рванет их душу мерзкий страх.

 

 

Уже предчувствием пьяна,

Шатаясь, движется Расплата –

На дне зияет тишина

Раскосым ликом азиата, –

 

Ты тоже бьешься для нее,

О, сердце, гневное мое!

 

Примите же последней данью,

Как дождь со светлой высоты.

Мое предсмертное дыханье,

Мои напрасные мечты…

 

 

* * *

 

И вместо послесловия:

 

Забыть зло – значит допустить его повторение.

 

 

Москва – Саратов – Таганрог – Москва

1950 – 1986