Глава IV. ГОСТИ

«Страннолюбия не забывайте, ибо

через него некоторые, не зная,

оказали гостеприимство Ангелам...»

(Евр. 13, 2)

С едой у нас действительно было туго. Семь, а потом, когда родилась Машенька, и восемь ртов. С 1921 года у нас жила Клавдия, круглая сирота, дочь умерших знакомых, лет на 6— 7 старше Сережи. Она очень выручала, помогая по хозяйству. Черный хлеб мы брали кислый, а не заварной: дешевле! Белый хлеб бывал редко. Чай пили морковный, кофе желудевый, сахар кололи мелкими кусочками и выдавали нам экономно.

В постные дни варились пустые щи, каша, картошка. Мама любила готовить овощные солянки, форшмаки, например с селедкой. К ужину жарились оладьи. В скоромные дни мясо готовили не часто, просто заправляли пищу русским маслом

да покупали студень со щетиной в частном ларьке на углу или паштет из сбоя в магазине. Постоянно бывала рыба: судак, карп. Зимой брали у разносчиков звонкую от мороза навагу. Щи варили со снетками. На Пасхе были кулич, пасха, крашеные яйца. На Рождество — гусь, окорок. По большим праздникам—курица. На масленице—блины с икрой, иногда лещевой. Постом — тюря из кваса с огурцами и черным хлебом. Лакомила мама пирогами. Особенно мастерица была печь пироги с масляной жареной гречневой кашей и очень тонкими хрустящими стенками. Вина, водки, конфет и пирожных мы не покупали.

При всем том за обед или ужин, помимо нас, редко не садились еще три-четыре человека. В праздничные дни больше. А на разговенье и в дни папиных именин летом и в день его рождения, 14 января, приходили многие, самые близкие.

2.

Праздником было появление друзей отца по Академии— епископа Серафима (Звездинского), епископа Игнатия (Садковского) и епископа Варлаама. Их приезды в Москву были редкими и краткими. Если они служили в Толмачах, то без пышности, монашески строго. А потом надолого или навсегда исчезали в очередной ссылке. Сейчас я уже смутно различаю в памяти их лица. Они слились в один образ. Вижу высокие аскетические фигуры, бледные лица, слышу тихий голос и спокойную речь. От них, мне казалось, исходил свет. Проводив владыку до трамвая, я возвращался домой осторожно, боясь растерять чувство, которым была наполнена душа.

3.

А следы ног митрополита Кирилла (Смирнова)^* хотелось целовать!.. Он приблизил к себе папу еще до Толмачей, когда летом 1917 года стал служить в московских церквах торжественные воскресные вечерни со всенародным пением и проповедями. Кроме богослужебных песнопений, после вечерни,. весь народ пел отрывки из посланий апостола Павла. Помню, в храме Воскресения в Сокольниках, тогда только что построенном, пели: «Никто из нас не живет для себя, никто не умирает для себя, но живем ли—для Господа живем, умираем ли— для Господа умираем, всегда Господни!» Когда все множество людей, наполнявшее храм, с воодушевлением произносило эти слова, казалось, что они клялись так и построить свою жизнь,

выражая свое отношение к происходящему. А в соборе Страстного монастыря пели: «Если я говорю языком и ангельским, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий... Любовь долго терпит, милосердствует... все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестанет!..» Знакомые слова звучали необыкновенно и проникали в душу... На текст пропетых слов произносилась проповедь молодым священником, в их числе был и наш отец, а потом сам митрополит Кирилл дополнял сказанное, подчеркивая самое нужное. Я помню, с какой горячностью люди воспринимали спокойные, вечные, ясные истины в то взбулгаченное, развороченное, непонятное время!

В лютые зимы с девятнадцатого по двадцатый и с двадцатого по двадцать первый годы отрадой и утешением для нашей семьи был приход митрополита Кирилла. Он приходил ненароком, всегда стучал в черную (кухонную) дверь, озябший и, вероятно, такой же голодный, как мы. Не приносил с собой ни лакомств, ни щепочек, с которыми тоже ходили в гости (!), но в комнате становилось светлее, теплее и радостнее. Владыка не брезговал тем, чем мама могла угостить, и шел с папой в храм. Он лишь раз служил у нас в храме всенощную под какой-то двунадесятый праздник—трудно было в те годы создать достойную обстановку для архиерейской службы! Произносил проповедь. Главное же, Владыка вливал силы и бодрость в наших бедных, измученных физически и нравственно, трудно привыкающих к новому месту, родителей. Им было одиноко в Замоскворечье, в первое время не только мы, дети, но и они часто вспоминали Сокольники—тамошнюю теплую, обжитую квартиру, теплую, уютную домовую церковь богадельни, родные сосны за окнами. Но возвращаться туда не приходилось: богадельню разогнали, церковь сломали вскоре после нашего переезда. Да и если бы все оставалось по-прежнему, отец не расстался бы с Толмачами добровольно. Они были давней его мечтой. Они были освящены для него более чем двадцатипятилетним служением в этом храме в сане дьякона отца Алексия, в то время Ф. А. Соловьева, затворника из Зосимовой пустыни. Он пришел туда совсем юным, пережил немало скорбей, имел выдающихся духовных руководителей — тогдашних настоятелей Николо-Толмачевского прихода, внутренне вырос та после недолгого трехлетнего служения пресвитером Успенского собора в Кремле ушел из мира, приняв постриг в ничем не знаменитой, совсем недавно построенной Зосимовой пустыни. «Не может укрыться город, стоящий наверху горы»: в пустыни ему не удалось уединиться — потянулись люди, как тянулись раньше к отцу Амвросию, в Оптину. Отец Алексий стал знаменит на всю Россию. К нему приезжали великие княгини и приходили нищие мужики и бабы из разоренных деревень. Он принимал всех, пока не ушел в затвор в 1916 го-

ду. Одним из самых близких людей к отцу Алексию был мой отец, которого он взял под свое руководство совсем еще молоденьким, не достигшим двадцатилетнего возраста. Но отец Алексий был в затворе. Зосимова пустынь, как и все монастыри, переживала очень тяжкое время, и по немощи человеческой папе и маме бывало очень сложно и трудно. И хотя они никогда не жаловались, постоянно говорили и нас учили говорить «Слава Богу за все», мы, дети, понимали, что им труднее, чем нам. В нас это вызывало любовь к ним и желание помочь.

С приходом владыки Кирилла все оживали. Он говорил, а мы, дети, не всегда понимая, видели, как внимательно, с глубоким интересом и почтением слушали его отец и мать, как их лица светлели. Детям владыка обязательно уделял часть времени, спрашивал нас, как взрослых, о наших делах, говорил что-то серьезное и ласковое, дарил на память книги. У меня долго хранилась небольшая книжечка «Пролог» с его надписью.

Уехал Владыка осенью 1922 г. в дальний край. Мы несколько раз получали интересные, посланные оттуда с оказией письма, написанные поехавшими за ним детьми известного моского священника, друга папы, отца Иосифа Фуделя. С того года никто из нас владыку Кирилла не видел.

4.

Святейший Патриарх Тихон однажды выразил желание служить в нашем храме. Это было в храмовый праздник — Духов день 1924 года. Патриарху должны были сослужать Митрополит Крутицкий Петр^* и еще один архиерей. Был приглашен протодьякон Михаил Холмогоров, а петь должен был маленький мамин хор.

Холмогоров обладал мягчайшим баритоном, не произносил, а пел ектеньи, служил молитвенно. У него был высокий рост, как у папы, красивое крупное лицо, пышные длинные рыжеватые волосы. Несмотря на посулы и угрозы, он отказался перейти на сцену, хотя в частных домах с удовольствием пел романсы, арии и дуэты, иногда с нашей тетей Ларисой.

Вот была суматоха приготовлений, украшений и спевок! Были приглашены соседние батюшки для соборного служения И юноши для прислуживания. Я был как в чаду и совсем не помню службы. Патриарх все нашел прекрасным—облик храма, пение, службу. А потом Патриарх пришел со многими гостями (в числе которых были Митрополит Петр и о. М. Холмогоров), в наши тесные хоромы, где усилиями мамы Коки и прихожан был накрыт великолепный стол. Для Патриарха матушка Любовь достала красивое кресло, а для митрополита Петра и другого архиерея задрапировала наши два ободран-

ных фамильных. Но Патриарх отодвинул кресло и попросил «самый простой стул». Он был так благодушен, что все чувствовали себя по-домашнему, а маленький Коля схватил ручонками и отнял у Патриарха посох. «Ну, быть ему владыкой!»—пошутил Святейший.

Так как отец происходил не из духовной семьи, то он стоял немного в стороне от московского духовенства. У него был небольшой круг очень близких друзей-священников, с которыми он сошелся в студенческие годы. Чаще других забегал сосед, папы по приходу отец Петр Лагов—живой, грубоватый, простоватый и очень добрый батюшка, который приютил толмачевцев в своем храме, когда наш закрыли. Потом отец Николай Попов с Воронцова Поля. Очень скромный и очень усердный и ученый. У него мы учились Закону Божиему. Приходил духовник отца, высокий, поразительно худой и жизнерадостный отец Сергий от «Неопалимой Купины», который весь как-то искрился и совсем не похожий на него, тишайший, худенький,, бледненький, маленький отец Леонид Полотевнов, которого папа и мама постоянно жалели и очень любили. Он был сын отца Андрея, законоучителя из второй женской гимназии, где училась мама. Его боготворили все ученицы. Нас поражало, когда во время долгого разговора отец Леонид просил прощения и доставал из кармана рясы портсигар. Мама нам говорила: «Не осуждайте!»

5.

Родных, близких и дальних в Москве было много, но некоторые стали далекими. Самым любимым гостем был приезжавший из Крыма бравый дядя Егор. Однажды он переполошил всех в храме, когда внезапно появился в нем и истово отстоял службу—высокий, представительный, в шинели до пят с «разговорами» и с буденовкой под мышкой. Последний раз перед этим, году в 1916-м или 1917-м видели его в нарядной парадной форме морского офицера. В следующий приезд он был одет по-флотски, но гораздо скромнее, чем до революции, хотя и был в чине, равном адмиральскому. Сядет дядя Егор рядом с отцом в «юрьевские» кресла, положит каждый перед собой стопки книг и хвалятся покупками, советуются, а потом незаметно углубятся в чтение, пока не спохватятся. Виновато посмотрят друг на друга и возобновят разговор. Не помню, чтобы они спорили или в чем-то не соглашались. Зато со своей старшей сестрой—моей крестной, тетей Марусей—папа часто расходился во мнениях. Тетя говорила громким голосом, была категорична и резка, очень богомольна, но и в этом как-то жестоковата, чем отличалась от папы.

Самой близкой из родных была обаятельная, артистичная, живая тетя Ларечка, младшая сестра мамы. Глубоких тем с ней не обсуждали, но от нее излучалось тепло и сердечность.

Она, когда могла, подкармливала нас, брала к себе на дачу, достала жестяную печку, около которой мы существовали в первые толмачевские зимы, немедленно приезжала, когда кто-нибудь из нас заболевал.

Дядя Анатолий, последний из братьев мамы, уцелевший' до 1938 года, был милый, громкий и насквозь пропахший табаком человек. Он жил где-то на окраине, в развалюхе, занимал скромную должность на железной дороге и интересы его были гораздо более узкого порядка, чем у моих родителей. Жена была у него очень добрая, но уж очень простоватая женщина. Была в нем сердечная простота, детскость, честность и таившаяся в глубине твердость. Несмотря на все несходство, было в них с мамой что-то общее. Все мы его любили и радовались его приходу.

Самыми же частыми гостями были в нашем доме друзья прихожане, духовные дети отца, одним словом «толмачевцы».