Им наша жизнь кабальная

Им Русь - не мать.

А. Вознесенский

 

VI. В ссылку

 

После двух лет строгой изоляции нам, наконец, разрешили переписку. Объявили, что можно посылать два письма в год. Сколько было радости и волнений. Однако многие не знали, куда и кому писать. Кто из родственников остался на свободе, кто отрекся, кто убоялся и не отзовется? Вскоре стали приходить ответные весточки. Мама сразу же прислала письмо и посылку. В ней была копченая колбаса, консервы, сладости.

"Зачем,- сетовала я - эти деликатесы. Дешевле и лучше свиной смальц, чеснок, сахар". Потом лагерь взволновало новое событие. Несколько женщин взяли в этап. Куда? Почему? - Мы гадали, судачили, но не догадались. За первыми ласточками улетели еще пять счастливиц. Теперь мы уже знали, что они едут на поселение - в ссылку.

В третьей партии оказались я, Вера Герценберг, жена секретаря райкома Москвы - Петрова и Оля Никитина.

Нас вызвали к начальнику лагеря Баринову. Он сообщил, что приговоры наши пересмотрены, лагерь заменен ссылкой и что нас этапом отправят в Алма-Ату, где выдадут направление к месту жительства. Что послужило причиной к смягчению приговора? После реабилитации, во время хрущевской "оттепели" все "алжирки", находившиеся со мной в лагере и просидевшие там 5 и 8 лет, получили такое же, как и я, извещение: "Ваш муж умер в 1939 году". Все они расстреляны или погибли в тюрьмах и все (какое совпадение) в 1939 году. Так почему же некоторым из нас лагерь был заменен ссылкой¹?

 

А когда мы уезжали, нас поздравляли, нам завидовали, просили с воли написать родным. Мы обещали, заучивали адреса, зная, что через тюрьмы записок не пронести.

В радостном ожидании прошло несколько дней. И вот мы едем.

Опять грузовик с конвоем и знакомый акмолинский разъезд. Только в этот раз нас ждала не теплушка, а похожий на почтовый тюремный вагон с отделениями для арестантов и проходом, отгороженным решеткой для конвоя.

В нашем отделении мы были одни. В других мужчины и женщины иных отделений Карлага. Все они направлялись в разные лагеря. Мы их не видели, но когда конвой уходил к себе в купе, можно было перекинуться несколькими словами. Вскорости наш вагон прицепили к какому-то составу, и мы поехали. К ночи были в Петропавловске. Нас троих вывели из вагона и передали новым конвоирам. Те провели нас задами, посадили в грузовик и повезли в тюрьму.

По сравнению с Бутыркой Петропавловская тюрьма просто комфортабельна. Большая камера, пустые нары, окна с низкими намордниками, оставлявшими широкий кусок неба и даже пропускавшими солнце.

Составы зеков транзитом шли мимо. Петропавловская тюрьма служила пересылкой лишь тем, кого перебрасывали из одного лагеря в другой. Здесь мы чувствовали себя словно в доме отдыха.

Перед самым нашим отъездом из лагеря Вера Герценберг получила от матери - профессора МГУ - большую посылку, которую оставили нам в камере. Мы ели с пайкой украинское сало, грызли сухую колбасу, пили чай с сахаром. Спать могли даже днем, по часу гуляли в тюремном дворе - дом отдыха! Так прошла неделя. Потом опять ночной грузовик, тюремный вагон, окрики конвоиров и вот знаменитая Новосибирская тюрьма - пересылка. Стоя на перекрестке дорог, она формировала составы заключенных в Якутию, Колыму, Кузбасс, Восточный Казахстан или перебрасывала их на запад в Печерлаг, в Воркуту.

 

Здесь царила вольница. На высоких двухэтажных нарах, словно на банных полках, шумело цветистое общество уголовников. Размалеванные девки играли в карты, курили, смачно ругались, горланили похабные частушки. Воровки, налетчицы, рецидивистки - все они переезжали из одних лагерей в другие. Всякими уловками пробирались к своим дружкам, бежали от мести врагов, выполняли секретные поручения вожаков - словом, ехали обделывать свои делишки. Другим пересмотрели сроки и перегоняли в новые лагеря и тюрьмы, третьих вызывали для дорасследования.

Узнав, что нас направляют в Алма-Ату, все потеряли к нам интерес. Как видно, казахская столица урок у себя не держала.

Несмотря на конец ноября, в камере было жарко. На многих "красотках" были надеты одни майки, а то и просто бюстгальтеры.

Все эти оголенные женские тела пестрели синей татуировкой. Целые картины нательной графики красовались на руках, животе, спине, бедрах и даже на грудях. Чем больше и "смелее" сюжет татуировки, тем выше было положение ее обладательницы в уголовном обществе. Перед ней заискивали, ей угождали, и она намеренно демонстрировала свою татуировку.

С надсмотрщиками они не церемонились - огрызались на окрики и угрозы, горланили песни, кричали через окна непристойности мужчинам соседних камер. Если не нравилась баланда, поднимали крик и ругательства, стучали в дверь камеры, требовали начальника тюрьмы. В общем вели себя независимо и нагло, не то, что мы - ЧСИРы - послушные овечки.

Нары в тюрьме располагались вдоль стен, оставляя широкий проход посередине. Каждый вечер этот проход служил ареной необычного цирка. После ужина, когда тюремный шум утихал, в камере появлялись крысы. Целые стаи огромных рыжих зверюг с голыми, мерзкими хвостами спокойно разгуливали по полу. Тогда кто-нибудь из зрителей, разместившихся на нарах, привязывал на веревке сухую корку хлеба и опускал ее на пол. Сразу же на корку набрасывались несколько крыс. Каждая старалась завладеть находкой. Они попискивали, скалили зубы, дра-

 

лись, старались крепче вцепиться в кусок и утащить куда подальше. Тогда веревку начинали подтягивать вверх. Крысы цеплялись за добычу зубами, лапами, даже старались приспособить для этого хвост.

Все выше и выше поднимали их от пола. Некоторые срывались, вскакивали, пищали, подпрыгивали, стараясь дотянуться до хлеба. Вот осталась лишь одна. Она всех крепче уцепилась зубами. Висит, вытянув отвратительное тело, перебирает лапами. Ее медленно подтягивают почти до верхних нар, но и она срывается и падает вниз.

Девки хохочут, улюлюкают, держат пари, чья крыса выше подтянется. Я с ужасом и отвращением смотрю на это представление. До жути боюсь крыс. Ночью мы спим по очереди. Одна из нас дежурит, отгоняет нахальных крыс. Они рыскают по нарам, бегают по телам и головам спящих женщин, выискивают спрятанные продукты, грызут мыло.

Шли дни. Вся эта новосибирская экзотика опротивела. Мы мучались, томились от нетерпения поскорей уехать. Настал наконец долгожданный день отъезда. В тюремном дворе собрали этап человек в пятьдесят. Раздали отобранные раньше вещи, построили по четыре в ряд и повели окраинными улочками. Вера Герценберг, маленькая, хрупкая, сгибалась под тяжестью увесистого чемодана с вещами, присланными из Москвы. Мне стало ее жаль. Я отдала ей свой саквояж и взялась нести ее чемодан.

Впереди, сбоку, сзади конвоиры с собаками. Несмотря на их окрики, ряды при ходьбе сбились. Шеренга все больше растягивалась. Мне приходилось труднее всех. Тяжелый чемодан обрывал руки. Пальцы, сжимавшие ручку, слабели, и я часто останавливалась, меняя руки.

Конвой орал, грозил, ругался матом, а я все больше и больше отставала. Видя, что на меня ничего не действует, конвоиры ушли за колонной, оставив со мной одного охранника. И вот я плетусь по мостовой. Сзади солдат с ружьем и овчаркой. Раннее утро, но город уже пробудился. Навстречу мне идут люди и с удивлением смотрят на меня. Я понимаю, как нелепо выгляжу: куцее, не по росту мамино пальто, поношенное и грязное, стоптанные ботинки, непокрытая голова, а в руках роскошный кожаный чемодан с золотыми вензелями.

 

Когда останавливаюсь - солдат подталкивает меня в спину ружьем, но я не тороплюсь и впиваюсь взглядом в лица встречных прохожих. В глазах одних злая насмешка: воровка с украденным чемоданом. В других испуг и сочувствие. "У вас тоже родственники в тюрьме", - понимаю я их. В третьих - ненависть, злоба - подлецы или дураки - с презрением отвечает им мой взгляд.

Трудно, но я высоко держу голову и вызывающе смотрю в глаза людей.

Алма-Ата. Три дня томительного ожидания. Неожиданно я осталась одна. Двоих моих спутниц вызвали, и я их больше не видела. Утром меня повели к какому-то тюремному начальству. Светлая комната. Незарешеченное окно. За столом сидит человек в форме и пишет. Перед ним букет цветов, не поднимая головы, он кивает мне на стул.

— Садитесь. - Я сажусь и пожираю глазами цветы. Господи, прелесть какая, мои любимые цветы. Как завороженная, смотрю я на их яркие головки. Человек закончил писать и сурово глянул на меня:

— Вот вам направление в Северный Казахстан. Тут справка об освобождении, литер на бесплатный проезд до Петропавловска. - Передавая документы, он еще строго предупредил: - В Алма-Ате и Новосибирске быть не более 24 часов, а по прибытии на место тут же явиться в милицию для регистрации.

Я взяла бумагу и в сопровождении надзирателя вышла. Мы пересекли двор и подошли к железным воротам. Из сторожевой будки вышел охранник, взглянул в мои документы и отпер массивную дверь.

— Ну, топай,- сказал он, фамильярно толкнув в спину, и оба тюремщика захохотали.

Я на свободе! Трудно передать все волнение, радость и душевное смятение, охватившее меня. Был теплый солнечный день. Я постояла несколько минут, стараясь унять внутренний трепет, потом тихонько пошла.

Господи! Иду по городу одна, без конвоя, без собак. А может быть, кто-то следит за мной? Почему они захохотали? Мучительно захотелось оглянуться, но я пересилила себя. Завернула за угол улицы и опять остановилась.

 

Неужели, действительно, свободна? Постояла минуты две. Убедилась: да, свободна. Тогда мне захотелось бежать, бежать от тюрьмы, от пережитого. После двух лет заключения город показался волшебно-прекрасным. Несмотря на ноябрь, улицы утопали в зелени. Каштаны роняли свои шоколадные орешки. Цвели розы и хризантемы. Везде продавали громадные краснощекие яблоки, над головой кобальтовое небо, обрамленное зубцами снеговых вершин Алатау.

Так начинался мой медовый месяц свободы. С удовольствием садилась я в нормальный пассажирский поезд Алма-Ата - Новосибирск, пила чай с дорожными попутчиками.

Пересадку в Новосибирске, принимаемую пассажирами как досадную помеху, приняла как подарок судьбы - буду в городе 16 часов. Новосибирск встретил по-зимнему. Шел снег, было холодно и зябко, а душа ликовала. Гуляя по улицам, похожим на новостройки Москвы, вспомнила "Не переводя дыхание" Эренебурга. С любопытством читала афиши, зашла в кафе. Обед с мороженым показался царским. Мое тогдашнее состояние можно сравнить лишь с чувством человека, вставшего после тяжелой и безнадежной болезни. Поезд подходил к Петропавловску. Замелькали деревянные и глинобитные домишки, грязные улицы.

"Вот место моей ссылки. Что-то ожидает меня в этом Богом забытом городишке?" - думала я, стоя у окна вагона. Маленький закопченный вокзал. Против него большая незамощенная площадь, изъезженная колесами. Глубокие колдобины с гребешками грязи делают площадь похожей на вспаханное поле. Изрядно облезлый клуб железнодорожников. С фанерного листа пытается улыбаться мало похожая Любовь Орлова, и - надпись: "Приглашаем на новую кинокомедию "Волга-Волга".

Господи! Сколько же я не была в кино! Теперь смогу смотреть картины, записаться в библиотеку, читать книги. А может, здесь и концерты бывают? И радость опять наполняет сердце. Разукрашенная грязью площадь уже не пугает. В моем направлении значится

 

адрес милиции. Это далеко. Транспорта никакого нет. Иду пешком. Узкие не мощеные улицы, почерневшие рубленые дома, заборы с лепниной из грязи.

Город голый - ни садиков, ни палисадников. Морозит. Дым из труб белыми змейками уходит в небо. При дуновении они в такт покачиваются в воздухе, словно кобры, танцуют под флейту факира.

Прохожих мало. Ближе к центру - кирпичные лабазы, двухэтажные купеческие дома с облупленной штукатуркой, но больше всего деревянных одноэтажных, частных домишек. Суровый негостеприимный город! Но что это? Ужас! Навстречу мне шагает смерть. Белый скелет сидит на спине сгорбленной женщины, плотно обхватив ее обглоданными ребрами. Я столбенею. В испуге оглядываюсь по сторонам. Люди спокойны, никто не выказывает ни страха, ни удивления. Потом и я привыкну к такому зрелищу. Это рабочие с мясокомбината несут домой на суп костяк коров, для удобства надев его на себя.

В милиции молоденький белобрысый парень долго читает мои документы и наигранно сурово хмурит брови. Потом он старательно вписывает все обо мне в канцелярскую книгу и строго наставляет:

— Гражданка! Вы обязаны ежемесячно в одно и то же время являться в милицию для отметки, а 1-го мая и 7-го ноября находиться здесь до конца демонстрации трудящихся.

Произнеся эту явно заученную фразу, он берет с меня подписку о невыезде.

Так началась моя ссылка. Что было дальше? Была новая жизнь, но это уже иная тема.