Моей многострадальной матери

и всем женщинам

- безвинным жертвам сталинских репрессий

с любовью и уважением.

ГЛАВА 1

 

Заменяющая пролог и одновременно утверждающая,

что счастливое детство у меня все-таки было,

но закончилось самым неожиданным образом

и значительно раньше, чем следовало бы...

 

Лето этого недоброй памяти года выдалось сухим, жарким, изнурительным, и родители единодушно решили отправить меня в пионерский лагерь. Это стало для меня полной неожиданностью, так как, не в пример своим сверстникам, я еще ни разу не был в пионерском лагере и до сих пор разговор на эту тему никогда даже не возникал.

Как-то вечером, придя с работы и скептически оценив мой замызганный вид после очередных футбольных баталий, отец сказал, обращаясь к матери:

- Знаешь, Капочка, хватит ему с утра до вечера гонять этот дурацкий мяч и глотать уличную пыль. Отправим-ка мы его в пионерский лагерь, пусть ребенок подышит чистым воздухом. - И для большей убедительности добавил. - Пора ему, в конце концов, привыкать к самостоятельности и хоть немного пожить без родительской опеки, а то он совсем превратится в маменькина сынка.

 

К моему удивлению, даже несмотря на «маменькина сынка», мама согласилась сразу же, и хотя не была столь категорична, но и у неё нашлись довольно веские аргументы в пользу предложения отца.

- Пожалуй, ты прав. Лёся. Как-то на днях Таня мне сказала, что едет со своим Игорем в лагерь, куда-то возле Куки, и предложила захватить с собой и нашего. Если Горик будет с ней, я буду спокойна.

Таня Дорошенко была лучшая мамина подруга, а с ее сыном Игорем я был знаком буквально со дня рождения. Они подружились в родильном доме, ожидая нашего появления на свет Божий, и так уж получилось, что появились мы почти одновременно и обоих назвали Игорями. А дома меня звали Гориком: в те далекие годы это было распространенным домашним именем, производным от Игоря, и просто удивительно, почему это ласковое имя почти совершенно исчезло ныне.

Наши семьи дружили, ходили друг к другу в гости, и частенько бывало, то Таня забросит своего Игоря на весь день к нам, то меня отправят к ним. У Игоря, помню, был детский педальный автомобиль - вещь по тем временам редкостная, на зависть всем мальчишкам - и я с удовольствием и довольно часто проводил у них время. Но мне и дома было хорошо и, честно говоря, я был совсем не в восторге от перспективы провести лето в лагере. Лагерь пугал меня своей неизвестностью, как-то там еще будет, а здесь все привычно, друзья-товарищи, уйма удовольствий, среди которых меня более всего устраивало именно с утра до вечера в пыли Угданской улицы «гонять этот дурацкий мяч». Даже earn это была всего лишь набитая сеном старая покрышка от мяча.

 

Улица наша была тихая, спокойная, одна из тех окраинных читинских улиц, за которыми через несколько километров уже начинались сопки. Мягкий песок, характерный для всей Читы, и почти никакого движения, разве что иной раз проедет извозчик да повозка китайца, развозящего по домам воду в больших бочках. А автомобили тогда и вовсе были в диковинку, и редкое их появление на улице было для нас, мальчишек десяти-двенадцати лет, большим событием.

Одно такое событие на всю жизнь оставило на мне памятную метку. Однажды, когда к нам на Угданскую завернул грузовик и мы бежали за ним сломя голову и вопя от восторга, я споткнулся, упал и попал коленом как раз на косяк двери, кем-то выброшенной на проезжую часть. Я до крови рассек ногу, и кто-то из ребят, увидев, что я корчусь в слезах посреди дороги да еще и нога в крови, помчался к нам домой и насмерть перепугал маму, которая из его рассказа взахлеб поняла только одно, что меня переехала машина, и я со сломанной ногой и весь в крови лежу бездыханным посреди улицы.

Мама прибежала, схватила меня в охапку и бегом в больницу, где мне промыли рану и наложили на нее металлические скобки. Тем дело и кончилось, если не считать небольшого, еле-еле заметного шрама на правом колене, который я и ныне иногда трогаю рукой и невольно вспоминаю свое детство.

Но это был исключительный случай, а так ничто не мешало нам с утра до вечера играть на нашей улице, по крайней мере, на том ее небольшом участке, что лежал между Бутинской и Журавлевской, в футбол, лапту, бабки, чижика и во все, во что играли дети в России трид-

 

цатых годов.

Моим самым лучшим другом был Ерга Попандопуло, грек по национальности. До последних лет я не мог и представить, каким ветром занесло эту большую греческую семью в Россию, да еще в далекое Забайкалье. Детей было четверо, кроме Ерги еще два старших брата Кока и Коча и самая старшая сестра Евтихия. Но я дружил только с Ергой. Евтихия была уже взрослой девушкой, а Кока и Коча в наших мальчишеских играх обычно держались противной, а иногда и враждебной стороны, особенно когда мы играли в войну, нередко кончавшуюся обычной потасовкой. И вот тут-то я брал верх, даже Игорь тускнел со своим педальным автомобилем. А дело было в том, что у моего отца был оставшийся еще с его детства старинный спортивный револьвер системы «монте-кристо» и несколько пачек патронов с круглыми свинцовыми пульками. Кто-то когда-то обрезал его ствол, и он превратился в изящный маленький револьверчик, помещавшийся в настоящую кобуру.

Отец иногда разрешал мне играть с ним, ну а пару-другую патронов я тихонько брал сам без спроса. А однажды, делая под выходящим во двор крыльцом загородку для свиньи, отец откопал зарытые в землю настоящую саблю с ножнами и огромную бутыль, полную, как оказалось потом, чистейшего спирта. Наверное, все это было закопано во времена семеновщины, по крайней мере так мы тогда объяснили себе нашу находку. Судьба спирта мне неизвестна, но сабля удачно дополнила «монте-кристо», и стоит ли говорить о том. что в наших играх в войну я при таком оружии всегда был всеми признанным командиром и непременно красным.

 

А ловля со старого деревянного моста через Читинку пескарей в бутылку с выдолбленным донышком! За всю свою жизнь я нигде больше не видел, чтобы так ловили рыбу. Лучше всего годились литровые бутылки и четверти - трехлитровые. Правда, тогда и бутылки были не такие, как сейчас - с коническим дном внутрь. Самое трудное - выбить донышко конуса. Затем горлышко затыкалось пробкой, бутыль прикреплялась к бечевке, а внутрь насыпали кусочки хлеба или крутую гашу, и вся эта снасть с моста опускалась в воду таким образом, чтобы горлышко бутыли было наклонно вниз, а открытое донышко - вверх.

С моста видно, как пескари по одному забираются в бутыль, тыкаются мордами в стекло, а выбраться обратно не могут. Три-пять минут - и тяни улов!

Ну а если ко всему этому добавить еще и велосипед, настоящий взрослый велосипед, сияющий никелем и разноцветием красок, купленный отцом в этом же памятном году, на котором я мог гонять по всем улицам Читы «под раму», так как с седла еще не доставал, то свои огорчения насчет лагеря я совершенно явственно ощущаю даже сейчас, вспоминая свое далекое детство. Пожалуй, у меня действительно было это пресловутое счастливое детство! Семья наша была дружная, отец с матерью жили в любви и согласии, я не помню их в натянутых отношениях.

Жили мы в достатке, я был единственным сыном, которого изрядно баловали, и нам было очень хорошо втроем вместе, так что этот лагерь был просто ни к чему. Но судя по всему, это было неотвратимо. Тетя Таня в то время не работала, но была общественницей и по

 

линии женсовета управления Забайкальской железной дороги, где служили наши отцы, должна была отработать один сезон в ведомственном пионерском лагере воспитателем. Разумеется, она собиралась туда со своим Игорем и еще с двумя младшими сыновьями, потому и предложила захватить меня за компанию. А тут еще, как на зло, родители задумали сделать кое-какой ремонт по дому, и возможность сплавить меня на месяц представлялась уже не только полезной для меня (с их точки зрения, конечно), но и удобной для них самих.

В общем, не прошло и недели, как отец оформил путевку, и вот мы уже все на вокзале в ожидании отхода пригородного поезда, который должен доставить отъезжающих до станции Кука.

Обычные для таких случаев напутствия, прощальные поцелуи, просьбы и обещания чаще писать, слушаться тетю Таню. Наконец, мы уже в вагоне, дружно машем руками вместе с провожающими на перроне. Мама чуточку грустная, ведь впервые расстается со мной на столь длительное время, а отец весело смеется, и я до сих пор вижу, как запечатленный в памяти кадр, его ослепительно белые зубы и черные усы над смеющимся ртом. Он громко кричит сквозь шум отходящего поезда, что через неделю непременно приедет попроведать меня. И никто из нас в те минуты даже подумать не мог, что я в последний раз вижу своего отца, что на этом кончается мое счастливое детство, а судьба уже изготовилась раскидать всех нас в разные стороны и даже дальше.

Шел июнь 1937 года...