ГЛАВА 2

 

Представляет главных действующих лиц этого повествования такими,

какими они были на самом деле...

 

Из всех своих отдаленных родных по нисходящей, я помню лишь свою бабушку по материнской линии. С ней связаны и годы совместной жизни, и годы вынужденной разлуки, так нежданно-негаданно свалившейся на нашу семью. Трудно и даже страшно представить, как могла бы сложиться вся моя дальнейшая жизнь, если бы не решительное вмешательство бабушки, но об этом речь впереди, а сейчас, представляя свою семью, я хочу начать именно с этого светлого для меня образа.

Моя бабушка Агния Михайловна, в девичестве Попова, рано лишилась родителей, жила и воспитывалась в Иркутске в семье брата вместе с двумя старшими сестрами. Сразу же по окончании гимназии и не без помощи брата, который таким же образом ранее отделался от двух других воспитанниц, она вышла замуж за учителя, намного старше ее по возрасту. Вскоре молодожены переехали в город Усолье, недалеко от Иркутска, где бабушкин муж Николай Павлович Куликов получил место учителя словесности в местной гимназии. Там она родила свою первую дочь Валентину, чем чрезвычайно

 

огорчила супруга, желающего непременно иметь сына-наследника. Он сразу же невзлюбил свою дочь, демонстративно не обращал на нее никакого внимания и заметно охладел к своей юной жене. И когда та вновь созрела, чтобы подарить мужу на этот раз уж непременно заказанного мальчика, она все же на всякий случай и от греха подальше поехала рожать к свекру в село Мальта, недалеко от Усолья, где и родила благополучно вторую девочку, названную Капитолиной.

Так в 1900 году вопреки желаниям родителей появилась на свет божий моя мама. Эта новоявленная ровесница века внесла в молодую семью еще больший раздор - отец даже не захотел приехать и увидеть свою вторую дочь, а с женой и вовсе перестал общаться. Но эта пытка продолжалась недолго, ибо через месяц после рождения Капочки, как все ее звали тогда и всю последующую жизнь, отец, так и не увидев своей дочери, скоропостижно скончался от сердечной недостаточности. И молодая вдова в возрасте 19 лет с двумя младенцами на руках и без каких-либо средств к существованию осталась жить у свекра - сельского священника.

Отец Павел, человек добрый и всецело бывший под каблуком у своей жены, имел большой дом о пяти комнат и по тем временам жил в достатке. При доме держал работника, имел лошадь, а в трех километрах от села была у него заимка, где живущая там работница управлялась с двумя коровами, домашней птицей и огородом, обеспечивая отца Павла всем необходимым, да еще и для рынка оставалось предостаточно.

Агния Михайловна прожила у свекра довольно безбедно года три, а затем вместе со старшей Валечкой

 

уехала в Иркутск, где нашла место учительницы в начальной школе, а Капочку оставила с дедом.

Прошло еще четыре года, когда неожиданно и серьезно заболела баба Дарья, жена отца Павла. Он отвез ее в Иркутск, поместил в больницу, где она вскоре и умерла. В печали и горе, взяв с собой Капочку и работника, отец Павел вновь отправился в Иркутск, где и похоронил свою жену, оплакиваемую вместе с ним невесткой и внучками.

Капочка осталась у матери, а отец Павел вернулся домой. И здесь его ждал еще один удар: кто-то в его отсутствие проник во двор, взломал двери амбаров, предварительно отравив двух сторожевых псов, и изрядно опустошил содержимое амбаров. В дом ворам проникнуть не удалось, хотя и была попытка, судя по поврежденным замкам и брошенному тут же лому. Неожиданную смерть жены и последующее за ней ограбление отец Павел воспринял как перст божий, как наказание «за грехи наши», и тут же принял решение уйти в монастырь, чтобы в усердных молитвах просить милости у всевышнего.

Он срочно вызвал к себе Агнию Михайловну и объявил ей о своем решении. Продав дом, ликвидировав хозяйство и уладив все свои мирские дела, отец Павел пешком отправился в Иркутск, где в местном монастыре принял монашеский постриг. Но и тут его достал «перст божий»!

У отца Павла были деньги, кое-какие драгоценные вещи - золотые часы, столовое серебро, меха. Кое-что по мелочам он подарил Агнии Михайловне и внучкам, собирался отдать им и все остальное добро, которое

 

хранил у себя в келье. Но судьба распорядилась иначе. Ему прислуживал келейник, молодой послушник, живший в монастыре, но еще не имевший монашеского сана. И однажды, войдя в свою келью, отец Павел увидел, что все его сундуки и шкафы взломаны и добро исчезло; вместе с ним исчез и келейник.

Отец Павел был так потрясен случившимся, что занемог и вскоре скончался от разрыва сердца.

Оставшись после смерти свекра с двумя малыми девочками без какой-нибудь материальной помощи со стороны. Агния Михайловна жила весьма скромно. Занимали они небольшую меблированную комнату в доме, который сдавался учителям, не имевшим возможности жить лучше. Она любила своих дочерей, хотя и относилась к ним строго, воспитывая в них скромность, честность, умение довольствоваться малым. Я смело могу утверждать, что именно такой моя мать и была всю свою жизнь, и даже те страшные невзгоды, что свалились на нее впоследствии, не сделали ее хуже.

В те годы Агния Михайловна, скованная по рукам и ногам детьми и скромным положением учительницы, сама была еще очень молода, хотелось пожить в свое удовольствие, хотелось любви и, может быть, даже вновь устроить свою столь неудачно сложившуюся личную жизнь. Судя по всему, она не была святой. Частенько вечером, уложив дочерей спать. Агния Михайловна одевалась и причесывалась более тщательно, чем обычно и, перекрестив спящих девочек (которые, конечно, не спали), отправлялась веселиться в компании знакомых молодых людей. Глубокой ночью, а иногда и под утро, она приезжала на извозчике, тихонько входи-

 

да в комнату, нежно, чтобы не разбудить, целовала девочек, а те млели от восторга и любви к своей красивой, нарядной, пахнувшей французскими духами маме, и от того, что уже можно спать по-настоящему.

По воскресеньям Агния Михайловна, как правило, устраивала семейные праздники - брала извозчика и они все втроем торжественно ехали в кондитерскую, которую содержал китаец: заказывали шоколад в чашечках и много-много маленьких и очень вкусных пирожных. Девочки уплетали их за обе щеки, а их мама с любовью и какой-то гордостью смотрела на них, дескать, вот и мы можем позволить себе кое-что, не хуже других.

Уходя из кондитерской, Агния Михайловна непременно покупала большой пакет орехов в сахаре, любимое лакомство девочек, и его хватало как раз на неделю. И снова ехали домой на извозчике, хотя не так уж было далеко пройтись и пешком. Как постоянным посетителям кондитерской в конце каждого месяца хозяин-китаец насыпал полный кулек этих засахаренных орешков и бесплатно, в виде премии за постоянство, торжественно вручал его, улыбаясь и низко кланяясь.

В 1913 году Агния Михайловна переехала в Читу, где жили две ее старшие сестры. Она стала учительствовать в ведомственной железнодорожной школе, получала больше, чем в Иркутске, и уже появилась возможность снять отдельную двухкомнатную квартиру. Жить стало легче, девочки учились в гимназии и понемножку взрослели.

Революция пришла в Читу как-то незаметно и буднично, по крайней мере для Агнии Михайловны и ее

 

дочерей. То ли Чита была слишком далека от центра революционных бурь, и ветер перемен дошел до нее уже ослабленной волной без видимых порывов, то ли они просто не были готовы к осознанному восприятию этого исторического события, но ни Агния Михайловна, ни ее дочери не заметили революции как переворота. Последний класс гимназии Капочка начала при царе, а закончила уже при советской власти, утвердившейся в Чите в феврале 1918 года.

Власть сменилась спокойно, просто одни люди сменили других; поменялись лозунги и портреты на стенах гимназии, участились митинги и собрания, изменилось и стало более демократичным отношение преподавателей к гимназисткам. Вспоминая эти дни, мама рассказывала, как уже перед самым окончанием гимназии их повели на городской митинг. Шли они строем по шесть человек в ряд, и вместе с гимназистками, взяв их под руки, шагали преподаватели. И все вместе пели «Варшавянку». Вот этого раньше не было.

Окончив гимназию, Капочка в 1918 году вышла замуж.

Со своим мужем, и моим отцом Леонидом Эмильевичем Поль, она познакомилась четырьмя годами раньше. Лёся, как его все звали, был одним из многочисленных поклонников старшей сестры Валечки, которая была удивительно хороша, и вокруг нее всегда толпились молодые люди. Однажды всей компанией пошли в «Иллюзион», где показывали хронику войны 1914 года, и Капочка очутилась рядом с Лесей, да так с ним больше и не расставалась. Отец Леей, обрусевший немец Эмиль Карлович Поль, работал машинистом на паровозе, а его

 

мать, родом из русской купеческой семьи, умерла незадолго до женитьбы сына. Жили они втроем мужским коллективом - отец, Леся и его младший брат Герман. Правда, вскоре после смерти жены отец взял в дом прислугу, молодую солдатскую вдовушку по имени Мария, которая днем вела его холостяцкое хозяйство, а ночью не менее умело утешала его в холостяцком одиночестве.

Я уже упомянул, что мой дед по отцу происходил из немцев, так что мой отец был немцем только наполовину. Но во всех актах гражданского состояния отец значился русским, по матери, что, однако, в конце его короткой жизни не помешало тем, кто сделал его жизнь короткой, считать его «немцем», без всяких там наполовину.

Лёся был старше Капочки на два года, и когда они познакомились, был студентом экономического техникума, а ко времени окончания ею гимназии уже работал в том же паровозном депо, где работал его отец.

Капочка часто бывала у них в доме, нравилась и покойной матери Леей и его отцу.

- Почему бы вам не пожениться? - сказал как-то раз отец, обращаясь к ним обоим. - Капочка кончает гимназию, ты уже при деле, да и хозяйки в доме нет. Хватит уж, поженихались, пора закругляться...

На том и порешили: летом 1918 года они «закруглились», и Капочка переехала в дом свекра.

При всей любви и согласии между молодыми новая жизнь Капочки началась со сплошных неприятностей. Прежде всего, молодую хозяйку невзлюбила прислуга, до сих пор считавшая себя полновластной хозяйкой, не желая сдавать завоеванные позиции кому бы то

 

ни было. Пользуясь положением сожительницы свекра, что в общем-то и не скрывалось, она начала демонстративно игнорировать присутствие Капочки, противилась каждому ее желанию, делала все по-своему и непременно наперекор. Когда дело дошло до явных оскорблений, Капочка не выдержала и обо всем рассказала мужу. Тот решил сам поговорить с Марией.

- Слушай, Мария, - начал Лёся, обращаясь к ней, когда отца не было дома, - что ты не можешь поделить с Капочкой?

- Вот еще, мне нечего с ней делить, - вызывающе ответила та. - Не ею здесь все устроено и пусть не сует свой нос, куда не следует.

- Ей здесь все следует и все положено, она моя жена.

- Подумаешь, твоя жена! А я сплю с твоим отцом, и еще неизвестно, чей козырь старше. И не ты здесь хозяин, а он.

- Ну, знаешь, еле сдерживая себя, тихо проговорил Лёся, - если ты не извинишься перед Капочкой и не прекратишь свои выходки, можешь убираться из дома.

- Это еще посмотрим. Не ты меня нанимал, не тебе мною и распоряжаться...

И не желая больше разговаривать, Мария ушла в свою комнату, громко хлопнув дверью. Вечером она не вышла к ужину, сказавшись нездоровой, и Лёся рассказал отцу все.

Капочка сидела ни жива ни мертва - как-то поведет себя свекор? Тот ничего не сказал, молча поднялся и ушел в спальню. Позднее, как всегда, туда прошла и

 

Мария. О чем и как они поговорили - неизвестно, но только рано утром Мария вышла из спальни отца с заплаканными глазами, прошла в свою комнату, быстро собралась и ушла. Больше ее здесь не видели, а Капочке вдруг ее стало очень жалко.

После ухода прислуги Капочка старалась изо всех сил угодить свекру - навела порядок в доме, кое-что переставила по-своему, и это было благосклонно принято; преуспела она и по кулинарной части, благо что Агния Михайловна научила ее вкусно готовить. Жизнь начала входить в нормальное русло, так нет - новая беда. Как-то к концу лета большой компанией устроили пикник за городом, и Капочка там сильно простудилась с последующим осложнением на ногу: за пару дней нога так распухла, что лечащий врач заявил о необходимости срочной операции, а не то, мол, придется совсем ампутировать ногу.

Все страшно перепугались, пригласили для совета Капочкину тетку, тетю Пашу, работавшую врачом-гинекологом и довольно авторитетную в местных медицинских кругах. Та категорически отвергла мысль об операции и энергично взялась лечить ногу сама. В это время, как назло, Лёсю отправили на несколько дней в командировку в Маньчжурию.

Нога заживала, но медленно, и Капочка сильно переживала уже не столько из-за ноги, сколько из-за того дурацкого положения, в которое она попала: напросилась в хозяйки, из-за нее прогнали прислугу, а сама лежит день-деньской, требует о себе заботы, дома не убрано, готовить некому, свекор обеды приносит в судках из деповской столовки, Герка совсем от рук отбился.

 

От всего этого Капочка потихоньку плакала, но так, чтобы свекор не видел. Проходит неделя-другая, Капочка лежит-страдает, а Лёси все нет и нет. Хороша невестка, ничего не скажешь - пользы никакой, одна морока.

Пришла Агния Михайловна, посмотрела-послушала, поохала-поахала и решила забрать Капочку к себе. На следующий день ее уложили на телегу с сеном и увезли в «отчий дом», как думала Капочка, с концом. Но через несколько дней вернулся Лёся, узнал о случившемся и сразу же примчался к нашей страдалице.

Оказывается, белые захватили несколько станций на железной дороге и выехать из Маньчжурии, пока Красная Армия не отогнала белых, было невозможно.

Нога, слава богу, благополучно зажила, переживания забылись, Лёся стал ездить помощником машиниста и вскоре получил отдельную трехкомнатную квартиру, куда молодые и переехали. Отец остался вдвоем с Герой. Капочка часто наведывалась к ним, помогала чем могла - то прибраться, то постирать, то обед приготовить. Но видя, как неуютно им вдвоем без женских рук, предложила Лесе забрать отца и Геру к себе - все-таки три комнаты, как-нибудь разместимся. Отец согласился и они снова зажили вместе.

Жизнь только-только начинала налаживаться, но все больше и больше вторгалась в нее гражданская война, и Чита оказалась в центре событий, которые уже непосредственно коснулись и нашей семьи.

Одновременно с установлением в Забайкалье Советской власти атаман Семенов на Маньчжурской границе собрал при поддержке японцев белогвардейские

 

банды и двинул их на Забайкалье.

Борьбу против банд Семенова возглавил легендарный Сергей Лазо; партизанские отряды и части Красной Армии нанесли ряд ударов по семеновским бандам, заставив их бежать в Маньчжурию. Однако Семенов, поддержанный в Маньчжурии белогвардейцами и японцами, используя в качестве ударной силы части чехословацкого корпуса, поднявшего вооруженный мятеж против советской власти, вновь двинулся на Читу. После жестоких боев в августе 1918 года части Красной Армии оставили Читу, отступив в сторону Приамурья.

В городе начались террор, аресты, пытки и расстрелы. Пополняя свои полки, изрядно поредевшие в боях, атаман Семенов объявил мобилизацию. За отказ служить в семеновской армии грозил расстрел. В срочном порядке было организовано юнкерское училище, куда в принудительном порядке мобилизовали молодых людей, имевших гимназическое или специальное образование. Из паровозного депо в юнкерское училище взяли двоих, и один из них оказался Лёся.

Капочка была в шоке: стало известно, что после двух недель обучения вновь испеченных юнкеров отправят на фронт. Но отец Леей с группой рабочих решились на побег. Согласно разработанному плану, побег предполагалось совершить как раз перед посадкой в вагоны. Так как стало известно, что эшелон с юнкерами будет отправляться со станции Чита-1, ребята из депо должны были подогнать маневровый паровоз с несколькими порожними товарными вагонами на один из свободных путей за эшелоном; в одном из вагонов для беглецов должны были быть приготовлены два комплекта

 

гражданской одежды. В общем, все произошло, как планировалось.

Юнкера строем с духовым оркестром прибыли на станцию, их выстроили вдоль эшелона и разрешили проститься с родными и близкими, поэтому на платформе было полно провожающих. Пришли сюда и отец Леси с Капочкой. и можно только представить, как они волновались. Как только прозвучала команда «по вагонам!» и юнкера начали посадку, Лёся и его товарищ, пользуясь посадочной сумятицей, нырнули под вагон и, перебежав несколько путей, влезли в ожидавшую их теплушку.

Машинист, увидев, что беглецы уже прибыли, сразу же тронулся с места и покатил в сторону сортировочной горки. Когда состав остановился в условленном месте, наши беглецы, уже переодетые, спрыгнули из вагона и, как было условлено, добрались до домика путевого обходчика, где их спрятали до наступления ночи. А как только стемнело они пешком отправились в западном направлении, держа курс на станцию Хилок, куда семеновцы не дошли и где была Советская власть.

В Хилок пришли через шесть суток без особых приключений. Тамошнее железнодорожное начальство знало Лёсю, а узнав о его «юнкерстве» и чем оно закончилось, не долго думая, назначили его помощником военного коменданта станции.

Дома в это время все были в страшном напряжении. Капочка и свекор хотя и были на платформе, но из-за толпы ничего не увидели и даже не знали - состоялся побег или Лёся был погружен в эшелон. Только на третий день свекор узнал от деповских, что ребята благо-

 

получно двинулись на Хилок. А что теперь с ними? Вокруг Читы стояли сторожевые заставы, всюду рыскали конные разъезды семеновцев. Удастся ли проскочить? К тому же все время держала в страхе мысль, что вот-вот могут нагрянуть в дом семеновцы, учинить допрос и обыск, может быть, даже арестовать, и кто знает, чем все это может закончиться. Но никто не приходил, даже в депо ничего не выясняли, и это было удивительно. Видно, дела у атамана Семенова были плохи, все делалось второпях, без должной организованности, так что побег двух юнкеров даже и не заметили.

Прошло довольно много времени, прежде чем Лёся прислал с оказией весточку, что жив-здоров, работает на станции Хилок, и что было бы здорово, если бы Капочке удалось выбраться из Читы и приехать к нему; судя по всему здесь он застрял надолго, а о возвращении домой пока и думать не приходится.

- А что, Капочка, может, действительно поедешь к нему? Как-нибудь организуем, - как-то сказал свекор, видя, как та переживает разлуку и ту неизвестность, что ждет их обоих.

Капочка хотя и понимала, как все это трудно и опасно, но с превеликой радостью приняла предложение свекра. А тут и случай помог. В Чите в ту пору было много беженцев из центральных районов России, которых революция и гражданская война загнали в далекое Забайкалье. Тут и местным было нечем прокормиться, а уж положение беженцев было совсем тяжелое, особенно тех, что приехали семьями да с малыми ребятами. Даже атаман Семенов вошел в их положение, а может быть просто решил, что при его многотысячных

 

дармоедах лишние рты здесь вовсе ни к чему, и потому разрешил многим беженцам после соответствующей проверки документов выехать из Читы в Россию, организовав для этого специальный эшелон. Свекру удалось за приличное вознаграждение договориться с двумя братьями-беженцами, временно работавшими у них в депо, чтобы один из них взял Капочку под видом своей жены и довез ее до Хилка. Лёсю заранее поставили об этом в известность, и хотя точная дата отправления поезда из Читы не была известна, проследить за продвижением этого спецэшелона и вовремя снять Капочку ему, как помощнику военного коменданта, не представляло особой трудности, даже несмотря на то, что Чита была «белой», а Хилок «красным» - железная дорога, невзирая на такую окраску, работала по своим незыблемым законам.

Капочку провожали всей родней - свекор с Герой и Агния Михайловна с Валечкой. Поезд был товарный. На перроне и в здании вокзала невообразимая толчея, шум; полупьяные семеновцы, которым отъезжающие беженцы щедро и, надо полагать, не без цели преподносят стаканчики «на дорогу», осоловелыми глазами глядят на предъявляемые им документы и немудрящий скарб. Уже совсем пьяному и еле держащемуся на ногах молодому семеновцу предъявили свои документы и два наших брата. Один из них. заискивающе улыбаясь, представил проверяющему свою молодую и почему-то дрожащую жену. В подтверждение супружеских уз он нежно обнял ее и даже поцеловал, поскольку других более веских подтверждений у него просто не было. В это время второй брат, достав из вещевого мешка бутылку с

 

первачом, наполнил им маленький граненый стаканчик и, источая максимум симпатии и дружелюбия к алкашу-семеновцу, попросил его «выпить за здоровье молодых и счастливую дорогу», что тот и сделал с явным удовольствием. После этого братьев и Капочку пропустили на перрон, и они скрылись из глаз провожающих, так как солдатня, оцепившая вокзал и перрон, посторонних к поезду не пускала.

Встреча Капочки с Лёсей произошла раньше, чем ожидалась. Буквально накануне отряды Красной Армии и партизаны вышибли семеновцев со станции Яблоновая, расположенной между Читой и Хилком, и Лёся, побуждаемый то ли нетерпением, то ли соображениями безопасности, так как вдоль дороги «шалили» отдельные мелкие банды белогвардейцев, прибыл на станцию Яблоновая на бронепоезде и снял Капочку с поезда досрочно. Так что от Яблоновой до Хилка Капочка доехала под надежной охраной мужа, усиленной орудиями и пулеметами бронепоезда.

Больше года вплоть до освобождения Читы от семеновцев прожила Капочка с мужем в Хилке, все это время ютясь в крохотной служебной комнате привокзального барака. К этому времени борьба против семеновщины и интервентов развернулась по всему Забайкалью, приняв в основном партизанский характер. Подпольные комитеты большевиков поднимали на борьбу все трудовое население. В течение 1919 года и первой половины 1920 года банды Семенова и войска интервентов понесли ряд серьезных поражений, но остатки белогвардейских войск, поддерживаемые японцами и чехами, продолжали удерживать Читу с прилегающими

 

к ней районами, отрезав тем самым Советское Прибайкалье от Дальнего Востока. Но начавшаяся летом 1920 года эвакуация японцев сильно ослабила читинского атамана и в результате новых наступлений, предпринятых войсками Амурского фронта совместно с партизанами, в октябре 1920 года Чита была освобождена от белогвардейцев, и остатки семеновских банд бежали в Даурию. Но понадобилось еще почти два года, чтобы окончательно освободить Забайкалье и весь Дальний Восток от белогвардейцев и интервентов.

После возвращения в освобожденную Читу Лёся был назначен военным комендантом станции Чита-1. Мирная жизнь начиналась тяжело, в голоде и разрухе. Есть было нечего, выручал военный паек Леси. Все пообносились, из суконной шинели мужа Капочка сшила себе пальто и щеголяла в нем вплоть до лучших времен. А тут еще беда: скоропостижно скончался свекор. Ничто не предвещало его кончину. Он как и прежде был добрым и веселым человеком, любил покушать, непомерно много пил пива и был очень полным. Он обожал оперетту и все ходил и тихонько насвистывал или вполголоса напевал любимые арии, а знал он их великое множество. Он также легко и умер, как легко жил, и произошло это в день рождения Капочки. По этому случаю собрались у них родные и близкие, и после ужина Эмиль Карлович. Агния Михайловна и еще двое гостей сели за карточный столик, играя в распространенную в то время игру «девятку».

- Ну, Гаврик, сейчас твоя бабушка проиграется в пух и прах, - весело сказал свекор, тасуя колоду и обращаясь к маленькому сыну Валечки, который ни на

 

шаг не отходил от бабушки.

- А это мы еще посмотрим, - в тон ему ответила Агния Михайловна. Но сдать карты он уже не успел.

- Папа умирает! - страшно закричал Лёся, увидев, что у отца вдруг закатились глаза и голова начала медленно опускаться на стол.

Это было так неожиданно, что все оцепенели и какое-то время молча, не принимая никаких мер, в ужасе уставились на бездыханно сидящего за столом отца Лёси. С большим трудом, он был весьма тяжел, его уложили на диван. Среди гостей был фельдшер, двоюродный брат Капочки, и он удостоверил смерть.

Все были страшно растерянны, никто не знал, что говорить и что делать. Тихо, словно боясь разбудить уснувшего человека, гости начали расходиться. Как рассказывала мне мама, вспоминая этот день своего рождения, закончившийся столь трагично, и Лёся и она просто потеряли способность реально мыслить и совершать необходимые в подобном случае поступки. Они тоже ушли вместе с гостями и ночевали в доме тети Маши, сестры Агнии Михайловны, оставив покойного одного в доме наедине с вечностью и богом ...

После смерти отца Лёси к ним переехала Агния Михайловна, и Капочка решила поступить на работу. Как-то раз в гостях у тети Маши зашел разговор, куда бы Капочке устроиться. Среди гостей присутствовал председатель Монголо-бурятского суда, и тетя Маша попросила его устроить племянницу на работу, сообщив, что единственным деловым достоинством протеже является красивый почерк. Так Капочка стала письмоводителем в суде - переписывала бумаги, куда-то их

 

носила или подшивала в дело, выполняла разные мелкие поручения, а в общем-то почти ничего не делала. И через пару месяцев уволилась. Вскоре Лесю, как специалиста-паровозника и к тому же дипломированного техника, пригласили на работу в управление Забайкальской железной дороги на должность заместителя начальника отдела. Материальное положение заметно улучшилось, и вопрос о дальнейшей работе Капочки сам по себе отпал. Но возникли вопросы уже в другом плане, чему я и был обязан своим появлением на свет божий ...

Родился я в самом конце июля 1926 года. Жили мы тогда уже втроем, так как Гера еще раньше уехал учиться в другой город, а Агния Михайловна буквально сразу же после моего рождения вторично вышла замуж и снова за учителя - по фамилии Старков, переехав на его квартиру. Но вот уж действительно моей бабушке не везло в личной жизни! С новым мужем, который ее очень любил, но был неизлечимо болен, она прожила менее года. У него была какая-то странная и страшная болезнь - сквозь поры кожи просачивалась кровь и настолько сильно, что когда он купался в ванне, вода становилась розовой. Так что и этот брак ничего не дал моей бедной бабушке, разве что новую фамилию.

Все то, что я рассказывал до этой страницы, взято из воспоминаний моей матери. Но теперь в канву рассказа уже вплетаются и мои собственные воспоминания, и по этому поводу я не могу удержаться, чтобы вновь и вновь не восхититься такому изумительному феномену, каким является человеческая память. Время летит, мешая события и лица, но единственно подлин-

 

ные неискаженные временем воспоминания, которые могут быть у человека - это его детские воспоминания. Сейчас я могу начисто забыть, с кем встречался, что видел и делал вчера, даже если мне очень нужно вспомнить это, но с фотографической четкостью всплывают в моей памяти кадры более чем полувековой давности.

Я помню себя с трехлетнего возраста, и первый кадр в цепочке воспоминаний - это наш отъезд из Читы, когда в 1926 году отец получил новое назначение на должность начальника паровозного депо на стации Зилово - большой узловой станции на Забайкальской железной дороге, километров в пятистах от Читы. Я совершенно ясно помню наш одноэтажный деревянный дом с большой застекленной верандой, выходящей в сад, недалеко от площади, в центре которой возвышалась бывшая церковь, переоборудованная под кинотеатр с символическим названием «Безбожник». К дому подъезжают две подводы, родители и возчики грузят на них вещи, увязывают веревками. Наверху второй подводы ножками кверху укрепляется стол, внутри стола и тоже ножками кверху крепится табуретка, а в нее усаживают меня с Жучкой на руках. Подводы трогаются к вокзалу, родители идут рядом, а мы с Жучкой наверху заливаемся радостным смехом и лаем. Для переезда отцу предоставили товарную теплушку, вагон прицепили к пассажирскому поезду, который и домчал нас благополучно до Зилова.

Я хорошо помню дом, в котором мы там жили, - большой одноэтажный дом на две семьи, обшитый снаружи досками и выкрашенный в красный цвет. Такие дома принадлежали железнодорожному ведомству и

 

полностью занимали центр поселка, который, в общем-то, представлял собой большую деревню. Годы жизни в Зилове совпали с голодом, который потряс Россию и не минул Забайкалье, хотя и не так сильно. Я помню этот голод по таким кадрам памяти: через Зилово довольно часто проходили спецэшелоны с так называемыми раскулаченными с Украины и центральных районов России. Их гнали куда-то дальше на восток, и во время длительных стоянок на узловой станции толпы этих оборванных и голодных крестьян, кожа да кости, с маленькими детьми, еле стоявшими на ногах от слабости, ходили по поселку от дома к дому и выпрашивали картофельную шелуху и другие пищевые отходы. Мама давала им какую-нибудь старую одежду, что-нибудь из еды. и они падали на колени И благодарили ее низкими поклонами. Это было действительно страшно и потому не забылось. Нас этот голод задел слегка и стороной, но все же родители приобрели корову, которая нас здорово выручала. Мы были с молоком во всех его видах, а кроме того мама носила молоко в общежития железнодорожников и меняла его на хлеб и пшенную крупу. Отец сам заготавливал сено, сам привозил его домой, арендуя у местных крестьян лошадь и телегу.

Прожили мы в Зилове почти три года и в 1932 году вновь переехали в Читу, так как отца опять перевели в управление дороги, но уже на должность начальника отдела паровозной службы. Вновь короткое путешествие в теплушке, но на этот раз уже в обществе Белянки, нашей кормилицы, с которой мама решила не расставаться и в большом городе.

Мы поселились в старом доме из пяти комнат на

 

Угданской улице. К дому примыкал небольшой сад с забайкальскими «фруктами» - черемуха, рябина, дикие яблочки, кусты боярки - и сравнительно большой огород. Во дворе дома нашлось место и для Белянки, но из-за трудностей с сеном ее пришлось все-таки продать. Да и материально мы зажили достаточно хорошо, надобность в подсобном хозяйстве отпала. В середине тридцатых годов отца снова повысили, назначив начальником части теплотехники паровозной службы дороги.

Впрочем, жизнь в те годы, да еще в условиях провинциального города, нельзя оценивать сегодняшними мерками. Жили мы в общем-то скромно, но не из-за недостатка средств, а из-за недостатка возможностей того времени. Помню, иногда мы всей семьей ходили в гости к папиному сослуживцу Богданову специально послушать каким-то чудом приобретенный «Телефункен». А когда отец купил велосипед, о котором я уже упоминал, это было не меньшим событием для нас и для соседей, чем сегодня покупка автомобиля.

С прицелом на мое будущее музыкальное образование родители решили приобрести пианино, и это оказалось довольно трудным делом. Наконец, после долгих поисков с помощью Шуры Лежанкина, закадычного друга Геры и единственного на всю Читу фортепианного настройщика, нашли подходящее пианино, отдав за него соболью пелерину, когда-то подаренную Капочке покойным отцом Павлом, форменную шинель отца Леей с бобровым воротником и еще 1000 рублей в придачу. Наша семья была довольно музыкальна в домашнем смысле этого слова. Еще когда Валечка и Капочка учились в гимназии в Иркутске. Агния Михайловна в

 

течение нескольких лет ухитрялась из своей скромной - зарплаты оплачивать частные уроки игры на фортепиано, а так как своего инструмента не было, то девочки ходили заниматься на квартиру преподавателя - полгода одна, полгода другая. - сразу на двоих денег не хватало. А когда переехали в Читу, то девочки уже самостоятельно продолжали музыкальное образование, благо в доме у тети Маши был прекрасный старинный рояль. Так что когда мы купили пианино и у нас собирались гости, то танцевали под мамину музыку, а иногда ей в этом помогал и папа. В то время, когда мои будущие родители только познакомились, Лёся играл на мандолине в самодеятельном оркестре народных инструментов при читинском клубе железнодорожников. Там иногда устраивались концерты с участием этого оркестра, и Капочка непременно сидела в первом ряду по контрамарке, гордая своей сопричастностью с исполнителями, по крайней мере с одним из них. От отца к Лёсе перешли одиннадцатиструнная концертная гитара и кларнет, невесть откуда появившийся в доме. На гитаре обычно тихонько аккомпанировал себе отец, напевая свои любимые арии из оперетт, и глядя на него, мало-помалу научился играть на гитаре и Лёся. Так же незаметно освоил он и кларнет, и настолько хорошо, что они с мамой частенько наигрывали для гостей дуэтом - пианино с кларнетом или с гитарой. И уже где-то в середине тридцатых, возвращаясь из одной московской командировки, отец зачем-то привез еще один инструмент - флексатон; наверное, многие и не знают, что это такое. Отец иногда музицировал на этом самозвучащем ударном инструменте, извлекая из него странные для

 

уха дребезжащие звуки, чем-то напоминающие звучание современных синтезаторов.

До моего поступления в школу мама не работала, всецело отдаваясь моему воспитанию и созданию нормального быта семьи - тогда это было принято. Я рано выучился читать, писать и считать, и в 1934 году пошел в школу, но не задержавшись в первом классе и месяца, был переведен во второй. Одновременно меня отдали в музыкальную школу по классу скрипки. Ранее было решено учить меня игре на фортепиано, но меня вдруг потянуло на скрипку, может быть потому, что как раз скрипки в доме и не было. Родителям ничего не оставалось, как купить мне скрипку, я успешно сдал вступительные экзамены и был принят. Помню, как удивились и даже сначала не поверили в школе, когда отвечая на вопрос одной из граф вступительной анкеты - «укажите, какие музыкальные инструменты имеются в доме» - мама написала: пианино, скрипка, гитара, мандолина, кларнет, флексатон и... бубен. На последнем настоял я, так как он действительно был, еще и с колокольчиками, принадлежал лично мне и часто использовался в наших мальчишеских играх, когда по ходу игры нужно было организовать оркестр. Помню, как торжественно и с музыкой мы хоронили нашу любимицу Жучку, которая трагически погибла, спасаясь от большой собаки и распоров себе живот колючей проволокой, натянутой внизу забора. Но это была, пожалуй, уже не игра, а искреннее выражение скорби и печали, и глаза у всех музыкантов были мокрые.

...Вот такими мы были, вот так мы жили, в любви и согласии, в скромном достатке и всем были довольны,

 

веря, что завтра будем жить еще лучше, что не за горами то светлое будущее советского народа, к которому всех нас вел гений великого Сталина. И как все, мы благодарили провидение за то, что именно он держит в своих сильных и отечески добрых руках наши судьбы.

Шел июнь 1937 года...