ГЛАВА 3,

из которой совершенно неясно — почему, но вполне ясно — каким образом я лишился отца, а мама мужа...

 

Отца арестовали через два дня после моего отъезда в пионерский лагерь. Произошло это на работе, чинно, спокойно, даже вежливо, без суеты. Тогда многих именно так и брали — вежливый звонок по телефону, убедительная просьба зайти после работы в управление НКВД для беседы, «мы вас долго не задержим», при этом называется номер кабинета, «вас там будут ждать, пропуск уже выписан, пожалуйста, не опоздайте». И все, и никаких хлопот. Никаких специальных задержаний, неприятных сцен при этом, сопровождений под конвоем —все это было ни к чему. И действительно, ничто не предвещало беды, жизнь текла нормально и спокойно во всех отношениях, и никому в голову не приходило, по крайней мере в Чите того времени, что тебя могут вдруг и без всякого повода арестовать, да еще как «врага народа». Все спокойно, в меру своих сил и даже больше, трудились, чувствуя себя под надежной защитой новой сталинской конституции, принятой немногим более полугода назад, на весь мир провозгласившей себя самой демократической из всех конституций, когда-либо существовавших, ибо в ней, об этом повсюду сообщалось, получил свое выражение высший тип демократии—социалистическая демократия.

Вот так по звонку, по приглашению, ничего не ведая и надеясь не очень опоздать к обеду, люди как бы сами шли арестовываться.

В день ареста мама встретилась с отцом во время обеденного перерыва. Она уже более года работала корректором в редакции «Забайкальский рабочий» и забежала в управление дороги, чтобы попросить отца зайти после работы в аптеку и выкупить по рецепту за

 

казанные лекарства. Видимо, звонок из НКВД был во второй половине дня, иначе бы отец сказал о нем маме, а может, и не сказал — ничего особенного в том, что с ним хотят поговорить органы правопорядка, может быть, что-нибудь в связи с авариями на дороге, мало ли что.

Мама давно уже была дома, посматривала на часы, пора бы отцу прийти, а его все нет. Сначала она подумала, что он, возможно, задержался в аптеке, не готовы лекарства, но когда уже начало темнеть, она встревожилась не на шутку. Конечно, бывало и раньше, что отец задерживался на работе или заходил куда-нибудь, но он всегда об этом предупреждал. Поздно вечером мама побежала к Богдановым, может быть, Гриша знает, в чем дело. Тот тоже не знал, но сообщил маме, что, как сказал ему Леся, его просили после работы зайти ненадолго в управление НКВД. И когда мама вернулась домой, а отца все еще не было, она поняла, что пришла беда, и эта беда связана с вызовом.

Всю ночь она не сомкнула глаз, а утром прибежала в управление НКВД.

— Извините, пожалуйста,—застенчиво улыбаясь, обратилась она через окошечко к дежурному, — мне передали, что вчера вечером после работы моего мужа Поль Леонида Эмильевича вызывали сюда. Он, случайно, не у вас?

— Сейчас посмотрим,—ответил дежурный и куда то заглянул.—Да, он у нас.

— Не могли бы вы сказать, когда он освободится?—вопрос давался маме с трудом, она все еще не могла осознать реальность случившегося, и даже в душе надеялась, что дежурный просто ошибается, и пока она здесь с ним разговаривает, Леся уже дома или на работе.

— Да вы не волнуйтесь, гражданочка. Разберутся с ним и выйдет, куда денется, — спокойно ответил де-

 

журный с таким видом, будто речь шла о просто затянувшейся беседе—стоит ли об этом волноваться.

Мама поблагодарила и по пути домой узнала, что на работе отца нет, не было его и дома. Мама сразу же пошла к своему дальнему родственнику—юристу, рассказала ему обо всем, спросила—что делать? Тот развел руками, и хотя не хотел еще более ее расстраивать, но вынужден был признать, что дело плохо, коль здесь замешано НКВД.

На следующее утро мама снова отправилась в управление, увидела там нескольких встревоженных женщин и среди них двух своих знакомых — Настеньку Калинину, жену начальника политотдела дороги, и Соню Кудрич, жену начальника паровозоремонтного завода. От них она узнала, что в один день с Лесей и на следующий день были произведены и другие аресты, причем в основном лиц начальствующего состава—брали и с работы, и ночью на дому. Никто ничего не знал, работники НКВД, к которым они обращались, отделывались ничего не значащими ответами. Все были в полнейшем недоумении и растерянности, многие из жен, обивавшие пороги управления НКВД, считали все это каким-то недоразумением, которое вот-вот должно разрешиться, и даже пытались шутить на этот счет. Но постепенно шуток становилось все меньше, а слез все больше. По городу поползли слухи о массовых арестах, и не только в среде железнодорожников. В течение этих трех дней были арестованы еще двое наших знакомых, сослуживцы отца—Могилев и Гигарсон.

На четвертый день после ареста отца к нам в дом вдруг пожаловал сотрудник НКВД, представился следователем и вежливо попросил маму уделить ему несколько минут для беседы. Та, дрожа от страха и стараясь выдавить из себя улыбку, пригласила его сесть, думая при этом, что сейчас все разъяснится. Но тот задал несколько общих вопросов, потом обошел всю кварти-

 

ру, осмотрел вещи, особо заинтересовался кабинетом отца и бумагами, лежащими на письменном столе. Одну из бумаг—черновик отчета о командировке, в которой отец был дней пятнадцать тому назад, — он внимательно прочитал и спросил маму, не знает ли она, что это такое. Бумагу эту он сунул себе в карман. Весь визит продолжался не более 20 минут, и вообще было непонятно, чем он вызван — ни допроса, ни обыска, так, общее знакомство.

— Ну, а что с моим мужем? — еле сдерживая слезы, спросила мама, видя, что следователь собирается уходить. — Ведь я ничего не знаю! За что он арестован, в чем обвиняется?

— Сейчас еще рано говорить что-либо определенное, да и нельзя, вы сами должны понимать это. Следствие еще не закончено, нужно разобраться в некоторых вопросах. Когда придет время, вы все узнаете... Кстати, вы можете передать мужу смену чистого белья.

На этом разговор и окончился.

На следующий день мама понесла отцу передачу. Народу за эти несколько дней прибавилось, в очереди к окошку для передачи стояли и уже знакомые маме женщины и новые. Мама разговаривала с Настенькой, когда к ним подошли две знакомые «из первых» и по секрету сообщили, что к ним тоже приходили следователи и обоим посоветовали куда-нибудь уехать, не оставляя адреса, и что они думают воспользоваться этим советом. Они спросили маму и Настеньку, каково их мнение на этот счет, и, разумеется, мнение было отрицательным. Маме казалась кощунственной сама мысль о том, чтобы уехать, когда Леся находился здесь, рассчитывает на поддержку (вот хотя бы это белье); а ее и след простыл. Хороша жена! Очевидно, те две были более осведомлены, но только мама их больше не встречала ни здесь, в управлении НКВД, ни в последующих своих странствиях.

 

За какую-то неделю мама страшно осунулась и постарела. Одна из ее знакомых, еще не знавшая о свалившемся на нее горе, даже не узнала ее, однажды встретив на улице, и когда мама ее окликнула, та просто испугалась происшедшей перемены. Когда отца арестовали, к нам сразу же переехала бабушка. Она жила отдельно, раньше к нам ходила не очень часто, так как в течение многих лет была в натянутых отношениях с моим отцом из-за одной глупой ссоры. Но сейчас все обиды были забыты, и она в эти тяжелые дни была единственной опорой моей маме. Дело в том, что после ареста отца и последующей волны арестов в городе резко изменился окружающий нас микроклимат. Люди стали бояться друг друга, перестали ходить к друзьям и знакомым, ну а к тем, на кого НКВД наложило лапу, тем более. Самые близкие подруги мамы, желая ее утешить, крадучись приходили к ней ночью, не дай бог увидят соседи, а некоторые «подруги» вообще старались не появляться рядом с нашим домом, а при случайных встречах делали вид, что не заметили, или переходили на другую сторону улицы. Надо сказать, что такие меры предосторожности были отнюдь не лишни. В эти тревожные дни, когда город был полон слухов о массовых арестах и когда этому невольно стали искать объяснения, то начали выявляться такие факты, передаваемые «по большому секрету» от одного к другому, что сначала этому никто не хотел верить, настолько это -расходилось с принципами социалистического демократизма, прочно утвердившегося в сознании людей. Но. верить все-таки приходилось. Из разговоров «по секрету» стали известными, например, такие факты, что в течение последних нескольких лет органы НКВД создали целую систему слежки людей друг за другом — в учреждениях, учебных заведениях, между соседями и даже внутри семьи. Все это обставлялось конспиративно—завербованные в тайные осведомители дава-

 

ли подписку о неразглашении, им присваивались клички, в городе было несколько обычных домов, ничем не отличающихся от других, но принадлежащих НКВД, куда эти осведомители в установленное время- должны были приходить и сообщать агенту НКВД устдо, аза-тем письменно все то «подозрительное», что было увидено или услышано. А видеть и слышать было просто нечего, и под угрозой и нажимом со стороны агентов, которым «невыполнение плана» по доносам, очевидно, тоже сулило неприятности, многие доносчики поневоле стали придумывать ситуации, пахнущие крамолой, чтобы отвести от себя беду, а иногда они и просто сводили счеты.

Неожиданную, до тех пор скрываемую тайну рассказала маме бабушка. Еще лет пять назад, перед нашим приездом в Читу из Зилова, к ней позвонили на работу и попросили зайти в одно из районных подразделений НКВД, при этом ей «со значением» рекомендовали никому не говорить об этом звонке. Когда бабушка в недоумении и страхе пришла в кабинет звонившего ей сотрудника НКВД, между ними состоялся такой разговор.

— Агния Михайловна Старкова? — любезно осведомился сотрудник, усадив ее напротив себя. Комната была освещена одной настольной лампой, стоящей на письменном столе. Абажур лампы был направлен так, что весь свет падал на бабушку, в то время как сидящий напротив хозяин кабинета оставался в полумраке. Свет неприятно слепил глаза, еще более усиливая нервозность.

— Да, слушаю вас, — тихо проговорила бабушка, щурясь и стараясь не смотреть на лампу, поставленную так «неудачно».

— Агния Михайловна, у меня к вам доверительный разговор, и если вы будете со мной совершенно откровенны, нам от этого обоим будет лучше,—сделав паузу

 

и улыбаясь, он добавил:—Разумеется, прежде всего лучше для вас. Вы меня понимаете?

— Да, конечно, мне нечего скрывать, можете рассчитывать на мою полную откровенность. Я понимаю вас,— поспешно заверила бабушка, ровным счетом ничего не понимая.

— Вот и хорошо. Скажите, Агния Михайловна, только откровенно, как мы с вами уже условились, у вас есть... золото? — последнее слово он произнес медленно, после новой небольшой паузы, уставившись на нее неподвижным и испытующим взглядом.

—Золото?—оторопело переспросила бабушка.— Какое золото?

— То золото, уважаемая Агния Михайловна, о котором нам хорошо известно, и если я сейчас спросил вас об этом, так только для того, чтобы проверить, насколько вы действительно решили быть откровенной.

— Золото? — на той же ноте повторила бабушка.— У меня остались от свекра несколько золотых вещей— кольца, броши, серьги. Но разве вас это может интересовать?

— Меня все интересует, Агния Михайловна, и даже вот такой вопрос: почему вы не добавили, перечисляя золотые вещи, что у вас незаконно хранятся золотые монеты царской чеканки?—он многозначительно посмотрел на бабушку, растерянно соображавшую, откуда он все это знает. — Так как насчет продолжения с учетом вашей совершенной откровенности?

— Да, у меня сохранились две золотые монеты достоинством по десять рублей. Просто храню как память о свекре.

— А кто был ваш свекор?

— Священник, он еще до революции умер.

— Некрасивая картина получается, Агния Михайловна, — продолжал сотрудник, напустив на себя строгий вид и решив, что пора брать быка за рога.—Ваш свекор

 

грабил простой народ, копил золото, оставил его вам, а вы вместо того, чтобы передать его советскому государству, уже несколько лет храните его у себя. Вы, очевидно, рассчитываете, что придет время, и эти царские монеты снова окажутся в ходу, а?

— Господь с вами, что вы говорите?—растерянно проговорила бабушка, тут же спохватившись. — Извините за выражение, но я всю жизнь была атеисткой, со свекром практически не жила, революцию встретила с радостью, и ни на что не рассчитываю. Господи, боже мой,— бабушку опять не туда понесло,— да я завтра же сдам эти проклятые монеты, клянусь вам, я просто не придавала всему этому значения, поверьте мне...

— Успокойтесь, Агния Михайловна, я убедился, что вы действительно были со мной откровенны, и что вы достаточно патриотичны. Я вовсе не хочу подозревать вас в негативном отношении к советской власти. Я даже рад этому, так как теперь могу надеяться, что вы не откажетесь помочь нам, если я вас попрошу об этом. Ведь не откажетесь?

— Конечно, я готова вам помочь, если смогу,—поспешила заверить бабушка, еще совершенно не понимая, куда тот клонит, но довольная, что «доверительность» разговора восстанавливается.

— Сможете, уверяю вас, сможете. Видите ли, Агния Михайловна, не все столь сознательны и лояльны по отношению к советской власти, как мы с вами, и есть еще среди нас такие, кто недоволен и властью, и нашими порядками, распространяет всякие вредные слухи, сеет смуту, подстрекает других к недовольству и противлению. Я полагаю, что это долг каждого честного человека — выявлять таких людей и не давать им порочить и подрывать завоевания революции; я уверен, что вы так же думали об этом и до нашей встречи, не правда ли?

 

— Да, конечно...— вновь поспешила заверить бабушка.

— Вот и прекрасно, и раз наши мысли совпадают, я хочу вот о чем вас попросить, а точнее, я просто хочу облегчить вам выполнение вашего гражданского долга. Присмотритесь к своим сослуживцам, прислушайтесь к их разговорам, проанализируйте увиденное и услышанное с точки зрения их отношения к нашей жизни, к нашим порядкам, и вы увидите, поверьте мне, что не все так безвредны и безобидны, как это кажется на первый взгляд. И если вам что-то покажется подозрительным, расскажите об этом нам, представителям советской власти, вот лично мне, коль скоро мы с вами уже познакомились. А для этого я вас попрошу приходить сюда, ну, скажем, чтобы это не было обременительно, один раз в неделю—пятница и 8 часов вечера вас устроит? А я всегда в это время буду вас ждать. Договорились?

— Но, простите, навряд ли я смогу быть вам полезной, — до бабушки уже дошло, что он нее хотят. — Дело в том, что у меня очень узкий круг знакомых, и они все мои сослуживцы—это прекрасные честные и преданные люди, я не только никогда не слыхала от них ничего подозрительного, но просто уверена, что они и впредь никогда ничего не скажут такого. Поверьте, это прекрасные люди, и если бы вы их знали, как я, вы бы сказали о них то же самое...

— И все же, Агния Михайловна, позвольте с вами не согласиться. Просто вы добрая и честная душа и хотите думать, что вокруг вас все такие. Конечно, это трудно среди многих хороших людей распознать одного-двух негодяев, но, к сожалению, они всегда встречаются в любом коллективе. Очевидно, вам сначала действительно будет трудно самой разобраться, что к чему, так это и не столь важно — придете ко мне, как мы уже условились, расскажете, что видели и слышали, и мы

 

уже вместе постараемся, как говорится, отделить зерна от плевел.

— Но...—пыталась возразить бабушка.

— Никаких но!—резко отрубил сотрудник.—Кстати, я думаю, что коль скоро мы договорились с вами о сотрудничестве, мне нет никакой необходимости производить у вас обыск на предмет обнаружения и изъятия незаконно хранящегося золота. Вполне возможно, что вы принесете пользу, которая скомпенсирует допущенное вами нарушение советских законов. Я думаю, Агния Михайловна, — добавил он более спокойно,— что вам нет нужды и сдавать эти злополучные монеты. Забудем о них, и пусть они останутся как никому неведомая, кроме нас с вами, память о вашем свекре и о нашей сегодняшней встрече.

Заканчивая этот разговор, который до предела обессилил бабушку, сотрудник НКВД протянул ей лист бумаги и ручку.

— Агния Михайловна, вы умная женщина и сами понимаете, что о нашем сегодняшнем разговоре вы не имеете права говорить даже самым близким людям. Считайте, что это государственная тайна и я вас об этом предупредил. Ну, а чтобы все было официально, давайте оформим с вами подписку о том, что вы меня правильно поняли, да и распрощаемся до следующей встречи.

И он ей продиктовал текст подписки:

«Я, Агния Михайловна Старкова, сего числа даю настоящую подписку в том, что добровольно изъявляю свою готовность сотрудничать с органами НКВД на изложенных мне условиях и обязуюсь хранить это сотрудничество в абсолютной тайне».

Она машинально написала и подписала эту бумагу, думая только об одном—скорее уйти отсюда, на свежий воздух, голова раскалывалась, да еще этот дурацкий свет в глаза.

 

—Да, чуть не забыл,—сказал сотрудник, когда бабушка уже поднялась и была готова выйти, — в наших взаимоотношениях вам нет необходимости называть себя настоящей фамилией, давайте придумаем какой-нибудь подходящий псевдоним, о котором будем знать только вы и я.

Очевидно, он стеснялся сказать «кличку», что было бы более точным во взаимоотношениях такого рода.

— Идея, — немного подумав, продолжил он, почти весело,—Вы не возражаете, если между нами вы будете фигурировать под фамилией Золотова? По-моему, это удачно придумано. Так сказать, в честь причины нашего знакомства. А если мне придется вам звонить, то я тоже буду называть себя Золотовым. Договорились? Давайте я на подписке допишу в скобках «Золотова», чтобы не забыть, И до встречи, до следующей пятницы.

Окончательно бабушка очнулась от этого кошмара только дома, и сразу встал вопрос—что делать? Придя на работу в редакцию, она просто боялась смотреть на своих коллег, старалась держаться от них подальше, не дай бог услышать что-нибудь «такое». Все-таки на четвертый день, поближе к пятнице, бабушка не выдержала и обо всем рассказала своей лучшей подруге, с которой и ранее делилась секретами самого интимного свойства. Подруга была надежна, умела держать язык за зубами, и бабушка надеялась получить от нее хоть какой-нибудь совет. К ее удивлению, та громко расхохоталась, когда бабушка поведала ей о своей беде. Оказывается, месяцем раньше ее тоже вызывали в НКВД, тоже на чем-то плели паутину, и все произошло почти по тому же сценарию. Но она была женщина более решительная, решила на все это грязное дело наплевать и не казниться, и никуда больше не ходила. Пару раз ей звонил «шеф», пытался воздействовать

 

 

уговорами и угрозами, но безрезультатно. После этого он перестал звонить и больше к себе не вызывал. Поэтому она посоветовала бабушке плюнуть на это дело по ее примеру, перестать терзаться и никуда не ходить.

Прошла пятница, бабушка никуда не ходила, и где-то через пару дней на работе раздался звонок с просьбой пригласить к телефону Старкову. Говорил «Золотов», говорил рассерженно и с упреком, а у бабушки был один аргумент—«не с чем идти». Разговор закончился тем, что «Золотов» предупредил, что если в следующую пятницу повторится то же самое, то могут иметь место печальные последствия. Бабушка, снова вся в нервах, побежала к подружке, и та, мудрая голова, посоветовала ей срочно взять отпуск и куда-нибудь уехать, что та и сделала. Она приехала к нам в Зилово и прожила с нами дней двадцать, но ничего маме не рассказала, не хотела тревожить. Домой ехать боялась, но никто больше не звонил, никто больше не вызывал. Вот таким-то образом бабушка была завербована сотрудничать с НКВД и вот так «бесславно» это сотрудничество окончилось. Постепенно эти неприятности позабылись, и если бы не новое вторжение НКВД в нашу семью, мы бы, наверное, никогда и не узнали об этом.

Тут и мама вспомнила эпизод, имевший место в Зилове. Однажды там арестовали одного железнодорожника, моим родителям совершенно не знакомого, и обо всей этой истории отец узнал от приехавшего по делу следователя из «центра». Этот следователь во время пребывания в Зилове почему-то поселился у нас на квартире; я думаю потому, что все-таки в масштабах этого поселка отец, как начальник паровозного депо, занимал видное положение и проявил обычное гостеприимство по отношению к «высокому гостю». Приезжий гость и столовался у нас, в какой-то степени подружился с отцом и незадолго до своего отъезда, за рюмочкой, поведал ему такую историю. Этот арестованный

 

бедолага, будучи однажды, извините, в общественном туалете, прочитал написанную кем-то весьма грязную фразу о Сталине в виде короткого похабного стихотворения, в общем-то довольно забавного. И когда он пришел на работу, а в кабинете кроме него было еще двое коллег, он возьми да и расскажи им об этой увиденной фразе, да еще и улыбался, рассказывая, все-таки смешно. А те двое, услышав этот необычный рассказ, ужасно перепугались, так как давно уже в тайне подозревали друг друга в осведомительстве. И боясь, что сосед может упредить в доносе, каждый из них при первой же возможности и с небольшим интервалом от другого донес об услышанном куда следует, спасая себя от возможного обвинения в умолчании о «крамольных» словах сослуживца. Но этого оказалось достаточным для незамедлительного ареста, грозящего весьма тяжелыми последствиями, и следователь, рассказывая вкратце эту незамысловатую историю и даже сочувствуя пострадавшему, дружески посоветовал отцу поменьше говорить о таких делах, вообще лучше держать язык за зубами, никому нельзя доверять, такое уж время.

Возвращаясь к. описываемым событиям того страшного июня после прокатившейся по городу волны первых арестов и самых невероятных слухов, нетрудно понять ту атмосферу страха и неуверенности за свою судьбу, боязни доноса и ареста. Люди затаились, ушли в себя, отмежевались от других, на время забыв о дружбе, участии, поддержке, сопереживании. И мама поняла это с первых дней своего несчастья хотя бы по отношению к себе сотрудников отдела редакции, где она работала. Она решила уволиться, тем более, что приходилось часто отпрашиваться с работы. Главный редактор, к которому она пришла с заявлением, еще не был в курсе дела.

— Что это вы вдруг надумали, Капитолина Николаевна? — спросил он с удивлением. Он ценил маму как

 

 

корректора, да и время было отпускное, людей не хватало.

— У меня арестован муж...—тихо проговорила мама.

— Ну и что же? Ведь не вы же арестованы, с кем не бывает...

— Он арестован органами НКВД...

— А-а... — сразу посуровев, произнес главный редактор,—это меняет дело. Ну, что ж, давайте заявление.

И он молча написал на нем «уволить по собственному желанию», и маме показалось, что ему было неловко перед ней.

Шли дни, не принося никакой ясности. Как-то, при очередном обмене белья, придя домой и развернув его, мама вдруг заметила небольшое фиолетовое пятнышко на рукаве нижней рубашки возле плечевого шва, и когда вывернула рубашку наизнанку, увидела на внутренней кромке шва слова, мелко написанные химическим карандашом рукою отца. Это были его последние дошедшие до нас слова: «Правде не верят, принуждают говорить ложь, делают шпиона, прощайте, устраивайте свою жизнь».

Схватив рубашку, мама побежала к родственнику-юристу и ушла от него с убеждением, что навряд ли, по крайней мере в скором времени, ей придется увидеться со своим Лесей. И тогда она решилась на последний шаг—написала Сталину. Ей было страшно неловко писать великому человеку, отрывать его от больших дел и забот, но мужа она любила не меньше, чем Иосифа Виссарионовича, и поэтому решилась. Старалась, чтобы письмо было как можно короче, но чтобы из него было предельно ясно, что муж не только ни в чем не виноват, но и просто не мог быть виноватым. Вся аргументация сводилась к тому, что жизнь мужа и ее самой настолько проста и незамысловата,

 

 

настолько вся на виду, что ее можно легко проверить, год за годом, без всякого труда, и тогда всем станет ясно, что он не только не совершил никаких проступков против Советской власти, но и не мог их даже замыслить, так как к этому нет никаких побудительных мотивов. И она просила дорогого и любимого Иосифа Виссарионовича дать поручение местным властям разобраться с делом ее мужа и восстановить справедливость. Но, видно, тот, кого она просила, действительно был очень занят большими делами и заботами, и на письмо ответа не последовало...