ГЛАВА 6,

рассказывающая о первом периоде освоения Алжира и заканчивающаяся удивительной встречей, которую трудно назвать радостной, но и не хочется называть печальной...

Лагерь был, что называется, с иголочки. Судя по всему, его построили недавно и с вполне определенной целью. Строили заключенные-уголовники, о чем свидетельствовали их «визитные карточки» — написанные, нацарапанные или даже выжженные солнцем через - стекло послания к женщинам. В знак особой симпатии к будущим обитательницам лагеря встречались выразительные иллюстрации с надписями, например: «если будет холодно на нарах—позовите нас» или «уголовник не буржуй, но и у него все на месте». Были и более ла-

коничные надписи, но от того не менее красноречивые.

В том первозданном виде, в каком лагерь предстал перед мамой и ее подругами, он состоял из шести больших деревянных бараков и нескольких служебных домиков поменьше, окруженных колючей проволокой и четырьмя сторожевыми вышками по углам. Все это великолепие, как прыщ на ровном месте, одиноко торчало посреди безлюдной степи, где в пределах видимости не просматривалось ни одного деревца, ни одного нормального человеческого жилища. Вдоль стен бараков по центру возвышались два ряда примыкающих друг к другу двухъярусных нар, так что везде между нарами и стенами оставался примерно полутораметровый проход; с одного торца бараков был вход, а на другом конце размещались умывальная комната, туалет и еще небольшая комнатка специально для старосты барака. Каждый барак был рассчитан примерно на 200 человек, так что весь лагерь мог вместить более тысячи. Но пока он был еще пуст, и партия, с которой прибыла моя мама, была, как говорится, первой ласточкой. Женщинам этой группы выпала честь первыми обживать уникальное творение сталинского режима под романтическим названием Алжир.

Прибывших разместили в одном из бараков, старостой которого была назначена Соня Кудрич—та самая, которую допрашивали в читинской следственной тюрьме. Неизвестно почему выбор лагерного начальства и теперь выпал именно на нее, но в этой первой по лагерной иерархии административной должности она успешно пребывала все отмеренные ей восемь лет. А обязанности старосты были весьма широкие—поддерживать в бараке установленный порядок, улаживать конфликты между обитательницами барака, проводить вечернюю поверку, получать и распределять задания на работу; в общем, осуществлять многогранную связь

между заключенными и лагерным начальством. А начальство состояло из начальника лагеря в звании старшего лейтенанта, еще двух-трех офицеров и караульной команды. Весь этот персонал жил рядом, вне колючей ограды, по лагерной терминологии — «за зоной».

Как говорится, свято место не пустует, и вскоре бараки начали заполняться. Не проходило, пожалуй, и недели, чтобы машины не доставляли новую партию «алжирок». Были здесь посланцы и Украины, и Армении, и Средней Азии. Вот уж действительно—широка страна моя родная! И откуда их только не везли—от Москвы до самых до окраин!

Вспоминая Алжир, мама всегда говорила, что это был очень хороший лагерь (будто знала, какими бывают очень плохие лагеря или просто хорошие). Конечно, они постоянно чувствовали себя лишенными свободы — колючая проволока и охрана, полная изоляция от внешнего мира (в первые два года не разрешалось писать даже родным и близким),—но режим здесь был не строгий, и лагерная администрация относилась к ним не как к преступникам, а как к нормальным людям, которых в силу имеющихся распоряжений все же следует подержать в загоне. Особой, унижающей личность грубости здесь не было. Даже охрана носила чисто формальный характер. Убегать никто никуда не собирался. Все это знали, и часто на сотню работающих где-нибудь вдали от зоны назначался один единственный охранник, который мирно спал, положив винтовку рядом, и которого робко будили, когда наступало время возвращаться. По крайней мере, по сравнению с читинскими пересылками это был рай.

Если бы возможно было убрать внешние атрибуты заключения: колючую проволоку и сторожевые вышки, то гипотетический посторонний посетитель лагеря мог бы подумать, что это просто добровольное сообщество эмансипированных женщин, которые съехались сюда

из разных уголков страны и общими усилиями, невзирая на примитив и неудобства быта, вдали от суеты и шума городского занимаются немудрящим натуральным хозяйством на условиях полного хозрасчета и самоокупаемости. Вполне естественно, что среди них нашлись искусные повара и хорошие организаторы кулинарного производства, которые возглавили местный пищеблок, ухитряясь при скудном минимуме дневного рациона готовить более или менее сносную еду. Нашлись медицинские работники почти всех нужных специальностей, которые возглавили местный медпункт, и жены лагерного комсостава (как и сам комсостав, между прочим) предпочитали лечиться у них, а не в Акмолинских городских поликлиниках, до которых было не так уж и далеко. Здесь были и свои квалифицированные агрономы, которые за пару лет на этой обиженной природой земле так организовали огородное и зерновое хозяйство, что лагерь круглый год имел собственные свежие и переработанные овощи и другие дары земли. Подавляющему большинству заключенных пришлось срочно переквалифицироваться. Одна бывшая преподавательница музыки по классу фортепиано и. ее подруга — бывший бухгалтер — успешно справлялись с обязанностями конюхов, так что лошади в местной конюшне всегда были сытыми и били копытами.

Но все это пришло потом, а сначала, пока еще кровоточили раны, было трудно и непривычно. Работу поначалу почти не давали, а в безделье, как известно, в голову день и ночь лезут всякие мысли и вопросы, ответов на которые не было. Мама с Настенькой стали гадать, чем бы заняться, и придумали—попросили назначить их уборщицами по умывальнику и туалету. На этой работе они подвизались до самой весны следующего года; было не столько трудно, сколько неприятно, так как в их обязанности входило время от времени выгребать отхожие ямы, содержимое которых вывози

лось в специально вырытые ямы, где накапливались будущие удобрения.

В первую зиму основной работой была заготовка дров, а точнее камыша, который в изобилии рос на берегах нескольких небольших озер в радиусе пяти километров от лагеря. Его срезали, собирали, резали на мерные куски, везли на подводах в лагерь, доводили до кондиционных размеров и складировали. Из этих же озер брали и воду для лагерных нужд. Первое время и камыш, и воду возили на себе. К телегам привязывались две длинные веревки, в каждую из которых «впрягалось» до двадцати женщин, образуя тяговое устройство типа 2Х20Ж. Упомянутые выше лошади появились позднее, после приезда в лагерь высокого начальства, которое по достоинству оценило этот живописный транспортный комплекс. В душе начальства проснулось что-то человеческое, в результате чего лагерь вскоре перешел на более современный вид транспорта с использованием лошадей вместо женщин.

Ближе к весне обитателей лагеря заметно прибавилось, а вскоре и работы оказалось невпроворот. Всем выдали рабочую спецовку—штаны, куртку серого цвета, ботинки. Мама говорила, что этот первый в ее жизни «брючный костюм» очень ей шел, и она в нем мило выглядела, только вот оценить было некому. Часть заключенных отрядили на вспашку огородов, на рытье арыков и магистрали до одного из озер. Другая часть была направлена на стройку—при лагере мудро задумали построить швейную фабрику, благо что швей здесь било хоть отбавляй: в те времена почти каждая женщина умела шить. Среди «алжирок» нашлись и опытные строители-прорабы, и мастера, а в рядовых рабочих недостатка и подавно не было. Пошла на стройку и мама. Стройка началась с изготовления саманов, которые тут же, недалеко от лагеря, и делались. Дело, в общем-то, нехитрое—рыли яму в глини-

стой почве размером приблизительно 3х3 метра, заливали ее водой, кидали туда ранее вынутую глину, и 3—4 человека, забравшись в яму, месили этот глинистый раствор ногами; затем туда бросали мелко нарезанную солому и вновь месили. Когда замес был готов, его лопатами укладывали в приготовленные формы, хорошо утрамбовывали, чтобы не было пустот, затем формы опрокидывались, и освобожденные от формы кирпичи в течение нескольких дней сушились на солнце. Другие бригады в это время готовили фундамент, и когда он был готов, началась кладка корпуса будущей фабрики. Перешла на кладку и мама, весьма преуспев в этом и заслужив репутацию передовика производства, за что получила соответствующую награду— 800 граммов хлеба в день. К слову сказать, нормальным пайком было 600 граммов хлеба, а нерадивым давали всего лишь 400.

Корпус фабрики был закончен к осени, а к концу 1938 года, уже полностью оборудованная, фабрика была сдана в эксплуатацию, и часть заключенных перевели на работу в ней—шили различную рабочую одежду. Для реализации продукция шла на волю. Мама работать на фабрику не пошла, а устроилась поливальщицей на полях. К тому времени была уже сооружена целая система оросительных каналов — арыков, и в обязанности поливальщиц входило не только время от времени открывать и закрывать затворы для подачи воды на отдельные участки поля, но и вносить в почву удобрения, к которым мама с Настенькой в свое время уже «приложили руки». Настенька, кстати, по-прежнему самоотверженно трудилась на этом не совсем приятном поприще—его преимуществом являлось отсутствие нормы и 800 граммов хлеба «за вредность». Эти удобрения загружались в яму, туда подавалась вода, все это удовольствие перемешивалось и затем через открываемый затвор направлялось в арыки. Работа велась

круглосуточно, мама сначала работала в первую смену, а потом попросилась во вторую—с 11 вечера до 6 часов утра. Если днем для видимости на поле еще держали одного-двух охранников, то ночью поливальщицы—они работали в паре—оставались наедине с собственными мыслями и с лунным безмолвием, иногда нарушаемым далеким волчьим воем. О чем только не думалось в эти бессонные ночи! Вспоминалась не такая уж далекая по времени прежняя жизнь, но столь далекая от этой действительности. Не таясь луны и в голос с волками еще и еще раз оплакивали погибших мужей, с мучительной тревогой думали о детях, судьбы которых для многих, в том числе и для моей матери, были неизвестны. И уже не оставалось места мыслям о собственной, загубленной по чьему-то произволу жизни, и не было уже былых надежд на возможность справедливости, на прекращение этого кошмара. Чаще стали появляться мысли, пока еще пугающие крамольностью, что в стране что-то неладное, и что не так уж велик и мудр тот, кто допустил это...

Пожалуй, тяжелая и изнурительная работа была единственным средством забыться и не считать время, тем более, что обитательницы Алжира были лишены какого-либо организованного досуга и хотя бы маломальской духовной жизни. В лагере не было ни радио, ни библиотеки или хотя бы для нужд «перевоспитания» какого-нибудь «красного уголка». Газеты попадали в лагерь случайно, по милости администрации и охраны. Особенно убивало запрещение переписки с родными и близкими. Это было настолько мучительно, что большая группа женщин, представляющая все бараки лагеря, набравшись смелости, обратилась к заместителю начальника по политчасти—человеку довольно добродушному и не злому, часто успокаивающего обитательниц Алжира словами «ничего, бабоньки, терпите—каждому сроку приходит конец». При этом в знак особого

расположения к какой-нибудь молодой и симпатичной «алжирке» он иногда всемилостивейше похлопывал ее пониже спины. За эти видимые жесты утешения и неказенного отношения его за глаза все звали Валерьян Валерьянычем. Вот к этому Валерьян Валерьянычу делегация женщин, рискуя попасть под статью «массовое проявление протеста», и обратилась с просьбой разрешить послать на волю весточку о себе, и даже не всем, а хотя бы нескольким из одного барака. За это все они брали обязательства перевыполнять нормы на любых работах. Валерьян Валерьянович для начала доломался, а потом со словами «эх, была не была, бабоньки, беру грех на свою душу» разрешил из каждого барака написать по десять писем. Что тут поднялось! Вселенская радость! Начались поиски более менее пригодной бумаги и карандашей, а затем и само написание писем, что было совсем не простым делом. В каждом письме коротко сообщалось о себе, какие-то личные просьбы, а затем следовали- десятки других адресов, куда следует написать далее по цепочке, сообщая о других товарках по бараку. Терпеливо ждали каких-либо вестей с воли, но когда прошли все логические сроки для ответов, снова обратились к любезному Валерьян Валерьянычу; тот, как всегда, успокоил—дескать, «пишут, бабоньки, пишут, потерпите маленько». Но при последующих обращениях ему, наверное, уже самому стало неудобно повторять одно и то же «утешение», и однажды он заявил женщинам, что, судя по всему, их родственники молчат лишь потому, что отказались от них и не желают иметь никаких связей, а чтобы развеять всякие сомнения на этот счет, доверительно добавил—«это бывает, бабоньки, бывает, все-таки вы жены изменников родины и с этим следует считаться». Позднее стало известно, что письма из лагеря даже не выходили, а просто сжигались в конторе...

Единственной отдушиной в этом духовном вакууме

была возможность общения друг с другом, особенно в вечернее время, после ужина и до отбоя, а зачастую и далеко за полночь, когда можно поделиться думами и тревогами. В силу, необходимости близкого общения постепенно складывались группы, объединяющие между собой симпатизирующих друг другу людей с более или менее сходными характерами, привычками. А они, хотя и уравненные ныне общими нарами, были очень разными, эти вырванные из разных жизней женщины. Постоянное длительное общение в этой стиснутой рамками теперешней жизни. От которого просто некуда деться, позволило быстро и почти безошибочно определиться в своих симпатиях и антипатиях.

Была такая группа близких подруг и у мамы. Настенька Калинина, Мура Приходько из Одессы, бывшая учительница и жена врача; Аня Потяк из Харькова, бывшая домохозяйка и жена одного из руководящих работников Союза украинских писателей; имена еще двух-трех подруг память не удержала. Всем им удалось в конце концов расположиться рядом на нарах, работать они по возможности старались вместе и помогали друг другу, чем могли. Между прочим, работа поливалыцицы имела еще то несомненное преимущество, что давала возможность вдоволь лакомиться свежими овощами. Вообще-то распоряжением по лагерю есть в поле овощи, особенно огурцы и помидоры, и тем более приносить их в зону было запрещено. За этим следили прежде всего охранники и участковые агрономы. А когда бригады возвращались в зону на обед и вечером после работы, то на проходной их не очень строго осматривали, но бывало, что кто-то попадался и даже наказывался под горячую руку. А в ночную смену бояться было нечего, сам себе хозяин, и приносить в зону овощи было проще. Мама доставала пару-другую отборных огурцов и помидоров из потайных мест, специально устроенных ею в «брючном костюме»,

и тайком передавала подругам, подруги ели не сразу, а дождавшись отбоя и с головой накрывшись одеялами, чтобы их не увидели или не «унюхали» некоторые товарки по бараку и не донесли начальству. Смачно и дружно вгрызаясь в свежую мякоть «запретных плодов», женщины тихонько вели свои бесконечные разговоры. Друг о друге, о своей прошлой жизни они знали почти все, и теперь основной темой разговоров были дети. Настеньке было легче, она уже получила весточку от своей сестры в Саратове и знала, что дочь ее жива-здорова, кончает школу, вроде все в порядке. А Мура в один из таких вечеров, глотая слезы, зачитала письмо от своей сестры, с которой ей удалось каким-то образом оставить сына и тем самым избежать детдома. Сестра сообщала, что на мальчика настолько подействовал арест отца и матери, а затем и известие о расстреле отца, что он перестал ходить в школу, проводил время неизвестно где, избегал всякого общения, а когда к нему подходили, он неистово кричал: «Не подходите! Я сын врага народа!»

Мама пока не имела никакой связи с внешним миром. Неужели бабушка до сих пор не может ее разыскать и сообщить о Горике? Ведь другие как-то находят! Господи, уж не заболела ли она, не лежит ли где-нибудь в больнице? А может быть, ее уже нет в живых? Или тоже арестовали? Или переехала в другой город? Именно так и было на самом деле: бабушка, не сумев узнать, куда исчезли мама и я, решила, боясь репрессий, уехать в Томск, где когда-то проживала ее старая подруга по прежней учительской жизни. Чтобы не навредить подруге, бабушка ничего не сообщила ей о своем решении и уехала из Читы, не оставив никаких следов, а когда приехала, то, к великому огорчению, узнала, что подруга в Томске уже не живет. Но делать было нечего—бабушка осталась в Томске, продолжая искать меня и маму. Однако я забегаю вперед—преж-

де чем ей все-таки удалось нас разыскать, произошло много других событий...

Одним из таких событий явилась удивительная встреча. Если бы я прочитал о подобной встрече в книге или увидел в кино, я бы непременно подумал, что авторы ради драматизации сюжета выдумали небылицу. Но действительность зачастую удивительнее выдумки, и эта встреча тому подтверждение. Однажды женщины маминого барака направились на обед к пищеблоку, но предыдущая партия еще не закончила трапезу и не освободила помещение. Минут через десять те начали выходить, и тут возле самого входа мама, не веря своим глазам, увидела свою сестричку Валечку. Обе были настолько поражены этой встречей, что молча, не спуская глаз друг с друга, сделали еще несколько медленных шагов навстречу, так же молча бросились друг другу в объятия и упали. Движение затормозилось, женщины, не зная, в чем дело, шумно напирали с обеих сторон. Произошла небольшая давка, но те, кто был рядом, окружили сестер плотным кольцом, движение остановилось, и когда окружающие поняли, что встретились сестры, в нормальной жизни разделенные десятком тысяч километров, встретились в этом неведомом людям и забытом богом Алжире, то, плача, стояли еще некоторое время и оберегали эту удивительную встречу. А у мамы и Валечки хватило сил лишь на то, чтобы приподняться с земли, сесть и смотреть друг на друга, ничего не видя из-за слез, говорить что-то, ничего не понимая.