ГЛАВА 12.

столь же короткая, как и мое посещение Алжира, но, к счастью, только в качестве гостя...

В конце марта состоялся выпускной вечер, после которого всем выпускникам до окончательного распределения по местам будущей службы был предоставлен двадцатидневный отпуск. Все разъехались по домам, а я, используя право на бесплатный проезд, взял билеты до Акмолинска и обратно, чтобы посетить далекий Алжир, где все еще продолжалась «свободная» жизнь мамы.

Мой приезд в Алжир не был для нее сюрпризом. Мы заранее списались, и мама уже знала, что где-то в первых числах апреля я должен приехать, хотя точная дата приезда не была нам известна — путь не ближний, да еще с двумя пересадками. Мое посещение Алжира планировалось не только лишь как свидание после долгой разлуки, но и преследовало более серьезную цель, а именно—увезти маму с собой, тем более, что официально она уже давно была освобождена: мы оба считали, что мой приезд позволит ускорить события и поставить на Алжире точку. Сборы были недолги — нищему собраться — только подпоясаться, и я, недолго мешкая, отправился в свой неближний путь.

В своем последнем письме мама подробно расписала мне, как и куда я должен идти со станции Акмо-

линск, чтобы поймать какой-нибудь транспорт в сторону Алжира — между лагерем и городом почти ежедневно что-нибудь ездило, чаще всего конные телеги. Этот вид транспорта был даже удобней, так как был «свой» — лошадьми управляли женщины из числа освобожденных алжирок, которым негласно вменялось в обязанность подбирать всех желающих посетить этот благословенный уголок. Таких желающих из числа родственников и близких после «освобождения» становилось все больше и больше.

Поезд прибыл удобно, рано утром, но Акмолинск встретил меня явно неприветливо. На условленном месте я не нашел никакого транспорта до Алжира и, прождав несколько часов, начал испытывать понятное беспокойство—время шло, впереди все-таки 40 километров незнакомой дороги и ее нужно преодолеть засветло. А тут выяснилась еще одна неприятность — как обычно в это время года, после таяния снегов разлилась река Ишим и затопила часть дороги между Акмолинском и Алжиром; очевидно, по этой причине и не было транспорта. Я принял решение не терять времени и идти пешком, уточнив маршрут у местных жителей. Вещей с собой было немного — лишь небольшой фанерный чемоданчик с кое-какой одеждой. Закрепив его веревками за спиной в виде походного ранца, я двинулся в путь.

Если бы мне не помогали ориентироваться изредка встречающиеся местные жители, чаще всего казахи, я бы непременно заблудился, так как в низинах дорога была залита водой и местами ее не было даже видно. Как я потом узнал, под водой оказался участок шириной почти восемь километров, и когда я уже под вечер добрался, наконец, до Алжира, который еще издали узнал по его архитектурному стилю, то еле держался на ногах.

Мне не пришлось раздумывать, куда и к кому обра-

титься, чтобы разыскать маму, так как только я появился в районе застроек, меня остановила первая же встретившаяся женщина.

— Ты к кому, хлопчик? — мягко пропела она, разглядывая меня.

— Я приехал к Поль Капитолине Николаевне. Вы не скажете, как мне ее найти?

— Господи, так это же к Капочке! Радость-то ей какая! А она уже все очи проглядела, тебя высматривая. Почикай трошечки, я зараз ее пошукаю,— мешая русские и украинские слова, моя собеседница—явно «посланец» Украины—стремглав бросилась к большому бараку, стоявшему поодаль.

Вскоре она вышла из барака в сопровождения другой женщины, и я даже взмок от волнения, полагая, что это бежит ко мне моя мама, почему-то совсем не похожая на тот образ восьмилетней давности, запечатленный моей памятью. Но это оказалась Настенька, а мама, как она мне сообщила, находится сейчас в зоне, кормит ужином заключенных.

— Пойдем к проходной, я сейчас ее вызову. Настенька схватила меня за руку и потащила за собой. Она о чем-то переговорила с караульным, тот пропустил ее в зону, а я стоял ни жив, ни мертв, ожидая и боясь встречи...

Я думаю, что если бы мы повстречались где-нибудь в другом месте, не предполагая возможности такой встречи, мы бы не узнали друг друга. Маме было бы труднее узнать меня, я и сейчас, когда она подбежала ко мне, увидел в ее глазах удивление. И не мудрено: ведь она оставила меня одиннадцатилетним пацаном, эдаким пай-мальчиком с румяным лицом и в коротких штанишках, а тут перед ней стоял почти двадцатилетний взрослый детина в военной форме выше ее ростом. Есть от чего растеряться, тем более что фотографиями мы в те годы не обменивались, было не до них. Но я-то

узнал ее сразу, как только она выбежала из проходной; конечно, это она, только постарела немного.

Мама привела меня в свой барак, и мы уселись на нары, там, где помещались ее и Настенькина постели. И тут к нам началось целое паломничество, каждой было интересно посмотреть, что за сын у Капочки. Настенька даже стала их прогонять, дескать, нечего смущать гостя, увидите еще. А мама побежала снова в зону, и не знаю, как это ей удалось, вскоре вернулась с Валечкой. Снова объятия, снова слезы, и наконец, мы все вчетвером засели за праздничный стол в честь дорогого гостя. Для этого нам пришлось завернуть постели, застелить нары чистым полотенцем, и на этот замечательный стол мама выложила свои припасы, специально дожидавшиеся моего приседа. Это был действительно замечательный по тому времени стол, и среди яств, аппетитно разложенных перед нами, я до сих пор помню пять сваренных вкрутую яиц с пятью кусочками сливочного масла, лежащих в центре. Они запомнились еще и потому, что мама, сервируя стол, рассчитывала по яйцу на каждую даму, а два мне, но за оживленным разговором я так увлекся, что незаметно слопал все пять яиц, и когда дамы вспомнили об яичках, их уже не было.

Потом мама договорилась с Соней Кудрич относительно моего ночлега, имея в виду, что я пробуду здесь дня три-четыре. Соня сделала кое-какие переселения и для меня освободили место с края, а чтобы не смущать меня соседством женщин, это место с трех сторон огородили простынями, так что я спал хотя и на нарах, но вроде бы как в отдельной каюте. Так же легко на следующий день решили проблему моего питания. Я обедал во внезонной столовой, а завтраки и ужины мама оставила за собой, устраивая их в моей каюте, и возможность вновь кормить меня, как когда-то восемь лет назад, доставляла ей безмерное наслаждение.

Мама старалась как можно больше быть со мной, ей каким-то образом удавалось сочетать это со своей работой, и у нас было достаточно времени, чтобы и переворошить прошлое, и оговорить ближайшие перспективы. Планы были просты: я возвращаюсь в Читу, получаю назначение куда-нибудь подальше (это было в обоюдных интересах), затем ко мне приезжает мама (не вечно же их будут держать в этом «приалжирье»), ну а дальше, как говорится, бог подаст. А еще лучше, если бы ей разрешили уехать отсюда прямо сейчас, вместе со мной. С этой просьбой где-то на третий день пребывания в Алжире я пошел на прием к начальнику лагеря. Он принял меня любезно и так же любезно отказал в просьбе, мотивируя отказ одной причиной— на этот счет нет указаний сверху. Как только такие указания поступят, моя мать, как и все остальные «освобожденные», будут немедленно отпущены. На мои «почему?» он не дал никакого ответа, повторяя одно и то же — «нет указаний».

Надо сказать, что этот отказ не очень огорчил маму, она его просто ожидала. Не я первый приехал сюда и не я первый обратился с такой просьбой. К некоторым женщинам приезжали родственники, привозили с собой их детей, оставленных ими в младенческом возрасте. Теперь им было лет по десять, они совершенно не знали своих матерей, как и матери не знали детей. Матерей не отпускали, и некоторые, надеясь все-таки на скорое «второе освобождение», оставляли детей здесь. На этих-то алжирских нарах они и знакомились и заново привыкали друг к другу. Я видел несколько таких подростков. В основном это были девочки.

Мы решили не расстраиваться от полученного отказа и еще по ряду причин; а, вернее сказать, чтобы не очень расстраиваться, мы сами начали выискивать эти причины, подгоняя их под оправдание отказа, и неожи-

данно пришли к выводу, что это, пожалуй, даже к лучшему. Во-первых, мы оба совершенно не устроены— ни кола, ни двора, никакой родни, маме первое время даже и перебиться негде; во-вторых, как это и не странно, но я за эти несколько дней воочию убедился, что жизнь в Алжире, с точки зрения пропитания, 15ыла значительно легче и устроенное, чем на воле в тяжелых условиях первого послевоенного года; наконец, тут есть крыша над головой, нары под головой, рядом Валечка с Настенькой и еще двести подруг. Так что мы решили не горевать, а вроде бы с пользой для дела отложить наше воссоединение на ближайшее будущее, не зная, однако, кто из нас раньше будет для этого готов—то ли я житейски устроюсь, то ли мама освободится, в общем, поживем — увидим.

И все же возможность распрощаться с Алжиром существовала и без указаний свыше—так впоследствии случилось с Настенькой. Примерно через месяц после моего посещения Алжира к ней приехал зять из Саратова. Еще задолго до войны он окончил авиационное училище, был военным летчиком. В Саратове он познакомился с дочкой Настеньки, которую в тридцать седьмом взяла к себе тетка, спасая от детдома, а не-. задолго до войны, когда дочка Настеньки окончила десятилетку, они поженились. Настенькин зять успешно воевал, дослужился до звания полковника, и когда появился в Алжире, то просто звенел от орденов и медалей. Ему, как почетному гостю, даже отдельную комнатку выделили. Он тоже, как и я, обратился к начальнику лагеря с просьбой забрать Настеньку. Но на этом аналогия и кончается. Не знаю, как у них протекал этот разговор, но только на следующий день наш бравый полковник, уезжая из Алжира, увез с собой и Настеньку, причем, как рассказывала потом мама, с «чистыми документами». На мой вопрос, как следует понимать слова «чистые документы», мама пояснила, что

в документах, выданных Настеньке, нигде не указывалось, что она была осуждена, как жена изменника родины, и отбывала восьмилетний срок в лагере. У мамы, когда дело дошло до документов, они были «грязные».

Так что наш старший лейтенант знал, когда нужно ждать указаний сверху, а когда можно обойтись и без них.

Об отце мы старались не говорить, слишком уж печальна и безутешна была эта тема. Но он сам напомнил нам о себе, причем не только напомнил, но и оказал нам помощь, и если бы отец мог знать с того света об этой своей помощи, то был бы счастлив. Несколько лет тому назад, когда мама была еще по ту сторону проволоки, ее вызвал начальник лагеря и сообщил, что на ее имя поступил денежный перевод в 2500 рублей и эти деньги будут ей выданы после освобождения. Мама страшно удивилась, подумав сначала, что перевод выслан бабушкой, которая могла распродать оставшиеся ценные вещи и собрать такую сумму. Но все оказалось иначе. Оказывается, еще задолго до трагедии, постигшей нашу семью, отец втайне от мамы, желая, очевидно, когда-нибудь сделать ей сюрприз, оформил на ее имя сберегательную книжку, периодически делая небольшие вклады. Эту книжку он хранил на работе в сейфе, не желая, чтобы мама узнала о ней до времени. После гибели отца сберкнижка в конце концов попала в органы НКВД, и на ней к тому времени лежало 2500 рублей. Очевидно, и к счастью, эта книжка попала в руки честного, порядочного человека. Он нашел владелицу вклада, то есть мою маму, и переслал ей деньги. Когда я уезжал из Алжира, мама пошла к начальнику лагеря и попросила разрешения взять половину денег, чтобы отдать их мне для обустройства. Эти деньги ей выдали. Стоит ли говорить, как они мне были кстати, столь же полезной была и вторая половина, когда, наконец, пришло время и маме рас-

прощаться с Алжиром. Вот так, уже мертвый, папа помог нам в трудное время.

Провожали меня чуть ли не всём бараком. Совсем незнакомые мне женщины считали своим долгом пожелать счастливого пути сыну своей товарки по несчастью и долго прощально махали рукой, улыбались и плакали, думая, вероятно, что и их скоро навестит кто-нибудь, или о том, что не осталось уже никого, кто мог бы это сделать. Маме удалось устроить меня на подводу, отправляющуюся по делам в Акмолинск. Она долго провожала меня, мы шли за подводой, договаривая недоговоренное и, наконец, простились. До скорой встречи!