Встреча с Мартичкой

 

В 1932 году, когда я уже работал в Комакадемии, был членом ее президиума и руководил Ассоциацией естествознания, я опять побывал заграницей, на сей раз в качестве делегата на Международном конгрессе математиков в Цюрихе. Должен сказать, что я чувствовал себя не совсем ловко: ведь я не принадлежал к сколь-нибудь выдающимся математикам; было много других несравненно более заслуживающих быть включенными в делегацию, подбор которой вообще был весьма случаен. Собственно, мне нужно было честно так и заявить, но мне, понятно, было лестно, а главное не хватало сил отказаться от поездки в Швейцарию.

На конгрессе я сделал два секционных сообщения: "О новом обосновании дифференциального исчисления Карлом Марксом" и "О функциях кватернионального переменного". Оба они не остались без внимания. Первое, конечно, из-за имени Маркса, причем бывшие на конгрессе русские эмигранты не преминули устроить во время этого моего сообщения небольшую обструкцию, подняли шум в аудитории, но их вежливо уняли, а второе потому, что случайно этой же проблемой занимался сам президент конгресса, швейцарский математик Фуэтер.

Конгресс происходил в новом здании Политехнического института, а частично и в университете. Так как мне приходилось сильно экономить, я жил в студенческом общежитии и питался в студенческой столовой. Я принял участие в двух, организованных конгрессом, экскурсиях: по Цюрихскому озеру и на гору Юнгфрау.

Во время конгресса у меня было много интересных встреч, но одна была совсем особая. Ко мне подошел профессор Рихард Курант, известный сотрудник самого выдающегося математика нашего времени Давида Гильберта, и заявил, что он желал бы побеседовать со мной, по-секрету, посоветоваться по важному для него жизненному вопросу. Я был удивлен, услышав такое от него, человека несомненно опытного, старше меня, но, конечно, я согласился. Мы уселись за столик в летнем кафе, и он начал с того, что я, должно быть, хорошо разбираюсь в политике, могу с большой вероятностью предвидеть, куда будут в ближайшее время развиваться события в Европе. И я спросил, почему он так интересуется этим. Он ответил, что не знает, стоит ли ему, как еврею, оставаться в Геттингене, или эмигрировать в США или в Советский Союз. Он ведь читал '^Mein Kampf",

Курант поставил меня в довольно затруднительное положение. Ведь я тоже прочитал этот жуткий пасквиль, с его человеконенавистнической программой власти над миром, истребления евреев, цыган, цветных, превращения славян в водовозов и лесорубов, и вовсе не был склонен -как многие другие - лишь посмеиваться над всем этим, недооценивать эти угрозы маньяка. Слышал же я и только что речь Гитлера в "Спорт-паласте", а при проезде через Берлин наблюдал, как по берлинским центральным улицам вышагивали отряды нацистских головорезов в коричневых рубашках, стальных касках с паучьим крестом и черно-красно-белыми лентами, орущие:

 

Свастика на стальном шлеме,

Черно-белая-красная лента –

Бригадой Эбергардта

Так нас зовут...

И у меня был горький опыт провалившейся попытки революции 1923 года. Нет, я не имел права успокаивать этого видного ученого, сказать ему: "Не волнуйтесь, коллега, оставайтесь, все уладится". Но что же я мог ему посоветовать? Поехать в Советский Союз, а не в США? Ведь у него имелось приглашение в Нью-йоркский университет, обещаны прекрасные условия, между тем, как я ничего не мог ему обещать, не был к этому уполномочен, не знал его, и не знал, как в Москве к этому отнесутся. Разумеется, я не стал отговаривать Куранта перебраться в Советский Союз, но все же осторожно предупредил его, что в таком случае ему придется приспособляться к непривычному для него укладу жизни. Через год Курант благополучно уехал в США. И я счастлив, что тогда поступил именно так, возможно, этим сохранив Куранту жизнь.

На обратном пути, в Берлине, я встретился с Мартичкой. Мама в этот раз не приехала, не могла оставить хворавшую девяностолетнюю бабушку. Мы пообедали в китайском ресторане, а затем я покатал Марту на самолетике, показывавшем город с птичьей высоты. Но это двойное угощение оказалось неудачным — от непривычных китайских блюд в сочетании с полетом Марте стало дурно. На прощанье у меня с сестрой был серьезнейший разговор. Я стал уговаривать ее переехать поскорей ко мне в Москву, где она, как певица и художница, сможет найти себе применение, старался внушить ей представление о фашистской опасности, которая нависла над Европой. Но она и слушать не хотела о том, чтобы оставить маму, да и не верила в серьезность моих страхов, твердила, что немцы - народ культурный, не способный ни на какие дикие выходки, а тем более зверства, что только немногочисленные подонки, уголовники, которые имеются в любой стране, могут последовать за Гитлером. Эти настроения были характерны для большинства западноевропейских евреев-ассимиляторов. Они считали себя стопроцентными немцами или чехами. Какой страшной ценой они поплатились за свое заблуждение! Мартичка погибла в 1943 году, сорока трех лет, в газовой печи, в лагере уничтожения Равенсбрюкке. Конечно, я не могу поручиться, что если бы тогда она послушалась меня (и если бы мне удалось добиться ее переезда, что тоже не было столь легко), она не попала бы в когти Сталина, вместо когтей Гитлера.

До 1932 года я работал в институте Маркса-Энгельса-Ленина. Но когда я вот так пишу эти свои записки, то иногда замечаю, что не упомянул о каком-либо интересном эпизоде или встрече. Например, когда я работал в "Московском рабочем", меня вызвал председатель Крест-интерна Домбаль, польский коммунист, позднее репрессированный, и предложил поехать на нелегальную работу в Китай, в город Чанша. Я, конечно, охотно согласился. Меня поселили на одной из дач ЦК, в Морозовке, снабдили уймой трудно воспринимаемого материала, который

 

 

я начал прилежно изучать. В Морозовке тогда отдыхал один только председатель Совнаркома Рыков с женой, - мы виделись ежедневно за общим столом. Он оказался веселым товарищем, образованным, любящим пропустить за столом по рюмочке "рыковки", а его жена, врач, интересовалась методологическими проблемами биологии. Разумеется, что эту близость с "врагами народа" мне не преминули вспомнить на допросах. Ведь Рыков возглавлял в 1928 году "правый уклон", а в 1938 году его казнили. Из Мороэовки я вернулся в свое издательство - поездка в Чанша не состоялась, в 1927 году Чайканши произвел свой контрреволюционный переворот.

В Морозовке я побывал во второй раз в 1930 году (сочинял какой-то проект постановления Оргбюро ЦК о реформе вузов), когда там отдыхал великий индийский писатель и поэт Рабиндранат Тагор (несколько его вещей я читал еще юношей в Праге), с ним я познакомился лишь бегло. И еще: начальник охраны Морозовки, сильно выпив, как-то расхвастался мне, что он-де, давно, побывал в Париже, где организовал похищение белогвардейского генерала Кутепова, рассказал все подробности, как его самолетом доставили в Москву, где он был повешен.

Недолюбливая санатории и дома отдыха, я как-то (было это в 20-х годах), решился провести свой летний отпуск, как теперь принято говорить, "дикарем". Буквально ткнул пальцем в карту и избрал Марийскую область, деревеньку на Волге. Туда я поехал пароходом из Горького, до Чебоксар, а оттуда на лодке. Здесь поселился у крестьян, причем не в их хате, а в беседке в саду. Сами марийцы мне очень понравились, а их соседи чуваши показались мне более суровыми. И марийский язык, который я, понятно, не понимал, показался мне благозвучнее. Через местный комитет партии я раздобыл хлебные карточки (за это пришлось прочитать пару докладов), а в остальном питался у хозяев, бродил по лесам, собирал ягоды, а главное, ежедневно ездил на рыбную ловлю.

Нет, не подумайте, что это я сам рыбачил - никогда в жизни ни рыбной ловлей, ни охотой не пришлось заняться. Просто я познакомился с одним старичком, бакенщиком, отставным матросом, с ним и ездил ловить рыбу. У него была своя простенькая, прочная лодка, он проверит бакены, умело, уверенно наловит стерлядей, которых тогда было в Волге хоть отбавляй, затем мы высаживаемся на отмели, он разжигает костер и варит в котелке уху. Конечно, я к этой ухе, вкуснее которой я никогда больше не едал, приносил свой хлеб, и перец, и лавровый лист, а главное - косушку. Мой матрос был большой мастер рассказывать, о своей жизни, о купцах-богачах, о дальних плаваньях, а я слушал, развесив уши, купался, загорал, стал чернее негра. Это был простой русский человек, необразованный, но мудрый, такой, какие встречаются в рассказах Льва Толстого.