Прыжок в Новый Свет

Летом 61 года, в Вашингтоне состоялся международный социологический конгресс. Официальная советская марксистская доктрина долгие годы - при Ленине и Сталине, да и после - не признавала социологию, как науку. Считалось, что общие законы общественного развития изучает исторический материализм, и этого вполне достаточно. Однако постепенно, все-таки, и очень робко, пришли к мысли, что необходимо изучать и фактическое, конкретное состояние общества. Тогда в недрах Института философии АН образовалась небольшая группа социологических обследований. Но результаты таких обследований, как правило, не обнародовались, а были засекречены. Не хотелось, ведь, признаваться, что, скажем, религиозность населения выросла, или что состав и идеология рабочего класса вовсе не те, как их изображает официальная доктрина.

Аналогично обстояло дело и в странах-сателлитах, за исключением разве Польши, где социологию признавали, что явилось заслугой прежде всего этого "еретика" Шаффа. В этой межеумочной ситуации в Вашингтон, на конгресс из СССР была послана, тем не менее, количественно внушительная делегация, возглавляемая академиком Константиновым. Правда, в своем большинстве, ее участники прибыли в порядке "научного туризма", то есть за свой счет. Чехословацкая делегация состояла всего из трех человек: работника партийной "академии

общественных наук" Сровнала, словацкого академика Сирацкого и меня, ее руководителя. Сровнал, молодой человек, пользовавшийся репутацией чудака, был себе на уме: относясь весьма критически к режиму Новотного и проявлениям сталинизма во всех "социалистических" странах, он маскировал свои подлинные взгляды развязностью, однако иногда они прорывались наружу, причиняя ему серьезные неприятности. О Сирацком, довольно серой личности, мне сказать нечего.

В Вашингтон мы полетели через Париж, где с чехословацкого самолета сразу же пересели на американский, специально зафрахтованный для съезжавшихся делегатов конгресса. С моим представлением об Америке не вязалось то, что в вашингтонском аэропорте паспортный и таможенный контроль происходили в каком-то жалком деревянном сарае, и совсем не с "американской деловитостью", а ненужно долго затянувшись.

Конгресс был очень многолюден, главным образом за счет американцев, причем не столько научных работников, сколько "практических социологов", в большинстве женщин. Так называют в США лиц, чья профессия состоит в обслуживании частных фирм, страховых обществ, муниципалитетов, администрации отдельных штатов, бюро по учету общественного мнения выборочными "социологическими обследованиями" различных групп населения по самым разным вопросам, начиная от эффективности рекламы данного сорта мыла, успеха "бестселлера", и кончая популярностью президента США. Доклады и выступления в прениях передавались синхронно в переводах на всех официальных языках конгресса — английском, французском и испанском — но русского не было среди них. Вследствие этого, советская делегация очутилась в довольно затруднительном положении.

На всем этом сказалось общее плачевное положение со знанием иностранных языков среди научных работников в СССР. За исключением ученых старого поколения, даже академики лишь редко владели активно иностранными языками, а в лучшем случае могли только читать на них литературу по своей специальности. Но чаще всего они пользовались переводами, изготовляемыми для них специальными штатными переводчиками. Причина была в том, что преподавание языков в средней школе и в вузах было поставлено из рук вон скверно. Сами преподаватели, не имея практики (заграницу их ведь не пускали) знали язык по-преимуществу лишь пассивно, и могли научить разве только понимать печатный текст, но не разговорной живой речи, а тем более приучить свободно пользоваться ею.

В связи с моим сообщением на конгрессе, "Научно-техническая революция и социальный прогресс", со мной в кулуарах заговаривал Лазар-сфельд, автор содержательного труда о применении математических методов в общественных науках. Эту книгу, а также остроумнейшую книжку англичанина Паркинсона "Закон Паркинсона" о бюрократизме, я купил здесь же, в книжном ларьке конгресса.

Беседовал я, разумеется, с делегатами разных стран, но расскажу еще лишь о двух встречах с представителями американского ученого

мира. Один молодой профессор вашингтонского университета, с которым я вел переговоры о возможности устройства кого-нибудь из работников нашего пражского философского института на годичную стипендию в США, позвал меня к себе в гости. На своей машине-лилипуте он повез меня за город, где среди лугов, на берегу реки Потомак, на которой лежит Вашингтон, находился его двухэтажный дом. Кроме жены профессора и их двух прелестных дочек, пятилетних двойняшек, здесь присутствовали еще его, столь же молодой, как и он, коллега, с женой и мальчиком-приемышем.

Для делегатов из соцстран советское посольство устроило прием, на который были приглашены также и некоторые прогрессивные социологи-немарксисты. И среди последних был и профессор Гарвардского университета Питирим Сорокин, тот самый, которого Ленин, в 22-м году, как "современного крепостника" и "растлителя молодежи", выгнал из России. Из-за чего? Потому что тот, в научной статье, помещенной в журнале "Русского технического общества", озаглавленной "О влиянии войны", писал о большом росте количества разводов, о распаде старой семьи, о том, что многие новые браки бывают весьма недолговечны. Но ведь это было в самом деле так, об этом убедительно говорили цифры, данные записей загсов, это Сорокин не выдумал.

И многие видные большевики, как Александра Коллонтай, пытались даже подвести под отмену семьи "теоретическую базу" — "любви пчел трудовых". Конечно, Сорокин, как и громадное большинство российской интеллигенции, не "принял" Октябрьскую революцию. Более того, он был правым эсером, членом Учредительного Собрания, но только до 18 года, когда он - в письме в "Правду"! - публично отказался от своей политической деятельности, признал ее вредность, заявил, что отныне станет заниматься только наукой - он был профессором Петроградского университета. И Ленин тогда в статье "Ценное признание", в той же "Правде", а также в своем выступлении на собрании работниц, положительно оценил этот шаг Сорокина. Однако в 22-м году Ленин позабыл все это, назвал профессора Сорокина "неким Сорокиным", аргументировал против него невпопад, указывая на ханжество брака в странах буржуазной демократии - но разве следует ссылаться на то, что там у них, мол, еще хуже, ведь у нас-то социализм! Надо ли было Ленину выказать к Сорокину столь злобную нетерпимость, не была ли она скорее проявлением слабости, чем силы? "Юпитер, ты сердишься, значит, ты неправ!"

И чего Ленин этим достиг? Питирим Сорокин обрел в США новую родину, стал.признанным видным ученым. И он счастливо избежал трагической участи, которая, без малейшего сомнения, постигла бы его при Сталине. И к его чести будь сказано, что несмотря на нанесенную ему тяжелую обиду, он сумел подняться выше своих обидчиков. Во время войны он стал на сторону сражающегося против фашизма советского народа, да и неоднократно выступал и после с признанием экономических, социальных и культурных достижений СССР. И здесь, на приеме, он с достоинством, хотя и не без легкой иронии, произнес короткий

тост, вполне благожелательный, в адрес советской делегации. Но к его трехтомному труду по социологии, ко всей его, по существу логистической, позитивистской, надуманной концепции, с ее моделями абстрактных "обществ", имеющих мало общего с реальностью, я относился отрицательно. И без обиняков я высказал ему это, подчеркнув, что социология, как и всякая другая наука, должна строиться, восходя от опыта. Ведь даже математика, хотя она и наука дедуктивная, имеет в своей основе систему аксиом, постулатов и дефиниций, которые являются вовсе не результатом "чистого разума", а опыта, бесчисленное количество раз повторявшегося.

Срок нашего прибывания в США был намечен на две недели. И пробыли мы там точно 15 с половиной суток. После окончания конгресса, мы направились в Нью-Йорк. Но прежде чем расстаться с Вашингтоном, добавлю, что я как-то зашел в магазин самообслуживания, не какой-то исключительный, а рядовой. И глаза мои прямо-таки разбегались, глядя на это невиданное разнообразие пищевых продуктов, расфасованных в заманчивой упаковке. И я — не в первый раз - подумал: сколько еще должно пройти времени, чтобы советские люди, так много выстрадавшие, дожили хотя бы до четвертой части такого изобилия.

В Нью-Йорк мы поехали автобусом. Я обратил внимание на то, что никто из пассажиров не занял место рядом с единственной негритянкой, судя по изящной одноцветной одежде, из богатых. По прибытии на автобусную станцию нас ожидал неприятный сюрприз: наши чемоданы куда-то затерялись. Их, мол, отправили в другом направлении, но обещали ошибку быстро исправить. И действительно, еще в тот же вечер их доставили в гостиницу. Но нам показалось, что их вскрывали. Если так, то это было дело рук следившей за нами американской контрразведки.

Гостиницу мы выбрали рядом с автобусным вокзалом, дешевую. Заполнили карточки, — всего пару вопросов для статистики, - паспорта, а тем более сдачи их для прописки (как в СССР и ЧСР) у нас никто не потребовал. Переночевали мы здесь, а на утро разыскали чехословацкое представительство в ООН, в котором имелись комнаты для гостей, где нас и поместили.

Представитель Чехословакии в ООН был тогда Йиржи Гаек. Этого бывшего левого социал-демократа, вместе с Фирлингером перетащившим в 48-м году значительную, молодую часть своей партии в КПЧ, я знал по Соцакадемии, в работе которой он принимал активное участие. Это был эрудированный историк, владевший десятком европейских языков, милейший человек. Он рассказал нам много интересного, в том числе о сложности работы в ООН. И между прочим предупредил; что здесь в доме, а также и в автомобилях, могут быть вмонтированы подслушивающие устройства, которые американцы прозвали "клопы", и что из окон противоположного здания следят за всем, что здесь у нас происходит.

В Нью-Йорке я посетил заводы IBM, крупнейшего предприятия, производящего электронические устройства, в том числе и компьютеры. А произошло это так. Захожу в магазин этой фирмы, чтобы купить

транзистор, самый маленький и дешевый. И мимоходом замечаю, что мне, как занимающемуся кибернетикой, было бы крайне интересно посмотреть их заводы. И что же? Приказчик немедленно предложил мне показать их, записал мой адрес, и на следующий день за мной с утра приехала их машина и отвезла на завод, за город. Завод — это ряд одноэтажных длинных зданий без окон, с холодным с ветом и кондицированным воздухом (о таких писал, как о сказке будущего, академик Иоффе). Здесь нет ни шума, ни зловония, все рабочие и работницы (их большинство) в светлой прозодежде, как в лаборатории или больнице. Меня провели по нескольким мастерским, давали подробные объяснения производственного процесса. Показали столовую, где угостили кока-колой, предложили пообедать, но я отказался. Был я и в медпункте, и в душевых. Рассказали и об экономических условиях труда, и о курсах повышения квалификации. Подконец - все длилось несколько часов и я сильно устал - подарили кучу брошюр и отвезли домой, словно я какой-то министр или богатый заказчик. Конечно, я не сомневался, что свои секреты они мне не стали показывать, и что вся эта любезность запланирована, как часть рекламы. Но возможно ли подобное в Москве или в Праге?

В толстом фолианте телефонной книги штата Массачузеттс, напечатанной на папиросной бумаге, в которой можно отыскать и номера телефонов всех министров США, и даже номер телефона квартиры президента, я нашел телефон моего друга Стройка. Мы сговорились с ним, что я приеду поездом в Бостон, где он будет ожидать меня на вокзале, чтобы довезти к себе домой, в Белмонт, поселок рядом с Кембриджем, где имеется знаменитый МТИ, Массачузеттский технологический институт и Гарвардский университет, как я и сделал.

В Бостон, этот старинный, двухмиллионный торговый и портовый город, расположенный примерно в четырехстах километрах на северо-восток от Нью-Йорка, поезд шел всю ночь. Экономии ради, я ехал, конечно, не в спальном вагоне, а в жестком. Пассажиров было мало, и они часто менялись - это были жители сельской местности, ехавшие на короткие расстояния.

Несмотря на то, что мы со Стройком не виделись почти тридцать лет с тех пор, как он приезжал в Москву, на конференцию по топологии, и жил у нас на Хлебном, и несмотря на то, что я крайне плохо запоминаю лица людей, я сразу же приметил его высоченную фигуру в вокзальной толпе, и он меня тоже узнал. Мы обрадовались друг другу, и тотчас так, как будто мы только что прервали начатую беседу, стали осведомлять друг друга о том, что не удавалось сообщить в письмах, которыми мы в те годы довольно регулярно обменивались.

Стройк рассказал мне о своих злоключениях во времена маккартиз-ма, когда его, как коммуниста и председателя общества американско-советской дружбы, изгнали из МТИ, лишили профессуры, но благодаря выступлению общественности, его пришлось восстановить. Он рассказал также, что затем, из протеста против сталинизма, и приспособленческой, подпевающей ему политики руководства американской компартии, он

вышел из нее. Он вступил в новую, "прогрессивную партию", состоявшую главным образом из высококвалифицированной интеллигенции. Эта партия сотрудничает с компартией, и, как я думаю, она, собственно, была организована ею по тактическим соображениям. А я, понятно, рассказал Стройку о своих злоключениях...

Мы очень бегло осмотрели Бостон, и Стройк повез меня к себе на своей машине, весьма заслуженной старушке, в свой коттедж, довольно ветхое зданьице, в небольшом запущенном саду. Как раз в эти дни Стройк хозяйничал здесь один. Его жена Руф, писательница, немецкая еврейка из Судет, находилась в санатории.

Стройк сразу вошел в роль радушного хозяина, взялся готовить на электрической плите в маленькой кухоньке обед из полуфабрикатов. Вообще же, в течение этих трех или четырех дней, пока я гостил у него, он старался изо всех сил "угощать" меня местными достопримечательностями. Мы ездили с ним по Новой Англии, по тем местам, где в 1620 году высадились первые колонисты, "инакомыслящие" того времени, бежавшие от религиозных и политических преследований, а также и по тем местам, где происходили сражения первых белых американцев с английскими королевскими войсками. Стройк показывал мне немногие дома, сохранившиеся с тех пор; мы любовались осенним ландшафтом, особенно яркими красками листвы кленов.

И я чувствовал, как дорого все это Стройку, который, хотя и вовсе не прирожденный американец, а эмигрант из Голландии, обрел здесь настоящую родину, и хотя американский империализм ему ненавистен, является настоящим американским патриотом. И я думал тогда о том, до чего относительны и переменчивы все такие понятия, как "свобода" или "родина". Вот эти первые белые американцы, искавшие "свободу", нещадно истребляли индейцев, и ввезли из Африки негров себе в рабы. И ведь немногим лучше отношение многих евреев в Израиле к арабам, хотя сами евреи, кажется, в достаточной мере испытали на себе национальное порабощение. А Стройка его новая родина преследовала за его взгляды, но и в старой он вовсе не нашел себе места. Как бы в подтверждение моих мыслей, Стройк обратил мое внимание на то, что за нами всякий раз следовала одна и та же машина, понятно, ЦРУ. Но пусть следят, нам-то что, такова уж их профессия, - подумал я.

Мы побывали в Кембридже, в Гарвардском университете, и в МТИ. Зашли в вычислительный центр последнего, где никто не потребовал от нас пропуска, а его работники ознакомили нас со своей работой. На семи громадных ЭВМ, занимавших колоссальную площадь (тогда еще не было достижений минимизации наших дней), производились эксперименты по переводам. При нас с арабского на английский и обратно. Возможность практического использования машинного перевода в то время многими оспаривалась. Стройк привел меня также в библиотеку университета (мне очень понравилось, что университет, подобно Кембриджскому в Англии, состоит из ряда отдельных небольших зданий, - по факультетам — размещенных в прекрасном саду, а не представляет собой одно громадное здание, как старые университеты на континенте, - по их образцу построен, в основном, и Московский университет). Здесь, в библиотечной картотеке-каталоге были указаны и некоторые мои сочинения - этим Стройк хотел меня обрадовать.