Короткая Пражская Весна

Ко времени 22-го съезда, к началу 1966 года, я наконец понял, что совершенно безнадежно надеяться, что у советских руководителей заговорит совесть, что они поддадутся увещеваниям и откажутся от насилия и лжи. Я понял, что только боязнь потерять свои позиции, только необходимость - вследствие перманентного тяжелого экономического положения - пользоваться иностранным хлебом и мясом и т.д. может заставить их пойти, и то лишь на частичные, уступки в сторону отказа от бесчеловечных, антигуманных, дикарских приемов, хотя бы от случая к случаю. При этом для меня было совершенно ясно, что эти требования

прогрессивных западных ученых и писателей, подхватываются правящими кругами капиталистических стран отнюдь не из-за человеколюбия, а в расчете, что осуществление этих требований ослабит их соперника.

И вот, передо мной встал вопрос, выступать ли открыто - в тех крайне редких случаях, где у меня для этого еще остались возможности, то есть на партсобраниях, в докладах и лекциях — с критикой существующих порядков. И я вскоре рассудил, что первое же подобное мое выступление повлечет за собой как минимум исключение меня из партии и полное прекращение всякой возможности выступать и печататься, не говоря уже о посещениях дочери в Праге, а то и ссылку куда-нибудь в Тьму-Таракань, лишение пенсии, гонения на детей и внуков, если даже не арест. Так я решил, насколько это удастся, дольше сохранить возможности - пусть и совсем незначительные — сказать свое слово. Ведь я до сих пор верю, что "капля камень точит". Буду, как и держался, держаться на острие бритвы, но кроме того попробую кое-что написать сатирическим пером для "самиздата". Так я написал "Выступление Ленина на 22-ом съезде КПСС по первому пункту порядка дня".

К тому времени я все еще окончательно не расстался с наивной, сумасбродной идеей, будто заправилы могут внять голосу разума и человечности.

В 1967 году, после того, как казалось, что я уже излечился от своего телячьего оптимизма и доверчивости, у меня появился рецидив. Вернувшись в конце марта из Израиля, я послал записку, адресованную big three (большой тройке) плюс Суслову и Пономареву, в которой кратко изложил политическое положение в этой стране, таким, как я его видел, и писал: "Положение вещей таково, что при сравнительно небольшом изменении нашей политики, можно добиться значительного усиления левых, просоветских элементов в стране, а в дальнейшем, - превращение Израиля в нейтральное демократическое государство на Ближнем Востоке. Это в интересах Советского Союза, а также в интересах как еврейских, так и арабских трудящихся, - в Израиле, равно как и в окружающих Израиль арабских государствах, - поскольку израильско-арабский конфликт представляет одинаково роковую трагедию для обоих родственных народов, и создает постоянную угрозу войны".

Я предлагал, чтобы Советский Союз выступил посредником между Израилем и арабскими государствами (подобно тому, как это имело место между Индией и Пакистаном на Ташкентской конференции). Одновременно нужно - писал я - чтобы в нашей пропаганде прекратилось отождествление реакционного израильского правительства с израильским народом, нужно возобновить торговые отношения с Израилем, заключить договор о культурных и научных связях, предоставить советским евреям, желающим эмигрировать в Израиль, это право без ограничений, организовать курсы для евреев, желающих изучать еврейский язык (идыш или иврит), издать учебники, создать еврейскую газету (не только для Биробиджана), восстановить еврейский театр, прекратить дискриминацию в приеме евреев в вузы и на работу.

И я закончил свое письмо так: "Как бы там ни было, в Израиле создается еврейская нация, и как всякая другая, она имеет право на существование. И наша коммунистическая политика по отношению к трудящимся Израиля, благодаря которой только и могло возникнуть это государство, не должна определяться тем, что там в настоящее время имеется реакционное правительство, и что евреев там всего 2, а арабов в соседних государствах 50 миллионов".

Ответ на мое письмо последовал ровно через год. Мне позвонили из ЦК и попросили зайти в отдел, курируемый Пономаревым. Молодой человек, инструктор, сообщил мне, что "товарищи ознакомились с письмом, но не согласны с ним". Он стал далее разъяснять, что в Советском Союзе антисемитизма нет, и что если изредка где-то встречаются отдельные случаи, то они спровоцированы сионизмом самих евреев. Я сказал, что согласен, что антисемитизма здесь нет, так как арабов, которые ведь тоже семиты. Советский Союз не обижает, а обильно снабжает танками и ракетами, теми самыми, которые, как трофейные, были выставлены после шестидневной войны в Иерусалиме.

Значит, нет антисемитизма, а есть только юдофобство, и я сказал, что мне очень жаль, что товарищи были - год тому назад - не согласны с моим письмом. Ведь если бы согласились, то, кто знает, может быть и не дошло бы до войны. И еще я добавил, что благодарю за то, что меня вызвали, чтобы все это мне сообщить, хотя понимаю, конечно, что сделано это только "для галочки". На этом мы мирно расстались, но я излечился, надеюсь, теперь уже навсегда, от иллюзии, будто партийные и государственные чиновники способны прислушаться к мнению неофициального лица, и в чем-то менять свою политику, о которой они мнят, будто именно только она укрепит и сохранит их власть.

Но нет, я все-таки не могу полностью умолчать о впечатлении, которое на меня, после посещения их, произвели эти две страны Ближнего Востока — Египет и Израиль, точнее, не сказать ни слова о раздумьях, вызванных ими. Я не собираюсь описывать здесь их экзотические красоты, а хочу поставить лишь один вопрос: неужто оба эти, столь одаренные, народа - арабы и евреи - с их древней культурой, давшей человечеству столь много духовных ценностей, не смогут выбраться из того удручающего положения, в котором они находятся? В Египте, который я посетил как турист, я видел столь ужасающее противоречие между богатством и нищетой, между мраморными дворцами знати и конурами бедняков, людей в отрепьях, спящих на набережной Александрии, множество детей-попрошаек, в болячках и струпьях. В Израиль меня пригласили еще в 48 году, но тогда я попал не туда, а на Лубянку. Приглашение прочитать в Иерусалимском университете и в Академии наук лекции по философским проблемам физико-математических наук пришло снова в 66 году. Однако прошел ровно год, пока в ЦК внезапно мне разрешили эту поездку, причем - неуверительно! - вместе с Катей. В Израиле, где порядки средневекового гетто, правда, все еще сохранились в квартале Меа Шеарим в Иерусалиме, кибуцы представляют настоящие коммунистические общины, воплощение идеи Чернышевского или Ландауэра,

причем с современной высокой агротехникой (однако эксплуатируемые капиталистическими скупщиками их продукции), еврейский народ живет на постоянном осадном положении, не нашел в этом "убежище" покоя от вековых гонений. Нельзя не удивляться и не преклоняться перед тем, как это евреи сотнями лет в "галуте" не привыкшие к таким профессиям, как земледелие, к работе каменщика, не говоря уже о военном и морском деле, сумели возделать эту каменистую и болотистую землю, воздвигнуть современные города, создать боеспособную армию, торговый и военный флот. Я беседовал там с руководителями обеих коммунистических и различных социалистических партий, а также с президентом страны Шазаром, и все время наводил своих собеседников на вопрос о сближении обоих народов, в чьих интересах одинаково было бы достичь его, освободиться от далеко не бескорыстной "опеки" со стороны США - евреев, СССР - арабов. Какие громадные экономические, технические, научные, общекультурные выгоды получили бы окружающие Израиль арабские государства и сам Израиль от такого сближения, как высоко поднялся бы уровень жизни во всех этих странах!

В январе 1968 года, наконец, прогнали Новотного, и первым секретарем ЦК КПЧ стал словак Александр Дубчек, 47 лет отроду. В Чехословакии начался процесс возрождения. С полицейско-бюрократическим режимом было покончено, казалось, навсегда. Из общественного сознания людей исчез страх. Они перестали бояться писать и говорить правду. Волнующе было наблюдать по телевизору, как люди открыто рассказывали о своих недавних переживаниях, о том, как они все эти годы должны были молчать, хотя понимали, что в грязь втаптываются самые светлые идеи социализма.

Мы в эту весну были в Праге, и я опубликовал 14 мая в "Руде право" статью "Философия-политика-свобода. Научно-техническая революция нуждается в социалистической демократии. Как я это вижу". Статья занимала целую страницу газеты.

Я писал: "Причина, которая сделала возможным, что некоторые из тех, кто занимают господствующие позиции в партийном и государственном аппарате, а также в других общественных организациях и в науке и культуре, вырождаются (пример этого метко описан Ладиславом Мнячко в романе "Каков вкус власти"), единственно в том, что социалистическое общество, как мы его на практике начали строить, отличается от той модели, которая была научно обоснована классиками марксизма". Затем я довольно подробно излагал принципы, которые нужно осуществить, и подконец предупреждал:

"Процесс демократизации пытаются затормозить, пугают "радикализмом", "мелкобуржуазностью либеральных интеллектуалов". Используют, с одной стороны то, что некоторые враждебные социализму элементы хотели бы злоупотребить нашими честными устремлениями к оздоровлению общества, к просвещенному, очеловеченному социализму, а с другой стороны то, что иные, с искренним желанием покончить с гибельными деформациями прошлого, срываются к выходкам и недооценивают того,

чего мы под руководством коммунистической партии достигли (несмотря на все деформации), и доходят до анархического отрицания роли коммунистической партии вообще.

Полагаю, что мы не должны закрывать глаза на эти явления, представляющие несомненную опасность, но в то же время мы не должны позволять запугивать себя. Ибо самое важное сегодня - это не останавливаться на полпути под предлогом рассудительности, быть решительными, не ограничиваться одной лишь сменой людей, а непримиримо, до конца проводить социалистическую демократизацию всего общества, всех его организаций. Научно-техническая революция для нас - это не вещь в себе. Она должна служить человеку, причем человеку социалистическому, его всестороннему развитию, его духовному росту. И если социализм должен доказать свою жизнеспособность и перейти в свою высшую коммунистическую фазу, если он должен одолеть атаки империализма и победить во всем мире, он должен преодолеть реакционные силы тех, кто хотели бы возобновить политику "сильной руки", он должен завершить трудный и долговременный процесс очищения общественной жизни от всякой фальши — лиц, дел, идей."

Новый директор института философии Радован Рихта пригласил меня выступить на общем собрании сотрудников. Я сделал это с радостью тем большей, что приветствовал назначение Рихты, способного и творческого философа. Говорил я на этом собрании примерно то же, что содержалось в моей статье в "Руде право", но особо сильно подчеркивал необходимость политической и научной честности и гражданского мужества, без чего нет марксистских философов.

В то же время, в партийном издательстве "Свобода" вышла моя книжка "Философские полусказки", написанная мной еще в декабре 1967 г. в Москве. Книжка эта начинается словами: "Никакого предисловия я писать не стану, ибо всякий поймет, почему и зачем возникла эта книжка. А послесловие (pomluva, игра слов, то есть наговор) напишут те, кому она не понравится, несмотря на то, что я не имел возможности -по техническим причинам, как говорят в подобных случаях - поместить в ней для них, в виде приложения, карманное зеркальце".

В июне или июле 1968 года мы с Катей вернулись в Москву. Позже, в августе, прилетели погостить Ада с внучкой Катюлей, тогда четырех с половиной лет. В Чехословакии все шире стали восстанавливаться элементарные гражданские права - свобода слова и собраний - начало внедряться участие трудящихся в управлении производством. И соответственно этому все больше усиливалось раздражение и тревога советских руководителей. "Дурной пример заразителен", - того и гляди и советские люди потребуют для себя этого же! Но страшное беспокойство охватило не только Москву. Особенно сильно волновался Вальтер Ульбрихт, первый, кто потребовал применить к Чехословакии санкции.

Но не мало встревожены были и в Варшаве, Будапеште и Софии. Появилось сразу несколько "объяснений" того, что происходит в Чехословакии: это, мол, левачество Дубчека; это его правый ревизионизм, он стремится к капиталистической реставрации; это происки недобитых

чехословацких буржуазных и мелкобуржуазных партий; это дело рук американского империализма, Пентагона и ЦРУ; это подготовка к захвату Чехословакии аденауэровской Западной Германией, гитлеровскими реваншистами. В эти дни к нам зашел приехавший из Харькова знакомый инженер. Он рассказал, что там у них еще весной городских пропагандистов подготовляли к вести о занятии Чехословакии советскими войсками, якобы для предупреждения готовящейся ее оккупации со стороны ФРГ. А мы смеялись, считая все это просто бредом.

Но вот наступил август, затем он стал клониться к концу, атмосфера вокруг Чехословакии все больше становилась грозовой. И тут один мой знакомый советский журналист позвонил мне, настоятельно приглашая немедленно зайти к нему. Я пошел. В его холостяцкой квартире оказался один известный ученый, а также один английский корреспондент-коммунист. Последний рассказал нам, что, как ему известно, вчера, на заседании Политбюро, было принято решение оккупировать Чехословакию армиями - СССР, ГДР, Польши, Венгрии и Болгарии, и что только одна Румыния отказалась принять в этом участие. Ему был известен точный срок, день и час. Мы были потрясены. Это был какой-то кошмар. Не верилось, что нечто такое в самом деле возможно. Куда делись все клятвенные заверения о суверенитете, о дружбе? Не провокационный ли это слух? Но корреспондент знал такие подробности, что их не придумаешь. Что мне было делать? Как сообщить об этом в Прагу, предупредить чехословацких товарищей? Через посольство нельзя было: ведь послом был Коуцкий, бывший секретарь ЦК при Новотном, сталинец, назначенный на этот пост по мягкотелости Дубчеком, в котором я видел вообще что-то от Иисуса Христа. Я попытался намекнуть по телефону зятю Яноуху о готовящейся инвазии, но говорил эзоповским языком, и, должно быть, перестарался, не был понят. Да если бы и поняли, не поверили бы. А если бы и поверили, вряд ли решились бы на вооруженное сопротивление и хотя бы на всеобщую забастовку.