Зажимают рот

В том же ленинском юбилейном году у меня начались партийные неприятности. Марксистский югославский журнал "Диалектика" опубликовал (№1, 1969) хорватский перевод моей статьи из "Руде право". Редакция снабдила его коротким резюме на русском языке. Согласно ему, получалось впечатление, будто я в своей статье утверждаю, что "социалистический строй закономерно, неизбежно должен деформироваться, вырождаться в диктатуру личности", то есть как раз прямо противоположное тому, что я писал, что думал и думаю и до сих пор. Резюме было перепечатано в секретных "Информационных материалах" для руководящих работников КПСС. В отдел науки ЦК вызвали директора нашего института Кедрова, и потребовали, чтобы парторганизация института истории естествознания и техники приняла по отношению ко мне строгие меры взыскания. Мне ставилось в вину, что я не послал в реадкцию "Диалектики" опровержение, что статью в "Руде право" я не представил предварительно в Главлит, что я вообще написал ее. Ясно, что все это были лишь формальные придирки, зубров бесило то, что я в своей статье выступал за демократизацию, без которой нет и не может быть социализма, и прикрывался при этом цитатами из Маркса и Ленина!

В то время Кедров держался еще весьма прилично, приютил в институте несколько преследуемых инакомыслящих, не позволил тронуть партсекретаря Плоткина, облыжно обвинявшегося в "сионизме". Мое дело обсуждалось на бюро, тогда также приличного состава. Хотели ограничиться "принятием к сведению" моих объяснений, посланных мной в ЦК, и содержавшихся и в моем письме в редакцию "Диалектики". Однако я сам порекомендовал бюро вынести мне выговор (без записи в личное дело) за допущенную мной оплошность, так как я знал, что в ЦК не успокоятся, и "дело" будет передано в райком. Оплошность в самом деле с моей стороны имела место: когда я получил номер журнала (не помню в каком именно месяце 69 года), я не ознакомился с этим Резюме, а потому и не написал опровержения. Бюро так и сделало, а через год выговор с меня сняли.

Но все это дело произошло в апреле. А в октябре того же года я выступил на второй Всесоюзной конференции по методологическим вопросам кибернетики, с докладом "Кибернетика, научно-техническая революция, строительство коммунизма и человеческий прогресс". Конференция происходила в большом зале московского Дома ученых, вместившего не менее 600 человек. Открывая ее, председатель Научного совета по кибернетике при Президиуме АН, академик А.И. Берг (по национальности швед, бывший адмирал царского флота, не утративший человечности), отметил, что я был первым в Советском Союзе, кто выступил в защиту кибернетики. Берг сослался при этом даже на вышедший в США (в 1966 г.) сборник "The Social Impact of Cybernetics" ("Общественный импульс от кибернетики"). Пользуясь случаем отмечу, что мои работы по философии естественных наук довольно часто привлекали к себе внимание западных философов. Так, известный "советолог" неотомист Бо-хеньски, в своей классификации советских философов, зачислил меня в "аристотелики". А в книге прогрессивного автора Л.Д. Грахема "Естествознание и философия в Советском Союзе" (Нью-Йорк, 1972), обо мне пишут как о недогматическом ученом. Нечего и говорить, что в глазах официальных "блюстителей" типа Константинова и Митина, все это равносильно ордеру на арест.

В своем докладе я указал сначала на то, что термин "кибернетика", более чем за две тысячи лет до нашего времени, употребил Платон в смысле умения управлять не только кораблем, но и искусства управления вообще, и что в 1843 году к тому же термину обратился Ампер, рассматривавший кибернетику как политическую науку об управлении. Когда же в 1948 году Винер написал свою книгу "Кибернетика", то хотя он и предостерегал от чрезмерного оптимизма относительно возможности быстрых успехов в приложении кибернетики к обществу, однако сам тут же продемонстрировал ее применимость к нему.

Винер воздерживался от применения кибернетики к социальным наукам не только из-за трудностей математического характера, сколько потому, что он - как он писал - опасался, что "в мире Бельзена и Хиросимы" польза от новой науки не сможет "предупредить и перевесить наше невольное содействие концентрации власти (которая всегда, по

самим условиям своего существования, сосредотачивается в руках людей, наиболее неразборчивых в средствах)." Винер понимал, что "выход один — построить общество, основанное на человеческих ценностях, отличных от купли-продажи".

Я указывал далее, что хотя окончательные гарантии построения социализма будут созданы лишь с ликвидацией товарного хозяйства, но отсюда не следует, будто мы не должны уже сегодня бороться всеми средствами за социалистическую демократию, за это — наряду с уничтожением господства эксплуататорских классов — второе необходимое условие создания социализма, за такую тенденцию общественного развития, которая приведет к полному равенству социального положения всех людей. При этом современная научно-техническая революция как раз и создает наиболее благоприятные условия для того, чтобы максимально автоматизированный труд стал трудом творческим, чтобы было материально и духовно обеспечено человеческое сообщество коммунизма.

Отмежевавшись как от крайнего скептицизма, так и от "телячьего оптимизма", я указывал на принципиальную осуществимость этого идеала, однако предупреждал и об опасности злоупотребления кибернетикой (как и наукой и техникой вообще) теми, кто, находясь у власти, в своих эгоистических целях не остановятся даже перед угрозой гибели человеческого рода, что возможно прежде всего при капитализме, но не исключено при деформированном социализме, например, маоистском.

Но именно кибернетика может послужить для устранения самого трагического противоречия нашей эпохи - противоречия между гигантски возросшей властью человеческого разума над силами природы и его неспособностью обуздать стихии собственного общества. Через нее оно сможет обеспечить - выражаясь словами Маркса - "победу социализма как самоспасение человечества".

Аудитория - научные работники и инженеры в области кибернетики и автоматики из всех концов Советского Союза - приняли доклад очень сочувственно, многократно прерывали его аплодисментами. После доклада ко мне стали подходить совсем незнакомые люди, жали руку, а некоторые выражали свое опасение, как бы я не пострадал за смелость. Вот почему председательствовавший на этом заседании Спиркин, взяв после доклада слово, не посмел напасть на меня, а расшаркавшись в мой адрес, заявил лишь, что все названные мной требования демократизации "относятся, конечно, к будущему", и тут же закрыл заседание, не открыв прений, не дав никому высказаться. Зато - как мне стало достоверно известно - этот доктор философских наук тут же настрочил на меня донос в ЦК. Мне, конечно, и на этот раз пришлось объясняться на бюро своей парторганизации. Но так как в докладе, при самом ревностном старании, никому не удалось обнаружить ни одной крамолы, в решении бюро было лишь дипломатично сказано, что некоторые места доклада кое-кто мог понять "превратно". И на этом мое "дело" как будто кончилось.

Однако это только с виду так. Санкции последовали немедленно. Мой доклад не был опубликован в печатном издании материалов конференции. Меня перестали с тех пор приглашать на заседания Кибернетического совета, хотя я и оставался его членом, и на любые, устраиваемые им мероприятия. Меня больше не стали привлекать для чтения курса лекций по философским проблемам физико-математических наук в университете марксизма-ленинизма научных работников институтов АН, курса, который я читал несколько лет подряд и который пользовался большим успехом. Мои работы перестали печататься. У нас начались трудности с поездками к дочери и внукам в Прагу, но все же, в 71 году мы — правда, в последний раз — смогли посетить их. И, наконец, начался поход за перевод меня из парторганизации института в парторганизацию ЖЭКа по месту жительства. Вот так, как и положено во всякой благопристойной церкви, тайное судилище негласно отлучило меня, еретика.

В 71 году мы прибыли в Прагу за день до открытия весенней сессии ЧСАН. Это была чистая случайность, так как меня с 68 года перестали приглашать на эти собрания. Моя связь с академией ограничивалась теперь тем, что мне присылали официальный журнал Президиума, и что я посылал им ежегодно отчеты о моей научной деятельности, которые никто от меня не требовал, и, надо полагать, не читал.

Узнав, что сессия открывается завтра, я заехал в общий отдел академии, чтобы уточнить место и время. Но когда я вернулся домой, меня ждало известие, что звонил зампредседателя академии Росицкий, и просил, чтобы я немедленно связался с ним. Я это сделал, и он сообщил, что послал за мной машину, так как должен срочно переговорить со мной. И вот я приехал к нему. Этот не избранный, а назначенный академик, типичный чинуша (по профессии паразитолог), прежде всего стал допытываться, кто же это сообщил мне в Москву о сессии. Я объяснил, что узнал о ней из сегодняшней газеты, и что, раз уж нахожусь здесь, то считаю своей обязанностью как академик принять в ней участие. Он спросил, не намерен ли я выступить, и если да, то о чем. Я ответил - и это была сущая правда - что поскольку я оторван от жизни академии, то выступать не намерен.

И тогда Росицкий выложил самое главное: мне вовсе не следует являться на сессию, так как мое появление может вызвать "недоумение". Дело в том, что, согласно новому уставу академии, действительными ее членами могут быть только чехословацкие граждане. Я заметил, что если так, то они должны были исключить меня. Но что после такого приема, который я встретил здесь, я и сам не желаю прийти на сессию.

В этот момент из соседнего кабинета вошел к нам дожидавшийся там, явно подслушивавший нашу милую беседу, франтоватый молодой человек, отрекомендовавший себя сотрудником ЦК КПЧ. Он сразу заявил, что поскольку я, невидимому, не прошел после 68 года pohovor ("собеседование" - так деликатно была названа чистка, при которой, чтобы не быть исключенным или хотя бы вычеркнутым из партии, требовалось решительно заявить комиссии о своем одобрении "братской помощи" - за одно лишь слово "оккупация" исключали), то я должен

пройти его немедленно, и предложил мне поехать с ним тут же в ЦК. Я объяснил ему, что он слегка заблуждается. Я давно уже не член КПЧ, а член КПСС, и я выразил удивление, что они там об этом не знают. Тогда он, исключительно вежливо извинившись, раскланялся и уехал.

И тут-то Росицкий вытащил свой козырь. Сказал, что со мной желает поговорить культурный атташе советского посольства. И - подумайте только! - сам услужливо тут же по телефону соединил меня с ним. Тот попросил меня заехать к нему завтра с утра, но непременно до начала сессии. При встрече, состоявшейся не в здании посольства, а рядом в консульстве, он стал было увещевать меня не ходить на сессию, явно затрудняясь, как мотивировать это свое вмешательство. Но я успокоил его, заявив, что и сам не намерен являться туда. А затем, сверившись с новым уставом академии, я убедился, что Росицкий просто солгал: там вовсе не сказано, что членами ЧСАН могут быть "только чехословацкие граждане", а сказано, что ими могут быть "чешские и словацкие ученые", одним из которых я был и остался. Об этом я написал в Президиум ЧСАН, присовокупив, что, конечно, в их власти исключить меня, но что это будет выглядеть по меньшей мере странно, поскольку они до сих пор исключали тех, кто выехал на Запад, а не - с разрешения чехословацкого правительства - на Восток, как я. Ответа на свое письмо я не получил, но из ЧСАН меня - пока — не исключили.^*

Эта трагикомическая история была - как мне конфиденциально сообщил весь перепуганный Кедров — передана в Москву в такой версии: Кольман специально приехал в Прагу, чтобы выступить с речью против тех, кто поддерживает оккупацию. Вот каких успехов в кибернетике достигли чехословацкие ученые типа Росицкого: прибор для чтения мыслей (в особенности опасных) "ментикаптор", о котором я написал лишь философскую полу сказку, они в самом деле построили!

У Кедрова завязался затяжной поединок с Константиновым, ученым секретарем отделения философии и права. Этот бездарный казенный философ-полузнайка, но интриган с обостренным нюхом, почуял в Кедрове опасного соперника, который сможет вытеснить его, и начал всячески под него подкапываться. "Кедров собрал у себя в институте целую свору неблагонадежных, он приютил Кольмана, этого затаенного антисоветчика", - заявил Константинов на одном из заседаний отделения философии и права, осенью 71 года. И рассказал, что во время приема, устроенного болгарским посольством в честь находившегося в Москве члена Политбюро БКП, директора института философии БАН Тодора Павлова, принявшего участие в Международном конгрессе по истории науки, последний поделился с ним своим разговором со мной. Я будто заявил, что болгарские войска не должны были принимать участия в оккупации Чехословакии.

Разумеется, новое "дело" было налицо. Мне опять - уже в третий раз — пришлось объясняться на партбюро. Я сказал, что с Павловым я действительно перекинулся несколькими словами во время конгресса. Ни одного слова ни о вхождении болгарских войск, ни об оккупации вообще ни мной ни им сказано не было, и мы дружески с ним расстались.

Состоялись еще попытки спровоцировать меня. Сотрудница иностранного отдела академии (туда я обратился с просьбой о содействии в поездке в Прагу, но мне отказали по формальному мотиву: я не в штате академии, а работаю на общественных началах), она же несомненно и сотрудница госбезопасности, пристала ко мне, чтобы я высказался о своем отношении к чехословацким событиям 68 года. Я сказал, что, как старый и дисциплинированный член партии, хорошо знаю устав, а поэтому никогда не стану выступать против принятых партией решений, и она так и осталась ни с чем. А тогдашний главный ученый секретарь АН Пейве сначала начал меня "прорабатывать" за мою статью в "Руде право", обнаружив при этом знания слушателя курсов политграмоты первой ступени, а потом без обиняков заявил, что если я обещаю выступить в Праге устно или письменно против дубчековского ревизионизма, то смогу поехать туда по командировке АН. На то же самое прозрачно намекнул и академик Румянцев, которого я считал порядочным человеком. Я, понятно, отказался, заявив, — понимай как хочешь, — что такое мое выступление только повредило бы нашему делу коммунизма.

А Кедров между тем поспешил избавиться от меня, такого беспокойного элемента. Состоялось новое заседание партбюро (в январе 72 года), на которое были вызваны все стоявшие на учете пенсионеры - нештатные сотрудники института. Доложили об указании свыше о том, что все они (а значит и я) должны быть откреплены и перейти в парторганизации ЖЭКов, и было принято такое решение. Но это была просто-напросто недостойная инсценировка - ведь открепили только меня одного!

Я обратился с протестом в партбюро, а также к секретарю ЦК Де-мичеву. Но, понятно, Демичев не соизволил ответить на мое письмо, и меня открепили. Номинально я и сейчас не платный научный сотрудник института, но на деле у меня прекратились с ним все связи. Разумеется, я не перестал заниматься наукой. Имел двух докторантов, одного по математической логике, другого по истории науки, и одного, подготовившего кандидатскую диссертацию по Бошковичу.

Ну, вот, теперь-то я в самом деле смогу вскоре поставить здесь последнюю точку. Я пишу, мучимый двумя основными заботами: как бы выбраться из этого застенка, и как сохранить эти записки от ищеек и обеспечить надежду на издание их в будущем, как и моих философских полусказок, которых набралась уже целая толстая книга. В 72 году мы даже не могли подать заявление в ОВИР, чтобы получить разрешение посетить наших в Праге. Ведь требуется характеристика парторганизации, а ее я не мог получить, так как только перевелся в новую, ЖЭКовскую, где меня никто не знал.

Кстати, об этой организации. Это инвалидная команда немощных стариков, а главное старушек. Из них несколько активистов выбивают последние остатки былой энергии, при судорожном желании остаться общественно активными в обсуждении работы домкома, безобразий с ремонтом, хулиганства в подъездах и т.д. и в принятии сердитых резолюций, которые не дают и не могут дать никакого ощутимого эффекта, поскольку взяточничество, воровство, блат, пьянство и хулиганство не местные, а всеобщие явления. Мое "участие" в работе парторганизации

сводится к аккуратной уплате членских взносов, отсиживанию на ежемесячных партсобраниях, в домовом "клубе" — подвальном сарае, с отсутствием аккустики, где я в полудреме думаю о своем. И еще — в качестве "свадебного генерала" меня иногда просят выступить с воспоминаниями о Ленине. В этих случаях мне удается контрабандой бросить камешек в нынешние порядки, но спрашивается, на кого это я собираюсь воздействовать, ведь молодежь, которой, понятно, полно в таком громадном комплексе домов, как наш, эти "мероприятия" не посещает.

Итак, в 72 году мы не смогли поехать в Прагу. Но зато прилетела Ада с детьми, и они гостили у нас два месяца в Голицыне на даче, где мы сняли две комнаты с терраской, и брали питание в Доме творчества писателей. Это посещение Ады омрачалось тем, что Франте у нас отказали в визе, он находился "под негласным надзором", и Ада жила здесь в страхе, что ее, советскую гражданку, могут не пустить обратно к мужу, исключенному из партии и безработному "тунеядцу".

Начиная с 1973 года мы не смогли больше поехать в Прагу — ОВИР применил широко распространенный метод О-О - Отказ путем Отсрочки, поездку нам не оформили. А в этом, 74 году, повторяется то же самое, лишь с некоторыми видоизменениями. На днях исполняется полгода, как мы подали в ОВИР все документы — анкеты, блестящую характеристику парторганизации, утвержденную райкомом — но нам не оформляют поездку, на сей раз в Копенгаген. Там теперь, с начала года, работает зять в Боровском институте. Чехословацкое правительство согласилось, наконец, после того как он 4 года оставался безработным, и был вынужден работать поденщиком-переводчиком любых статей не по своей специальности (а в последнее время, в нарушение всех законов, выбросили и Аду из Микробиологического института ЧСАН, где она работала, и она тоже стала "негром"), отпустить его, приглашенного туда.

Я обращался уже к министру внутренних дел, и в Политбюро с протестами против такой бесчеловечности — как может подняться рука не пускать старых родителей к детям! Указывал на несправедливость по отношению ко мне, ветерану революции, отметил, что эта дискриминация может вызвать нежелательные отклики за границей, в том числе и в западных компартиях, где меня знают старые коммунисты — но все напрасно. Уходят дни, недели, месяцы, а сердце у нас здесь и там у Ады разрывается от боли, причем вовсе не только от этого нашего личного горя, а от всей той изолгавшейся волчьей политики, чьей только частным, и далеко еще не худшим, случаем является то, как помыкают нами, а главное страдаем от того, что иногда теряешь надежду, что — я уже не говорю о нас и наших детях — наши внуки смогут отвоевать для себя и своего поколения свободную, счастливую жизнь.