НА ЗЕМЛЕ КАЛУЖСКОЙ

 

ВОРОТЫНСК И ВОРОТЫНЦЫ

 

Если ехать поездом по Московско-Киевской железной дороге из Москвы в Брянск, то после станции Тихонова Пустынь вы увидите прославленную русскую реку Угру, занимавшую в российском государстве положение первой линии обороны в былые времена.

Угра была в далеком прошлом пограничным водным рубежом, проходившим тогда между Москвой и Литвой, а в 1480 году она стала камнем преткновения на пути движения на Русь татарских орд. На берегах Угры проходило «великое стояние» двух враждебных армий — русской на левом берегу и татарской — на правом.

Угра для русской нации была русским Рубиконом, который не перешли татары, устремившиеся опять захватить русские земли.

За рекой Угрой в юго-восточном направлении вы увидите древнее русское село Воротынск, впервые упоминаемое в летописях за 1155 год. Это и есть родина многих воротынских жителей, о которых здесь пойдет речь.

На юго-восточной стороне Воротынска стоит древнее Городище, выполнявшее в давние времена роль боевого укрепленного пункта русских славян.

Археологические раскопки Городища свидетельствуют о том, что Воротынский край еще в глубокой древности был хорошо обжитым населенным пунктом со всеми признаками развитой материальной культуры древнего русского народа. При раскопках обнаружены черепки глиняной посуды со сла-

 

вянскими орнаментами VII — X веков, а также остатки сооружения крепостной стены XI века.

На южной окраине Воротынска, в теперешней деревне Льговке, обнаружен клад серебряных монет германского происхождения XI века, что указывает на торговые связи древнего Воротынска с западными странами задолго до появления Москвы как центра русского государства.

За время своего тысячелетнего существования Воротынск много раз подвергался вражеской осаде. С запада на него нападали пруссы, литовцы, германцы, поляки, с востока и юго-востока — половцы, хазары, монгольские татары, мордва, крымские татары.

Во время «стояния» на Угре войск хана Ахмета Воротынск находился в кольце окружения татарских орд. На северо-восточной окраине древнего Воротынска, в теперешней деревне Спас, происходило последнее жестокое сражение с крымскими татарами (1595), в котором они были полностью уничтожены.

Охраняя русскую землю от врагов, Воротынск стоял тогда насмерть и, как честный воин, выстоял. Вся Воротынская земля покрыта могилами русских воинов.

Древние и последующие поколения Воротынска, прошедшие через горнило испытаний в непрерывных столкновениях за свою независимость с внешними врагами, научились по-настоящему ценить волю и сумели сохранить ее на долгие времена. Когда освободившееся от татарского ига русское крестьянство вновь подпало под гнет — на этот раз своих феодалов, — жители Воротынска оставались вольными людьми. Они не позволили закабалить себя, и не были в крепостной зависимости. В государственных бумагах жители Воротынска были приравнены к городскому сословию мещан, хотя по образу хозяйственной деятельности они являлись настоящими крестьянами.

Нынешнее село Воротынск тогда числилось в ранге городов и значилось на карте России заштатным городом.

Воротынское население было не зависимым от помещика и никакой дани ему не платило. Даже воротынская цер-

 

ковь и та была построена не на казенные и помещичьи деньги, а на свободные сбережения воротынского труженика -пастуха Николая и жителей Воротынска.

В средние века Воротынск был имением известного русского боярина — князя Воротынского, жизнь которого оборвалась трагически. Являясь единомышленником князя Курбского, князь Воротынский был в оппозиции к царю Ивану Грозному. Вскоре после бегства в Польшу Курбского царь Иван Грозный казнил всех его сторонников, в том числе и князя Воротынского. Ему он придумал чудовищную казнь: его, связанного цепями, «зажарили живьем» на железной сковороде.

До нас не дошли имена подлинных основателей Воротынска, выходцев из гущи народа, хотя народное предание из века в век называет пять фамилий, которые были первыми из числа основателей древнего города: Черниковы, Щелковы, Поздняковы, Боярчиковы и Костины.

Нынешнему поколению Воротынских жителей-старожилов преклонного возраста также известно, что имение русского боярина и князя Воротынского спустя столетия попало в руки знатного царского сановника, татарского князя Шахматова — грубого и жестокого крепостника. Между ним и жителями Воротынска в 50-е годы XIX столетия произошла печальная история, которая заслуживает того, чтобы о ней поговорить обстоятельно.

В один из летних дней, ставший потом роковым для некоторых крестьян, воротынский пастух погнал свое стадо за улицу Воскресенск, где находилось поле, близко граничившее с имением князя Шахматова. Это поле, ставшее в то лето временным пастбищем, с весны не обрабатывалось и подготавливалось для посева озимых культур. До осени оно использовалось под поздними парами, на которых все лето пасся воротынский скот.

Трава на поздних парах всегда бывает горьковатой и желтого цвета, поэтому не считается хорошим кормом. Не прошло и часа после прихода на пары стада, как все оно ринулось

 

с сорняковых горьких трав на сочные и зеленые княжеские травы.

Когда доложили об этом князю Шахматову, он, разгневанный и взбесившийся, приказал окружить стадо жителей Воротынска и загнать его в свои сараи. Раздался сигнал тревоги, залаяли собаки, примчалась конная стража. С криками и шумом княжеские прислужники окружили не более тридцати коров, а остальные разбежались. На двери сарая повесили тяжелый замок, и коровы оказались запертыми, без корма и водопоя, недоенными.

Хозяева захваченных коров просили князя вернуть им скотину. Они обещали отблагодарить его за это осенью, после сбора урожая.

Князь молчал, глядя на мужиков лютым зверем, в злобе своей он решил «проучить» мужиков, чтоб им в другой раз неповадно было. От вольных Воротынских крестьян он потребовал денежный выкуп — по полтора рубля за каждую корову. Мужики зашумели: «Смилуйся, князь! Где нам взять столько денег? До урожая еще далеко...» — говорили они.

Князь был неумолим. Он грубо крикнул на них и приказал своим дворовым прогнать мужиков вон.

Только на третий день Шахматов разрешил выпустить из сарая измученных, обессиленных, не доенных, некормленых и непоеных коров. Они едва передвигали ноги и не могли дойти до своих стойл, падая на пути к Вороты иску.

Женщины с горя рыдали, детишки остались без молока, болели и плакали, мужчины проклинали жестокого князя. Обозленные такой издевательской выходкой князя, они подумали: «Как теперь жить без коровы? Она ведь в крестьянском хозяйстве единственная кормилица и денежная копилка для прикупа самого необходимого в жизни».

К кому идти жаловаться на княжеские преступления? Везде в учреждениях царского времени сидели помещики, богачи, а разве помещик осудит помещика? Ворон ворону глаз на выклюет!

 

В те времена на Руси не было крестьянской партии. Мысль о ней еще только зарождалась в умах честных людей — революционеров-одиночек, сидевших в тюрьмах, сосланных в Сибирь, страдавших на каторге или убежавших от царского гнета за границу.

Герценовский «Колокол» хотя и звал мужиков поднимать на помещиков косы и топоры, но набат его в Воротынске еще не был услышан. И все же Воротынские крестьяне не согнули спины перед жестоким князем Шахматовым. Среди мужиков появились смелые и решительные люди. Одним из них был Егор Иванович Боярчиков. Имя этого человека Воротынск пронес через столетие и сохранил до наших дней. Он жил со своей женой, Марфой, на улице Хвостовке с тремя дочерьми и двумя сыновьями. Старший сын Петр и младший Павел были завидными женихами, и один из них готовился в святочные дни жениться.

Когда в дом Боярчиковых вошла беда — князь погубил корову, — вся мужская часть семьи решила отомстить князю Шахматову. Сперва думали подать жалобу в суд, но вспомнили старую русскую поговорку: «С богатым не судись, с сильным не борись». И порешили они учинить над ним свою расправу, свой самосуд. Уничтожить этого изверга — убить его.

Узнав от мужа и сыновей о смертном приговоре князю, Марфа стала отговаривать их от этого замысла, ссылаясь на Священное Писание, на христианское миролюбие. Она была умная и рассудительная женщина, хотя и до фанатизма религиозная. Ее в семье любили и всегда прислушивались к ее словам. В семье Егора Ивановича было строго заведено: во всех важных делах советоваться с женой.

— Насильственная смерть человека противна Богу и является делом рук дьявола, — говорила она. — За убийство князя всем нам отвечать перед Богом на Страшном Суде и гореть на вечном огне...

На другой день Егор Иванович сказал своей жене:

— Ну, Марфа, ты спасла князя от смерти. Чем-то он тебя отблагодарит?

 

После отказа от плана убийства князя было также отменено предложение о поджоге его имения. Не хотелось, чтобы приехали в село казаки с татарами и запороли нагайками невинных воротынских крестьян в поисках виновников поджога.

Остановились на третьем способе мести князю, на так называемом баш на баш (по-башкирски — голова за голову) — взамен своей погибшей коровы решили отнять у князя его корову. И тогда будет все no-Божьему: баш на баш по Шариату, и зуб за зуб по Библии. Тут Марфе возразить уж было нечего. Согласие было достигнуто.

Обдумав все способы по уводу княжеской коровы и подготовив пары лаптей и веревки, Петр и Павел Боярчиковы подошли к княжескому двору. Подпоив сторожа и взяв от него ключи, они пошли на скотный двор. Там они выбрали хорошую корову, надели на ее копыта пятками вперед две пары лаптей и бесшумно вышли к большаку. Следы коровы, обутой в лапти, на дороге отпечатывались в обратную сторону.

В ту ночь со всех концов уезда тянулись на Перемышльский базар груженые телеги с овнами, поросятами, коровами. Братья Боярчиковы вклинились в этот поток телег и затерялись в нем. Утром они добрались до базара и стали ждать покупателя. Корову смотрели много людей, и среди них нашелся злой человек. Холеная и сытая корова вызвала у него подозрение, и он привел двух полицейских. Петра и Павла вместе с коровой забрали в полицейский участок. Там их били плетьми, добиваясь признаний.

Братья сказали правду про гибель тридцати коров крестьян и требовали от исправника привлечения к суду князя Шахматова. За это их стали избивать еще сильнее, и следствие по их делу затянулось на мучительно долгий срок.

В город Перемышль несколько раз приезжал князь Шахматов для дачи показаний исправнику по поводу гибели тридцати коров. Сначала он сильно струсил, но исправник успокоил его:

 

— Полноте, ваша светлость. Не извольте беспокоиться. Мало ли чего не наговорят на дворянина темные мужики?

Князь долго и настойчиво добивался высылки братьев Боярчиковых в Сибирь на поселение.

«Это наказание отобьет охоту у других жаловаться, — думал он, — и обезопасит меня от покушений и поджогов».

Мать своих сыновей, моя прабабка Марфа, на коленях просила князя Шахматова простить ее детей. Но князь был неумолим. Со злой радостью он объявил ей, что сыновей ее навечно сошлют в Сибирь и что она их больше никогда не увидит.

Подавленная огромным горем, возвращалась Марфа домой. Слезы текли по ее лицу, а губы шептали молитвы: она просила Бога простить князю его жестокость к людям и вселить в его грешную душу разум и человеколюбие. Такое великодушие, каким обладала моя прабабка, сотканная вся из добродетели, присуще только людям большой души. Мы — потомки ее — вспоминаем нашу прабабку Марфу с большим уважением и трепетной любовью.

Если бы князю Шахматову тогда сказали, что Марфа молилась за него и спасла ему жизнь, он не поверил бы или посмеялся бы над чуждым ему человеколюбием. Во всех своих поступках он был верен магометанству, которое в отличие от христианства считало насильственную смерть священным актом.

Петра и Павла Боярчиковых судили не за кражу, а за бунт против князя Шахматова. Суд приговорил их к пожизненному поселению в Сибирь.

Это событие произошло в 1854 году в царствование Николая I. Оно потрясло в Воротынске старых и малых. Только отец, Егор Иванович, был тверд душой и мыслью. Прощаясь со своими сыновьями, он сказал им: «Мы еще поборемся. Не падайте духом».

Воротынские богачи были довольны решением суда. В угоду князю Шахматову и своему постыдному влечению к прозвищам и кличкам они с тех пор прозывали Боярчиковых оскорбительным словом «поселяне».

 

Но и в Сибири «поселяне» Боярчиковы не смирились с княжеским насилием над народом. Находясь в окружении образованных людей из числа политических ссыльных, они узнали многое, и в том числе о скором крушении прогнившего крепостнического феодального строя на Руси. Считая свое поселение в Сибири временной карой, они не обзаводились семьями, чтобы чувствовать себя свободными для борьбы.

И вот счастливый день пришел. По случаю «освобождения крестьян» русский царь Александр II выпустил указ об амнистии. После семилетнего пребывания в сибирской ссылке Петра и Павла амнистировали, и они вернулись на родину, в Воротынск.

Марфа не дождалась своих сыновей. Умерла. Отец, Егор Иванович, тоже недолго радовался возвращению своих детей. Он тоже вскоре умер.

После смерти Егора Ивановича (моего прадеда), его старший сын Петр Егорович (мой дед) женился на Воротынской девице, которую также звали Марфой. От этого брака родились две дочери и два сына, в том числе и мой отец Иван Петрович Боярчиков.

Павел Егорович Боярчиков, брат моего деда Петра, выстроил себе в Воротынске, на улице Слободе, новый дом и обзавелся своей семьей.

Когда родился я, моего деда Петра уже не было в живых. О нем я узнал многое от своего отца Ивана и от двух его сестер (моих теток).

Высылка в Сибирь моего деда Петра и его брата Павла надолго оставалась в памяти поколений жителей Вороты н-ска. С детских лет меня ребята дразнили:

— Эх, ты, поселянин. Твой дед корову в лапти обул.

Вначале я обижался на ребят, а когда отец и мать (Анна Максимовна Боярчикова) рассказали мне эту печальную и полную отваги историю жизни моих предков, я перестал обижаться и проникся гордостью к мужеству своего прадеда и деда.

 

Помню, когда отец по просьбе своих сестер, живших в Москве, продал какому-то приезжему человеку дедовский дом на улице Хвостовке, то, по установленным традициям в Воротынске, этого человека стали тоже называть «поселяном», а купленный им дом — «поселяновым домом». Вот как крепко держится в памяти народной все выдающееся, поражая воображение людей своей исключительностью. Дом на Хвостовке с названием «поселянов дом» пережил семь поколений и до сих пор он как символический памятник напоминает людям об отважных земляках, боровшихся с гнетом помещиков и князей в одиночку и самыми примитивными средствами, за что их сослали в Сибирь на «поселение»...

Отец мой, Иван Петрович Боярчиков, прожил честную трудовую жизнь. Однако непримиримость к социальной несправедливости не покидала его до конца жизни. На сорок пятом году жизни он скончался от болезни грудной клетки, которую ему повредили на Ходынском поле в Москве в день коронования царя Николая II Романова.

Мои предки долго и тяжко страдали от несправедливостей, царивших в Российской империи. И как бы по наследству эта участь и меня постигла с девятилетнего возраста.

По наговору злых людей меня в девятилетнем возрасте судил Перемышльский уездный исправник по обвинению в поджоге девяти домов на улице Слободе. От тюрьмы меня спас мой дед по матери — Максим Васильевич, взявший меня на поруки. И только через тридцать лет как на духу признался мне Павел Евграфович Зимбулагов в том, что эти девять домов сжег тогда он со своим младшим братом нечаянно, от зажженной спички. Его мать и две сестры (Нюра и Наташа) знали об этом, но скрывали. А я по их вине все эти годы считался поджигателем, что меня немало угнетало из-за несправедливости.

Но на этом мои страдания на закончились, нужно еще много рассказывать... Однако вернемся к Воротынску и воротынцам.

 

Картины прошлого Воротынска, осевшие в моей памяти, незабываемы по своей драматичности и, как в фокусе, отражают социальные и общественно-политические сдвиги, происходившие в нашей стране в дореволюционные годы среди разных слоев народа.

Летом 1913 года Вороты иск праздновал 300-летие дома Романовых. В честь этого праздника на Кулиге было гулянье. На деревьях старого парка Кулиги висели разноцветные фонарики с зажженными свечами, а в небо взлетали фейерверки. В церковно-приходской школе заседало дворянское собрание, куда съехалась со всей округи дворянская знать. Сквозь щели задернутых занавесок на окнах мы видели торжественно настроенных, чопорных и надменных дворян, разряженных в свои парадные одеяния, со всеми навешенными на них регалиями и знаками отличия по рангам и чинам.

С речью к дворянам обратилась княгиня Шахматова-Ширинская. В своем сверкающем из бархата и шелка наряде она была блистательна. О чем она говорила так зажигательно, сказать трудно, однако, как видно было по сиявшим радостью и удовольствием откормленным и холеным лицам помещиков, выступавших вслед за ней, преклонение перед домом Романовых ничем не было омрачено до тех пор, пока слово не было предоставлено помещику из села Кумовское — Барыкову.

Вся его речь была страстным изобличением царствования Романовых.

Он говорил, что пора повернуться лицом к «немытой, рогожей прикрытой» народной России. Разбудить Русь от вековой спячки, дать ей просвещение. Как истый либерал, он, конечно, также уповал на милость монарха, предлагая просить государя выпустить царский манифест о прекращении преследования передовой интеллигенции, которая хочет видеть Россию прогрессивной и все делает для этого. По его мнению, дворянство и купечество должны решить вопрос о расширении народного представительства в Государственной думе...

 

Когда Барыков кончил свою либеральную речь, из зала раздались истошные крики: «Позор! Позор! Где ваша дворянская честь?» — и тому подобное.

После того, как и княгиня Шахматова-Ширинская высказала свое недовольство Барыкову, он покинул дворянское собрание.

Это событие стало достоянием воротынцев, и о нем распространялось множество слухов и толков в народе, узнавшем о том, как феодалы Воротынской округи цепко держатся за царские порядки. Но их дни были сочтены. Разложение царского строя и дома Романовых пошло с катастрофической быстротой после убийства Распутина, хотя началось задолго до него, еще со времени русско-японской войны и революции 1905 года.

Среди передовых и образованных людей России, понявших закономерность свержения дома Романовых, неотвратимость революции и вовремя порвавших связи со своим классом, оказался и наш Воротынской округи помещик Барыков.

Окончив Петровскую (ныне Тимирязевскую) сельскохозяйственную академию в Москве, он по возвращении домой стал передавать свои агрономические знания крестьянам села Кумовского и других деревень Кумовской волости еще задолго до революции. Это было новым явлением в русской деревне в царские времена.

Относясь демократически и доброжелательно к крестьянам, Барыков не гнушался приобщиться к крестьянской семье, взяв себе в жены простую крестьянку из села Кумовского Шилину, бросив этим шагом вызов дворянским традициям.

А когда в России началась Октябрьская революция, он не покинул родину, как это сделали другие помещики, а остался в Советской России работать по специальности в Народном комиссариате земледелия в Москве. Это был первый помещик у нас в округе, отдавший свои агрономические знания советскому обществу.

В числе немногих имен дореволюционного времени жители Вороты иска вспоминают и имя Маслова Николая Дмит-

 

риевича. Энергичный и деятельный демократ по убеждению, народолюбец, он работал почти во всех сферах общественной жизни и прежде всего в области просвещения, являясь попечителем Воротынской церковно-приходской школы.

В этой школе я учился четыре года и все это время получал бесплатные учебники, тетради, карандаши и другие необходимые предметы. Все мы, ученики, знали, что бесплатную помощь школьникам-беднякам оказывал наш попечитель из своих личных средств. Видимо, ему чужда была жадность купеческого сословия, к которому он волей обстоятельств принадлежал. Мы это ценили и с большим уважением относились к Масловым.

Много радости нам приносила рождественская елка, которую в школе ежегодно устраивала семья Масловых. За елочными игрушками и гостинцами для детей Маслов посылал в Калугу свою старшую дочь Варю.

Я никогда не забуду рождественскую елку в год моего поступления в школу. У зажженных фонариков нам казалось тогда, будто не было в школе бедных и богатых, хозяев и приглашенных. Мы чувствовали себя как бы равными. Вместе с нами у елки стояла и ожидала своей очереди за получением подарка и младшая дочь Маслова, Рая. А мне, потомку «поселян», позволили в тот раз прочесть стихи Никитина:

Эх, приятель, и ты, видно, горе видал,

коли плачешь от песни веселой...

Нам нравилось хорошее отношение семьи Масловых к воротынской бедноте. Дети Маслова — Варя, Катя и Рая — никогда не сторонились бедных людей. Без надменности и зазнайства они общались с ними.

Известную роль в демократизме Маслова, как нам казалось тогда, сыграло его сближение с Барыкиным — передовым и образованным человеком.

Докупеческое социальное прошлое самого Маслова, несомненно, также сыграло свою роль в его отношении к простым людям. В дни своей юности и молодости он тоже хлебнул

 

из чаши нужды в роли служащего у хозяев на частном складе. И только случайность — смерть его брата и небольшое наследство по завещанию — позволила Маслову открыть свое маленькое, но небезубыточное торговое заведение. Нечто вроде корчмы, обычно располагавшейся на российских и украинских трактах.

Находясь на шумном и многолюдном тракте, эта разновидность трактирного заведения являлась местом скопления и встреч крестьян, ремесленников, проезжих в Калугу, Перемышль и другие торговые города и разные селения. Туда и назад по тракту постоянно передвигались люди по разным нуждам. Здесь же часто собирались и жители самого Воротынска.

За «парой чая» здесь можно было услышать последние новости, покалякать по душам на животрепещущую тему, послушать гармошку и народную песню, а порой и такую, которая носила революционный характер, и это Маслов всячески поощрял.

Помню, как мой отец по просьбе земляков запевал:

Вечерний звом, вечерний звон!

Как много дум наводит он...

или:

Перед воеводой грозно он стоит...

А ведь это было в годы и дни черной реакции, когда русский народ стонал под гнетом царского самодержавия. В то время это было большим риском для самого хозяина заведения.

Чуткое отношение к людям, чистосердечное желание помочь в беде проявил Маслов в драматические дни пожара в Воротынске, когда на улице Слободе сгорело девять крестьянских домов вместе со всем имуществом. Это чужое горе Маслов принял как свое собственное. Не теряя времени, он организовал за деревней Заболотье заготовку леса для погорельцев, перевез его в Воротынск, пожертвовал каждой семье по 2 венца (по 8 бревен) для фундамента на каждую избу, а также по 10 рублей денег и по 20 аршин ситцу.

 

Таким человечным и отзывчивым к людям, попавшим в беду, Маслов был всегда, вплоть до конца своей жизни. И теперь еще многие из людей старшего поколения Воротынска вспоминают его добрым словом.

До глубокой старости прожил в Воротынске со своей многодетной семьей Николай Дмитриевич Маслов. Хоронили его с большими почестями за церковной оградой...

История Воротынска сохранит в памяти потомков дорогое имя Анисьи Афанасьевны Ивановой.

Она приехала в Воротынск в дореволюционные годы. Никому тогда и в голову не могла прийти мысль, что жена сельского урядника, Анисья Афанасьевна, состояла членом подпольной большевистской организации и вела среди населения Воротынска и прилегавших к нему деревень активную политическую работу.

В этой женщине все было необычно. Яркая внешность, умное лицо, грамотная речь, преданность социалистическим убеждениям и идеалам. Впервые мы от нее услышали новые слова: «социалистическая революция», «Карл Маркс», «большевики», «Ленин», «долой самодержавие и помещиков». Когда она разговаривала с простыми женщинами о тяжкой женской доле, в ее глазах загорался огонь ненависти к их поработителям. Она распространяла знания среди женщин и звала их на борьбу за новую жизнь, где больше не будет ни богатых, ни бедных, а будут все равны между собой, называя это социалистической революцией. Она вызывала к себе все больше и больше интереса, отчего круг ее друзей-единомышленников постоянно расширялся...

Ежегодно на Петров день в Воротынске, на улице Слободе, устраивались многолюдные ярмарки с каруселью. Возле сверкающей всеми цветами радуги карусели толпились сотни людей. В лаптишках и сарафанах из ситца узнавалась бедная молодежь из прилегавших деревень. В центре гулянье — в шелках, дорогих полушалках, в хромовых сапогах и полусапожках, там веселилась молодежь зажиточных крестьян.

 

Анисью Афанасьевну можно было в эти дни видеть в толпе бедняков за задушевной беседой о беспросветном крестьянском быте, от которого она незаметно с большим пропагандистским умением переходила к букварю, к вопросам просвещения народа, вплоть до призывов к борьбе за новую жизнь, за социалистическую революцию.

Но вот в 1914 году началась Первая мировая война. В стране в тот год было очень тревожно. В городах бастовали рабочие, в деревнях против помещиков поднимались крестьяне. Большевики агитировали за превращение империалистической войны в гражданскую. Повсюду стали гоняться за революционерами жандармские ищейки.

Анисья Афанасьевна вначале как будто была вне подозрения. Но вот однажды к Воротынскому становому приставу нагрянули из Перемышля жандармы. Одна из женщин, случайно подслушав разговор о том, что приехавшие жандармы собираются арестовать Иванову, предупредила ее об опасности. Анисья Афанасьевна вынуждена была скрыться и уйти в глубокое подполье, рискуя собственной жизнью и благополучием своих детей.

Мне, тогда еще подростку, приходилось много раз беседовать с Анисьей Афанасьевной. Она была моей первой наставницей, пробудив во мне высокое чувство самосознания. Помню, как она мне говорила: «Чтобы быть свободным от порабощения, надо бороться с поработителями». Этого я никогда не забуду.

Это она, Анисья Афанасьевна Иванова, подготовила меня к вступлению в союз молодежи, организовавшийся у нас в Воротынске в марте 1918 года. Это под влиянием ее воспитательных бесед я позднее ушел добровольцем в ряды Красной Армии.

Еще об одной семье воротынцев — Сомовых нельзя не упомянуть, когда вспоминаешь жизнь моей родины.

Воротынск в дореволюционные годы по своему географическому расположению являлся довольно удобным центром, который избрати дворяне для своих съездов, купцы -

 

для ярмарок. Здесь заключались всевозможные торговые сделки, устраивались увеселительные встречи, процветал так называемый магарыч после покупок и продаж, люди обогащались и разорялись, алчные до наживы богачи здесь наживались, а босая и голодная беднота непреодолимо сползала к нищете.

Ритм общественно-экономической жизни Воротынска был интенсивнее ритма жизни многих окружавших его селений. Зато здесь ярче обнаруживались и социальные противоречия, язвы нищеты и попрошайничества, так сильно распространенные в царские времена.

В Воротынске появилось много нищих, среди них выделялась своим видом и обездоленностью семья, которую всю жизнь называли не по фамилии, а по прозвищу — Голясы.

Старая мать этой семьи — Голясиха — с ранней зари и до позднего вечера в любую непогоду в рваной одежонке уходила из дома в окрестные деревни за милостыней. Ей подавали все, что могли: кто ломоть хлеба, кто — пирожок с луком, а кто — рубаху для детей и внуков, сидевших дома разутых и раздетых — голых, — отсюда и кличка.

Когда старая Голясиха неожиданно заболела и умерла, ее нищенскую суму надели сын с женой.

Так это продолжалось до тех пор, пока не грянула Октябрьская революция. Сомову Ивану Андреевичу и его жене Прасковье Ивановне, которых до революции называли «Голясами», Октябрьская революция восстановила настоящее имя и человеческое достоинство.

И как было им не воспрянуть духом, когда они почувствовали себя равноправными тружениками на советской земле, в советской стране, которая дала бывшему нищему Сомову работу на воротынской мельнице, где он честно и со знанием дела трудился до самой Отечественной войны, не зная нищенства, унижения и попрошайничества.

В бытности моей после Отечественной войны в должности лесничего я встретил этого человека в качестве объездчика Бабынинского лесничества. С каким энтузиазмом и

 

увлеченностью он участвовал со мной рядом в посадке многих миллионов молодых деревьев (сеянцев дуба, сосны, ели, липы, клена) на территории нашего лесничества, лесные угодья которого находились на стыке трех районов — Бабынинского, Калужского и Перемышльского.

Душевная доброта и благородство Ивана Андреевича Сомова и его жены Прасковьи Ивановны к людям очень ярко проявились в годы Отечественной войны. Когда отдельные части Красной Армии в первые месяцы войны попали под Брянском в немецко-фашистское окружение, бойцы нередко поодиночке пробирались тайком к Туле через Во-ротынск. Хлебосольный дом Ивана Андреевича кормил, обогревал, перевязывал раны не одной сотне красноармейцев, получивших от этих чутких советских людей первую помощь и добрую ласку хозяев.

Сомовы на улице Слободе в Воротынске проявили себя в трудную годину Отечественной войны истинными русскими патриотами, истинными советскими патриотами и людьми большой души. Не всякий тогда из числа считавших себя так называемыми добропорядочными людьми поступал так же честно, как эти бывшие нищие Сомовы Иван Андреевич и Прасковья Ивановна.